Единица измерения личности (гет)

Примечания:

Animal ДжаZ — «Таня»

Таню ненавидит тоска.

Таня зелена и легка,

Ходит на работу к восьми,

Любит себя фотать с людьми.

Таня любит в парке своём

Палить, как голуби гоняют воробьёв.

Таня курит только стики.

Таня тайно пишет стихи.

В мире, где каждый особенный, никто не уникален. Простая истина: в каждом дремлет какая-нибудь сверхспособность и проявляется в полной мере к восемнадцати годам. Способности бывают полезные и нет, смешные, трагичные и ужасающие.

У Танечкиного отца была поразительная способность понимать, подходили ли друг другу люди или нет. В процентах. Этакий измеритель совместимости, как в какой-нибудь викторине. Он по этому принципу и искал себе жену.

Танечкина мама была учительницей начальных классов. Женщина необычайной доброты и красоты. Она была больше похожа на нимфу, чем на Марию Григорьевну. Искусство в чистом виде. У неё, в общем-то, была способность самая обычная, можно даже сказать, в её профессии полезная. Мария Григорьевна умела создавать иллюзию порхающих бабочек. Дети обожали их магический, завораживающий полёт. Бабочки часто танцевали, выстраивались в чарующие фигуры, превращая классную комнату в калейдоскоп цветов и абстракций. Чудо в чистом виде.

Танечкин папа, большой дядя с усами и низким грудным смехом, работал в самом ожидаемом месте для его способности: в агентстве знакомств. У него не бывало осечек, и все уходили от него счастливые, окрыленные и обязательно, в конце концов, женатые. Он называл это вкладом в демографию и только смеялся, когда кто-то предлагал ему найти работу «посерьёзнее».

Марию Григорьевну нашли на остановке. Она поздно возвращалась с работы, рядом лежали выпавшие из пакета тетрадки, детские рисунки. Свежий снег укрывал её фигуру белым саваном. Повсюду были рассыпаны жёлтые лепестки туберозы. Корни проросли прямо в её сердце, опутали его, как сеточка вен, и сдавили.

Во всей этой идеальной картине мира Танечкиного отца безответная любовь её матери на карте не значилась. Весь этот набор цифр, процент совместимости, над сердцем оказался не властен. Во что теперь было верить, если человек даже своей любви был не хозяин?

Картина мира треснула тогда, как стекло от перепада температур, и пошла тонкой сеточкой трещин. Папа Танечки очень хотел властвовать над судьбой. Получилось только над собой: он встал на табуретку, потом табуретка села, а он так и остался стоять. Танечка тоже осталась и по стечению обстоятельств никому не была нужна. А может и не было никаких обстоятельств, просто зачем своре родственников чужой ребёнок? Своих вот хватает. Девяностые, в конце концов, одного пойди прокорми. Танечка обещала, что много есть не будет и много места не займёт, но всё равно оказалась в «Радуге».

В «Радуге» было… Просто было, и Таня обещала себе не закончить, как мама, и не быть, как папа, не пытаться контролировать мир вокруг. Джудит Герман писала, что базовой единицей существования в концлагерях была пара, двое. Личности легче сломаться, чем нести груз на двух плечах; чем делить с кем-то эту боль, тоску и страх. У Тани никого не было, пока не появился Серёжа. Он тоже был… один. И тоже никому не нужный и слабый. Вдвоём быть слабыми было не так сложно, вдвоём тянуть насмешки, болезненные тычки и издевательства было проще. Потом появился Олег. Он вроде как и нужен кому-то был, но за него всё равно потом смерть всё решила. Олег был хилым, тощим, но точно бешеным. Дрался, как в последний раз, как будто завтра не наступит. У Танечки каждый раз внутри что-то сжималось, и ей хотелось его попросить перестать, остановиться хоть на секунду и о себе подумать.

Теперь их было трое. Это спасало. Олега отправляли в карцер за драку, политика нулевой терпимости и всё такое. Их задирали, Олег выходил и уходил снова, набив ещё чью-то морду. Вскоре дети поняли, что выгоднее держаться от них подальше, потому что Олега не брала ни толпа, ни голодовка (в карцере кормили один раз), он возвращался такой же бешеный и отчаянный. Это перестало приносить удовольствие даже самым громким задирам.

Всё было… Просто было. Тане нравилось заплетать волосы Серёже, пока Олег пытался своять что-то похожее на колосок на её голове. У него было много времени, чтобы научиться, как тогда казалось. А потом их всех без исключения обрили, потому что кто-то принёс вшей. Серёжа рыдал громче всех, его обнимали с двух сторон и обещали, что всё отрастёт, обязательно-обязательно, и будет точно так же. Серёжа, конечно, верил, но лишь одному ему было непонятно, что время длинных волос прошло, а борьба с педикулёзом, по которой их всегда было так легко опознать в школе, — только начиналась.

Это напоминало бесконечный круг. Как будто по обноскам в них нельзя было вычислить детдомовских, от чего дети шугались, науськанные своими родителями или учителями. Как будто они были виноваты в том, что оказались никому нахрен не нужны, как будто выбрали остаться сиротами во времена развала, девальвации, дефолта и всеобщей безработицы. Кто мог позволить себе забрать их? Кто не думал, что из них вырастит очередная маргинальная нечисть, от которой страдали все города страны? Без вины виноватые. Опять, и так по кругу.

Танечка быстро научилась доверять только Серёже и Олегу. Казалось, что только от них не стоило ждать удара в спину. Все вместе они мечтали выбраться за пределы детдомовских стен и больше никогда вспоминать этих мест, не упоминать даже всуе, откуда вышли, потому что будут смотреть косо, потому что заклеймят отбросами, ни на что негодными. Знаем, плавали.

Серёжа мечтал о великом. Наивный вечный пацифист хотел сделать мир лучше, справедливее, хотел дать людям что-то хорошее. Олег ни о чём таком не мечтал, и из тихих разговоров за одной сигаретой Таня знала, что даже на институт он сильно не уповал, собираясь, в конце концов, уйти в армию. Об этом никогда не говорили при Серёже, понимая, что его тонкую натуру стоило как можно дольше беречь от подобных новостей.

У Танечки планов тоже великих не было. Она не знала, кем хотела быть, и особо не верила в свои успехи на экзаменах. Она же не Серёжа, в конце концов, не гений чёртов. Их воспитательница сетовала, что с её знаниями на вуз рассчитывать не стоило изначально, поэтому нужно было рассмотреть колледжи. Таня кивала, понимая, что воспитательница желает ей только лучшего, но всё равно было обидно. Как будто ещё одна дверь для неё закрылась. Ей бы хотелось сказать, что слёз не было, но ночами подушка всё же становилась мокрой, а с утра приходилось пробираться в ванную, надеясь, что холодная вода снимет припухлость лица.

Другие девочки никогда ничего не говорили по этому поводу. Они были такими же, они всё прекрасно понимали. Хоть где-то была эта детдомовская солидарность. Они превращались в диких, злобных собак, когда утренняя рутина заканчивалась, но до этого момента держались единым строем. Никогда не знаешь, когда отчаяние и безнадежная, глухая тоска, как у русских классиков, накроет в ночи, как будешь сжимать наволочку, давя в себе всхлипы и крики.

Дети взрослели и с нетерпением ждали проявление своих сверхспособностей. Для всех них, безнадёжных и будущих маргиналов, это был реальный шанс выбиться в люди, если бы способность оказалась полезна и необходима для общества. Здесь никто не просил о порхании иллюзорных бабочек, которые всё ещё наполняли Танечкины самые светлые сны, — это осталось где-то в сытой семейной жизни.

Серёже повезло первому. Просто в какой-то момент он признался, что теперь запоминает буквально всё, что хоть раз в жизни видел и понял. Цвет рубашки воспитательницы, которую она надела месяц назад на торжественную линейку; где располагались едва заметные капли кофе, который она пила тем утром. Олег и Таня улыбались и кивали, понимая, что вуз станет всего лишь ступенькой на Серёжином пути к чему-то великому. Было совсем немного завидно. Совсем по-белому, без злобы и желания уколоть побольнее, как у некоторых других детей. Они тоже слишком хорошо понимали, как много дорожек открылось перед затюканным Рыжиком.

За ним последовал Олег, и это тоже всё решило, подтвердив выбор жизненного пути, о котором раньше оставалось только шептаться. Сверхсила. Способность в чём-то банальная, но всё ещё полезная и много где применяемая. Бывшие задиры теперь старались даже не смотреть на них, а Танечка понимала, что армия теперь точно будет, что будут контракты, и в груди гулко щемило от этого осознания и понимания, что ничего уже не исправить. Ей чудились картины вернувшихся из Афгана или Чечни людей, которые так и не вернулись. Только смотрели затравленным, готовым в любой миг сорваться зверьём и хватались за бутылку, потому что руки им, героям СССР или России, так никто и не протянул. Таня наблюдала трагедию наяву, но молчала, понимая, что Олег уже всё решил.

Свою способность Таня долго не замечала. Попросту не знала о ней, а потом Олег, к новым силам ещё не привыкший, шутливо толкнул её. Этого хватило, чтобы Таня рухнула на асфальт, как отброшенная ребенком игрушка, обдирая руки и колени и чудом не ломая конечности. Олег, казалось, испугался больше всех. Бросился к ней и застыл истуканом, боясь снова прикоснуться, боясь сделать хуже. Пока он ждал, отчаянно пытаясь придумать, что делать, и побороть волну страха в груди, царапины уже начали заживать, кровь остановилась, и кожа покрылась розоватой свежей тканью. Таня смотрела на это слишком зачарованная, даже чтобы думать о боли, порванных колготках и заляпанной кровью кофте.

Иллюзий не было. Таня обладала сверхъестественной регенерацией.

Таня думала, что это благословение, пока чуть не сдохла от аппендицита в девятом классе. Врачам буквально пришлось изрезать её, чтобы добраться до аппендикса и при этом не дать быстро регенерирующей плоти сомкнуться вокруг инструментов, пока они ещё вели операцию. Ей рекомендовали носить браслет с названием её способности и предупреждением, как это делали нарколептики или носители опасных для окружающих форм сверхспособностей. Олег с Серёжей подарили Тане такой на день рождения. Серебряная цепочка с пластинкой, на которой выбит её диагноз, а с обратной стороны — код для медицинской базы данных. Раздавали листовки, урывали где и что могли, чтобы порадовать её. Возможно, в тот год в Тане что-то и изменилось. Эта их искренняя забота и волнение сделали своё дело.

Им было шестнадцать, возраст, в котором чудеса случались, а жизнь не просто била ключом, а сходила с ума в бесконечном хаосе чувств и гормонов. Таня даже не подумала сначала об этом. Наверное, регенерация играла свою роль, а она никогда не обращала внимания на першение в горле. Ну протянуло опять одним из бесконечных сквозняков. Таня — не Серёжа, она пережила бы и не подхватила бы ангину. А возможно, курить надо было просто меньше или хотя бы не ту дешманскую хрень, которую детдомовские могли достать.

Все репетировали вальс, который должны были танцевать на выпускном, и Олег, конечно же, танцевал с Таней. Это было так нескладно, неловко, хотя Серёжа всё равно изо всех сил их подбадривал и кричал, что они молодцы и вообще невероятно круты.

Утром Танечка проснулась оттого, что задыхалась. Утром Танечка решила, что умирает, пока на подушку не упали первые лепестки ромашек. Танечка смотрела на них, чувствуя себя выброшенной на берег рыбой. Слёзы сами собой наворачивались на глаза. Танечка взвыла, чего никогда не позволяла себе делать в общей спальне, и вцепилась в подушку, пытаясь глушить ею свои крики.

Кто-то всё равно подорвался с постели. Кто-то из старших подбежал, хватая за плечи и разворачивая к себе. Все тоже помнили, как Танечка-Хуянечка чуть не сдохла от аппендикса, и не хотели повторения такого в общей спальне. Лучше уж было сдать её на поруки воспитательницы и скорой. Ира с силой встряхнула хрупкую фигурку, заставляя разжать руки и посмотреть на себя.

Танечка ничего не видела, Танечка тонула в том же болоте, в котором умерла её мать. На подушке всё ещё лежали предательские белые лепестки. Ире всё сразу стало понятно. Танечка, как всегда особенная, защищаемая Волковым, со способностью к выживанию, так теперь ещё и болячку подхватила редкую, спасибо хоть не заразную. Танечка, ты знала, что только один человек из миллиона страдает от цветочной болезни? Такую особенную, как ты, Танечка, ещё поискать надо.

Ира тяжело вздохнула и покачала головой, глядя на остальных девочек. Никто ничего не сказал, когда Таня снова выла, хватаясь за подушку, как за спасательный круг. Никому не доложили, не попросили заткнуться, чтобы доспать своё законное время. Молчали, лежа в своих постелях. И в этой молчаливой солидарности Тане отчего-то чудилось понимание и соучастие, а может, то была банальная жалость. Какая-то оставшаяся на самом дне их душ жалость к бездомной собаке, которую мальчишки пинали, пинали, пока она не издохла. Тварина даже не сопротивлялась, только скулила, а она смотрела и чувствовала себя на её месте, и была ещё хуже этой безродной псины.

Таня не хотела закончить, как её мать, даже не попытав удачу. «Судьба любит храбрых», — так, кажется, говорили? Таня не была храброй. Вообще, ей было очень-очень страшно, потому что, кроме Олега и Серёжи, у неё никого больше и не было. Она не хотела их терять, но умирать оказалось ещё страшнее.

Таня призналась Олегу за пару месяцев до выпускного. Тане было шестнадцать, она хотела верить в чудо. Крошечное такое, маленькое чудо, надежда на снисхождение вселенной. Та отвечала: «Перехочешь», — фыркала и окидывала Таню презрительным взглядом. Олег, конечно, таким не был. Он был очень вежлив и обходителен, мягок в своих словах, а потом делал вид, что ничего не было и всё прошло. Ромашки продолжали драть глотку. Таня послушно блевала каждое утро, а потом сидела у унитаза в ожидании, пока регенерация сделает своё дело и горло перестанет болеть. Вкус крови был знаком ей уже лучше утренней каши.

В прокуренном подъезде

Время бежит так резво.

Мы и не замечаем,

Как тихо умираем.

В прокуренном подъезде

Душа не выдержит, треснет,

Нальёт стаканы до края,

Мама дорогая!

Таня ушла после девятого в надежде, что всё пройдёт, что сердце отпустит и там перестанут прорастать цветы. Поступила в Скрябина на кинолога, в Москву. Спасибо, блять, льготам. Сиротство хоть где-то котировалось. Серёжа много плакал, вот же… Любимый Рыжик. Вопрошал, зачем уезжать так рано, обещал поступить в МГУ и требовал писать хотя бы раз в неделю и звонить не забывать. Таня кивала, обещала и клялась.

Олег ничего не говорил, только смотрел так тяжело, как только он умел, и, возможно, понимал, что Таня не уезжала, а сбегала. Из-за него. Тане малодушно хотелось сказать: «Смотри, до чего ты меня довёл!». Вменить ему хоть какую-то вину, чтобы тоже было больно. Таня злилась и медленно умирала, зная, что регенерация может подарить ей года, но не старость, дом — полную чашу и внуков. Таня уезжала с чаяниями перерасти это.

Таня просыпалась каждое утро, откашливала белые лепестки ромашки, собиралась на учёбу и никогда не объясняла соседкам, почему она всегда вставала так рано. Писала письма на длинных перерывах, строчила целые талмуды, зная, как Серёжа ждёт и надеется. Его ни в коем случае нельзя было обидеть. Он же хороший… Единственный луч солнца в ебучем аду. Таня не жалела, что сбежала. Только тоска брала такая от того, что больше не видела Серёжу и Олега по утрам, не делила с ними мерзкую кашу и не шла в школу, зная, что весь день придётся меняться партами, садясь попеременно друг с другом, помогая на уроках… Таня запрещала себе вспоминать, от этого ромашки лишь сильнее разрывали её грудную клетку.

Таня хотела жить. Так отчаянно хотела жить, мечтая задавить это глупое-глупое и смертельное первое чувство. Почему именно она должна была вляпаться в него с разбега? Почему ей даже не дали права на ошибку? Первая любовь, она же, как известно, всегда несчастна. Это закон жанра, неужели вселенная не знала?

Таня давила слёзы, кусая уголок подушки, и обещала себе переключиться на какого-нибудь парня. В столице же возможностей ого-го сколько! Бери не хочу, называется. Люди со всей страны искали здесь счастья, денег и новой жизни. Второго, наверное, больше; о последнем мечтал в тайне каждый, у кого за спиной зияла пропасть; а в первое уже никто не верил. Таня тоже теряла надежды.

Таня училась, работала, где могла, и надеялась, что вот сейчас, именно сейчас обязательно отпустит.

Не отпустило. Таня возвращалась на летние каникулы, и всё начинало по новой. В груди сжималась пружина, когда Олег на неё смотрел, едва заметно улыбался, слушая рассказы о столице. Серёжа мечтал, много жестикулировал, лез обниматься и светился. Дышать становилось всё труднее с каждым днём.

Таня глотала кровь, вновь чувствуя, как корни прорастали в горле. К металлическому привкусу примешивалась горечь. Тане приходилось замирать, переживая очередной приступ. Она крутила в руках старую зажигалку, в которой давно кончился бензин, но которая приятно щёлкала. Ещё можно было очертить ногтём контур логотипа «Zippo». От отца осталась.

У Волкова был клык его; у Серёжи — свитер, из которого он уже вырос, но всё так же бережно хранил, готовый драться за него, а у Тани — вот — зажигалка. Наверное, были ещё какие-то вещи в старой родительской квартире, но что-то ей подсказывало, что родственники вынесли всё, что только могли, прежде чем сдались и перестали пытаться наложить лапы на имущество. Наверное, хорошо, что родаки успели приватизировать квартиру. Наверное…

Тане досталась зажигалка от отца, а закончить она должна была, как мать. Вот уж ирония. Таня остервенело сжимала пальцы, корни ромашек рвали глотку, заставляли задыхаться и переживать эти приступы в полном молчании. В неподвижности и тишине, заперевшись в туалете или комнате. В одиночку, как и всегда.

Иногда Тане казалось, что в этом симбиозе Олега и Серёжи она была лишней. Третье колесо у телеги и всё такое. Ей просто повезло ненадолго прибиться к Рыжику, а потом и Волкову. Чистая удача, но погрелась у огня и хватит, иди дальше, путник, здесь тебе ловить нечего. Таня знала, что это было не так — просто она умирала, злилась и бесконечно жалела себя. Ей едва исполнилось семнадцать, а тридцати уже никто не обещал. Хотелось немного снисхождения от вселенной, других, но оставалась только она.

Корни продолжали разрывать глотку. Таня продолжала любить ромашки.

Таня уезжала с твёрдой решимостью сменить номер, не отвечать на письма, выбросить детдом из головы и больше никогда не вспоминать. Отсечь конечность, пока ещё были шансы у тела. Она же не Боб Марли, в конце концов. Ей религия позволяла всё.

Таня строчила письма для Серёжи, описывая картины в сраной Третьяковке с её сраными ценами за входной билет. Почти между строк спрашивала у Олега: не передумал ли он насчёт армии. Да, Таня продолжала тонуть в жалости к самой себе. Боже, какое же, наверное, это было жалкое зрелище. Таня так отчаянно цеплялась за жизнь, но продолжала принимать яд. Почти мотылёк. Глупая бабочка.

На запястье Тани появился ещё один браслет, с ещё одним медицинским предупреждением. Болезнь и лекарство столкнулись на тонком девичьем запястье. Таня рассматривала их порой часами, думая, что служебной собаке было бы достаточно одного укуса, чтобы прервать её мучения. Всего лишь одна неверно данная команда, и… двести с лишним килограмм на квадратный сантиметр обрушатся на хрупкую кость⁽¹⁾. Мясо, кровь, сосуды и вены в клочья. Никакая скорая не успеет.

Забавно, что ей оставался выбор, одно из двух: закончить, как мать или отец. Вот уж великая возможность от вселенной. Кто-то выбирал, куда поступить. Кто-то — цвет кресла в гостиную. Таня могла позволить себе лишь определить свой конец. Ей казалось, что она даже понимала собственного отца с его остервенелым стремлением всё контролировать. Ей тоже хотелось иметь контроль хоть над чем-то, раз уж сердце и разум отказывали.

Таня гуляет одна,

Ногами не чувствуя дна,

Руками не чувствуя стен,

Ругает встающих с колен.

Таня курит много с кашлем.

Стики позабыты в прошлом.

Таня ходит больше пешком.

Стихи уже не пишет, прошло.

Олег уезжал со скандалами. Серёжа пытался орать, что ждать его не будет, что он может катиться нахуй в свою сраную армию. Пытался, потому что Таня была сильнее и рот его затыкала, не давая вырываться ни одному злому слову. Олег, конечно, всё понимал и без звуковой дорожки, но Таня всегда помнила, как это просто, когда человек есть, а завтра — нет. Серёжа забывался в своих эмоциях, экзистенциализме, учёбе и великих стремлениях.

Олег подписал контракт. Таня отпаивала Серёжу валерьянкой, ромашковым чаем и доставала через знакомых успокоительное. Таня держала себя в руках, как могла, запирая эмоции на замок. Командировки Олега были долгими, отпуска маленькими, звонил он ещё реже, а письма его найти не успевали, так часто их перебрасывали. Было невыносимо каждый день отхаркивать грёбаное цветочное поле, но она обещала себе, что всё точно-точно закончится.

Дообещалась. Серёжа хакнул сеть военных, и, кроме подозрений, что они оба сядут и закончат свою жизнь ровно так, как им всегда и говорили, пришло осознание, что Олег «пропал без вести». Это было похоже на какой-то сюр, театр драмы в лучшие годы, ещё когда Леонов был жив. Таня пару дней ходила, пытаясь осмыслить прочитанное, и, казалось, не понимала. Ну этого же не могло быть… Этого же…

«Ночь уже, ты чего тут?.. Ты только отцу не говори потом… Нет, тебе эту воду нельзя… Так вот я вернулся, а они остались там, под акациями⁽²⁾. Мать, бабка твоя, раньше тут их высаживала, а я, как приехал, смотреть на них не мог. Срубил всё подчистую. Глупо так… Она плакала, когда увидела. Дурак я. Она ведь так ухаживала за ними. Так любила. А я что? Под ними же и лежать должен был…»

«Ул-л-летел-ли л-л-ласточкой домой, Танечка. Я четы-р-рёх-…соточкой вместе с «Миром»⁽³⁾, — на этом моменте папин друг начинал смеяться, но почему-то очень страшно, — а мои мальчики в грузовом, двухсотым, под новый год…⁽⁴⁾».

«Крокодильчика показать? Это папа не может, Танечка. Только собачку, зайчика или кошечку, — и дальше, едва слышным шепотом, Таня бы и не разобрала, если бы не ловила каждое слово, как зачарованная. — Там, где крокодилы проходили — там ничего не оставалось, милая. Не нужны они тебе⁽⁵⁾».

Таня всё детство наблюдала людей, которых перемолола война, а потом собственная страна. Почему Олег должен был стать исключением? Что в нём было такого особенного, что не должно было его повалить и придушить, как Танечку ромашковые корни? Сверхспособность? Так сила — это вам не прочность. От пуль не спасла бы. У Танечки ответа не было — только чёткое осознание неизбежного, потому что «не вернулись», «полегли»; потому что «двухсотый»; потому что менялись только названия стран под всевидящим оком Аллаха, а не трагедии.

Танечка больше не могла плакать. У неё не осталось сил жалеть даже себя саму. Выплакалось, выревелось, вырвалось с корнем всё, кроме удушающей любви, прорастающей в лёгких. Тане было не привыкать собирать себя одной рукой и удерживать Разумовского всем остальным естеством.

История оказалась циклична: Таня знала, что будет дальше, Серёжа верил в лучшее. Они как будто вернулись в свои шестнадцать. Только весело и хорошо больше не было — была только короткая строчка «мёртв» и всё. Сообщить родственникам, дело подшить, присвоить гриф и в архив на следующие семьдесят лет. Не первый и не последний. Просто ещё один в списке: как мальчики дяди Паши, как сослуживцы дяди Коли, как папина светлая юность.

Таню тошнило, и ромашки тут были совсем не причём.

В прокуренных подъездах

Время бежит так резво.

Мы и не замечаем,

Как тихо умираем.

В прокуренном подъезде

Душа не выдержит, треснет.

Я тебе сыграю

Лебединую песню.

Таня вытаскивала Серёжу, вцепившись в него всеми руками. Кто собирал саму Таню, вселенная не спрашивала. Вопросов вообще не было, как и сил. Только уже знакомая женщина на входе в общагу МГУ, которая прониклась к Тане каким-то грубым, но человеческим сочувствием, поэтому ворчала, возмущалась, но принимала шоколадки и пропускала. Таня готовила еду, заставляла Серёжу принимать таблетки, собирала шмотки по комнате, запускала стирку (со старшими быстро договорилась о времени), ставила будильник, проверяла готовность к будущим семинарам и лабам.

После приходилось возвращаться через половину Москвы, готовиться, есть, если повезет, и помнить про диплом. Таня не жила — дай боже существовала. Зашивалась, загоняла себя, частично надеясь, что станет лучше, что переболит, перемолет душу. Полегчает, как говорится. Время оно же лечит, да? Таня сама себе кивала и обещала, что оно обязательно так и будет, что станет легче, лучше, а боль уйдёт.

Олег всё ещё был мёртв, а Таня почему-то — жива. Она смотрела на себя по утрам в зеркало старого трюмо, ища что-то особенное, что-то достаточное для того, чтобы взамен неё ушёл Олег, и не находила. Интересно, Серёжа тоже это понимал? Поэтому не хотел принимать её помощь и всячески открещивался?

Таня обычно не обращала внимания на его агрессию или слабые попытки сопротивляться. Он просто был обезображен горем, поэтому обращался ядовитой змеёй против любого, кто подходил слишком близко. Таня покорно сносила истерики и прощала грубости. Она понимала. Ей тоже хотелось швырнуть вещи в сумку и сесть на первый поезд в никуда, но кто-то из них должен был оставаться ответственным взрослым и грести, грести к берегу. Согласно инструкции по спасению утопающих — тащить, в том числе, следовало за волосы, чтобы потерпевший своей паникой не утянул спасателя следом. Грубо, но жизнь редко разменивалась на нежности.

Иногда Тане казалось, что она сходила с ума. Сидела тихонько на пожарной лестнице и курила, всматриваясь в обшарпанные многоэтажки, как будто на тихой кухне кого-то не спящего в пять утра можно было найти все ответы.

Когда она была младше, то ей казалось, что дядя Коля искал их на дне стакана, как и ещё половина страны. Теперь Таня знала, что единственный вопрос, который он задавал вселенной, был прост: «Почему не я?». Таня понимала. У неё не было стакана, только дешёвые сигареты и регенерация, которая не излечила бы её до конца, но и не давала бы умереть. Вечное качание между жизнью и смертью, как два браслета на запястье. Вселенная не принимала возврата с пометкой «человек мёртв».

Человек не мог умереть. Как в романтичных балладах, он оставался жить в сердце, отравляя своей смертью существование ещё живых. Таня не знала, когда придёт светлая грусть или меланхоличная ностальгия — пока что была только непрекращающаяся агония. Хотелось выть — а времени не было, да и права тоже. Выть — оно же по-волчьи надо, оно же не Танино, как бы смешно это ни звучало. У неё финал был заранее написан, высечен на могильных камнях.

Нужно было только подождать и Серёжу вытащить. Ему с ними нельзя было. У Рыжика светлое и обязательно хорошее будущее впереди. Семья, дом, работа мечты и все-все амбиции, исполненные разом. Он сможет, Таня знала, Олег знал. В конце концов, они были его главными фанатами и пророками.

Таня до боли сжимала старые ржавые поручни, надеясь, что либо они надломятся и обрушат её на землю с высоты пятого этажа, либо занесут стафилококк (или из-за чего их там всё время пугали ржавыми гвоздями?), и открывала новую пачку. Повторяла про себя, что нужно ещё немного потерпеть, что нужно это просто пережить, пересилить и пронести себя и Серёжу дальше, даже если в груди не переставало жечь от мёртвых ромашек.

В прокуренном подъезде

Мы с тобою воскреснем

И ещё полетаем.

Дай мне ту, что с краю.

А себе возьми другую.

Я тебя поцелую.

Смотри, какое небо

Цвета ядерного пепла.

Таня получила диплом, протащила Серёжу почти за шкирку через все эти сраные стадии горя, нашла работу в московском отделении милиции. Оставалось только заработать Рыжику на нормальный комп. Юху! Возьми с полки пирожок, Танечка!

Эй, Тань, а это что за красные лепестки на подушке?

Примечания:

С чего бы военным сообщать каким-то левым людям о смерти солдата? Согласно закону РФ тело могут выдать только родственнику или любому другому официальному представителю, а не друзьям по детдому.

Хочу напомнить, что когда Сережа (в фильме) узнал о смерти Олега, этого оказалось достаточно для того, чтобы его шиза взяла верх и придумала ему живого Волкова. Сережа настолько сильно не был готов встретиться с этим горем, что так его и не прожил.

1) Сила укуса немецкой овчарки может составлять от 180 до 315 килограммов на квадратный сантиметр.

Вернуться к тексту

2) Белая акация — одно из самых распространенных видов деревьев Владикавказа.

Вернуться к тексту

3) 1986 год — вывод на орбиту первой многомодульной орбитальной станции «Мир»

Вернуться к тексту

4) Груз-400 — обозначение для вывоза контуженых военных из зоны боевых действий. Груз-200 — обозначение для вывоза тел, погибших военных, из зоны боевых действий. Обозначения вошли в обиход во времена Афганской войны (1979-1989 гг.). Первая Чеченская война (1994-1996 годы). Ожесточенные бои за Грозный пришлись на стык 94-го и 95-го годов, 31 декабря начался штурм города.

Вернуться к тексту

5) МИ-24, «Крокодил», советский вертолет, получивший большую известность во времена Афганской войны.

Вернуться к тексту