Во тьме (джен)

За окном вовсю разгорался новый день. Граф де Ла Фер понял это, едва открыв глаза. Еще один чудесный летний день, приветливо раскрывающий всем свои объятия. Так издевательски приветливо. Плотно задернутые занавески не впускали в комнату солнце, а оно светило, радостно и настойчиво, как бы он ни старался от него отгородиться. Оно все-таки светило, осталось на месте и светило, не померкло, не скрылось навсегда. Почему, для кого? Он не мог его видеть, не мог выносить. Не мог принять новый день, пережить его. Зачем он ему?

В груди болело, взрываясь отчаянием, ослепляя, не давая дышать, отключая рассудок. Боль, только боль, застилающая всё, а еще желание, простое желание — чтобы было темно. Просто, чтобы было темно. Ведь темнота — это небытие, где нет ничего: ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. А значит, нет и не было всего этого ужаса, этого безумия. Нет и не было ее, его Анны. Какая же это глупость, наивная глупость! Все это было, было! Было, черт возьми! Он знал, знал это слишком хорошо, чувствовал всем нутром, всей кожей. И Анна была, тоже была. Низвергнутая им в ад — туда, откуда она пришла. И он последует за ней, он знал это наверняка, рано и поздно, по прямой ли или по кривой дорожке, но последует. Быть может, он уже стоит на ней или на распутье. Да, такой будет расплата, расплата за своеволие и веру. За веру в любовь? Нет, скорее уж получалось, в собственную исключительность. Он посчитал себя избранным, избранником любви и судьбы, а оказался исключительным идиотом, таким же, как все. Обжегся так, что удивительно, как на этом пепелище еще билось сердце.

Увы, темнота была всего лишь иллюзией. Он мог сколько угодно пытаться убедить себя в обратном, пытаться спрятаться, сбежать от действительности, давно проснувшись, лежать, трусливо не открывая глаз, а потом, вот как сейчас, набравшись смелости, открыть их и в который раз увидеть и осознать реальность. Бессмысленное занятие. А есть ли вообще какой-то смысл? Хотя бы в том, что вот уже несколько дней он здесь, в Бражелоне. Ведь решение уже принято. Так стоило ли тянуть, мучая и себя, и дядю? Он-то вообще ни при чем. К чему ему лишние заботы?

В коридоре раздались шаги, а через несколько секунд в дверь постучали. Неудивительно. Встрепенувшись, граф сел на неразобранной постели. Похоже, ложиться спать, не раздеваясь, входило у него в привычку. Отвратительно. Приводить себя в подобающий вид времени не было, и, поднявшись с кровати, он лишь несколько раз прошелся гребнем по волосам. Из зеркала на него смотрел молодой человек с непонятным и чужим выражением лица, измученный и бледный. Стук повторился снова.

— Не заперто, — наконец отозвался он, не узнавая собственный голос — глухой и хриплый.

Граф де Бражелон вошел в спальню и остановился в двух шагах от племянника, окидывая его взглядом, качая головой.

— Вы не спустились к завтраку, Арман, — произнес он.

— Я не голоден.

Ответ прозвучал устало, без тени раздражения, хотя похожий диалог происходил уже не первый раз. Это начинало утомлять, но на большее сил не осталось.

Бражелон приблизился к нему и, решившись, сжал плечи руками.

— Что происходит? Что с тобой?

— Ничего. Ничего, кроме того, что может происходить с тем, кто недавно стал вдовцом, — Ла Фер усмехнулся горько и зло.

— Неправда.

— Что же еще? — тихий голос почти сорвался.

— Я не требую от тебя отчета, — мягко произнес Бражелон, — но я вижу, что тебя что-то тяготит. Ради Бога, прошу, скажи мне.

— Ничего.

— Ты не отвечаешь, и я чувствую себя виноватым. Ведь ты приехал ко мне за помощью. А я не в силах ничего сделать!

Ла Фер странно посмотрел на него — во взгляде, казалось, мелькнула обреченность.

— Не нужно ничего делать. Вы дали мне приют, и этого довольно.

— О чем ты говоришь? Разве могло быть иначе? Мыслимо ли оставить человека одного с таким горем? Почему, почему ты не написал мне сразу? Почему сделал все сам?

Ла Фер дернулся, и Бражелон разжал руки, отступая на шаг.

— Не беспокойтесь, граф, церемония была проведена как должно, — в абсолютно бесцветном голосе пробились металлические нотки.

— Боже мой, я вовсе не об этом…

— Прошу вас, дядя, не будем продолжать.

Граф де Бражелон кивнул, сдаваясь.

— Я уеду завтра, — Ла Фер наконец разорвал молчание.

— Завтра? Куда? Ты возвращаешься в Берри?

— Я еду в Париж.

— В Париж? Да, я понимаю, оставаться дома для тебя сейчас невыносимо, но ты мог бы пожить здесь столько, сколько пожелаешь. Это нисколько не стеснит меня, напротив…

— Нет. Благодарю вас, граф. Я должен ехать.

— Значит, все уже решено?

— Да, — Ла Фер кивнул и, помолчав добавил: — Я сам напишу вам. На старый адрес писать не нужно.

— Ты уезжаешь надолго… — прошептал Бражелон. — Я не понимаю тебя, но не буду задавать вопросов — ты все равно не ответишь. Я буду ждать от тебя вестей и очень надеюсь, что они будут хорошими.

Он протянул племяннику руку, и тот сжал ее в ответ.

* * *

Следующим утром граф де Ла Фер был уже в пути, уезжая навсегда, оставляя позади свое прошлое, прежнюю жизнь, все, что было для него дорого и свято, не оставив себе ничего, даже имени. Теперь дело было за малым: благополучно достигнуть Парижа и затеряться среди доблестных королевских мушкетеров, если ему, конечно, будет оказана такая честь. Вот то единственное, чего он считал себя достойным. Если же фортуна не улыбнется ему, и по дороге он свернет себе шею или же падет в каком-нибудь нелепом поединке, что ж, такой исход тоже будет считаться удачей, а возможно даже большим благом. Ему ли выбирать?

Судьба была милостива к нему. Он добрался до столицы, и Париж встретил его, как встречал всех страждущих или искателей приключений — неприветливо и холодно. Но разве это было важно?

Капитан де Тревиль принял его как полагалось, как полагалось положению в обществе, которое занимал граф де Ла Фер. Пока еще граф, имя которого вскоре должно было быть предано забвению последним прямым потомком славного древнего рода, не сумевшим сберечь его честь и не оправдавшим надежд и чаяний предков. Такой была горькая и жестокая правда, и это добавляло решимости.

Когда прозвучала его просьба, Тревиль не смог скрыть удивления:

— Господин граф, прошу понять меня правильно, я привык всегда говорить начистоту. Признаюсь, не вы первый обращаетесь ко мне с подобным прошением. Но в других случаях просителями были дворяне гораздо более низкого происхождения. И если бы решение о вашем зачислении в полк зависело только от меня, я бы, не колеблясь, подписал приказ. Но бумагу подписывает король, и я считаю своим долгом предупредить вас, что вам, вероятно, придется объясняться с его величеством.

— Я готов ответить на все вопросы, сударь, — в спокойном голосе графа звучала уверенность.

— В таком случае, я доложу о вашей просьбе королю.

Объясняться действительно пришлось. Стоя перед Людовиком, граф не мог с точностью определить, чем вызван интерес к его персоне: простым ли любопытством или же некоей подозрительностью. Скорее здесь было и то, и другое.

— Что же граф, — король посмотрел ему прямо в глаза, — я не вижу никаких препятствий. Мне нужны преданные, храбрые и честные люди. Ваш род всегда доблестно служил моему отцу, надеюсь, вы, как и ваши предки, также послужите и мне. Однако вы избрали инкогнито. И я желаю знать, на скрывается ли за этим что-то преступное?

— Нет, сир, — краска отхлынула от лица Ла Фера, но голос не дрогнул. — Здесь нет ничего беззаконного, я никогда не посмел бы солгать вашему величеству, и потому скажу, что к этому шагу меня побудила тайна личного свойства. Она не оскорбляет и не бросает тень на кого-либо, но чтобы хранить ее возможно избрать только два пути — принять постриг или служить вашему величеству. Я выбрал второй и надеюсь быть достойным такой чести.

— Хорошо, граф, быть по сему, — кивнул Людовик, — я верю вам. Если же вы измените свое намерение и захотите служить мне открыто, я буду рад видеть вас в числе моих верных подданных.

Граф де Ла Фер склонился в почтительном поклоне.

Приказ был подписал в этот же день, и в мушкетерском полку появился новобранец со странным именем Атос.

Дражайшие родственники нашли его и весьма быстро, да он и не думал скрываться. Что им было нужно? Раскаяние, покорность и деньги. Каяться? Не перед ними. Он уже покаялся перед Господом и памятью родителей и сделает это еще не раз. Повиновение? Он всегда жил своим умом, а среди этой хищной стаи не было достойных людей. Деньги? О, деньги они все же получили. Почти всё, кроме домена. Довольно для того, чтобы заключить перемирие, но недостаточно для того, чтобы избавиться от ожидания его скорой кончины.

Бражелону было написано письмо — лаконично, без подробностей — по сути только то, что с ним все в порядке, и где его можно найти.

Две небольшие комнаты на улице Феру, разбитое сердце, неизбежное и невыносимое одиночество и честь — то, что от нее осталось. Вот все, что у него было. Что уготовило ему грядущее, и будет ли свет? На все воля Божья.