Грешные (джен)

Кто из вас без греха, пусть первым бросит в неё камень.

Иоанн 8:7

— Патти, дорогая, — здоровается Аластор, джентльменски склонившись и сцепив пальцы за спиной.

— Ох, это ты!

— Патрисия, мой луизианский цветок, тебя уже неделю не видно у Джозефа Янга. Он всё рассказывает, что к нему приедет ансамбль из Атлантик-сити, грешно такое прогулять. Никто не исполняет джаз лучше, чем негры.

Патти, темноволосая и веснушчатая, как будто ей в лицо швырнули пригоршню семечек, морщится, по локоть сунув руки в карманы пальто, и топчется у чёрного входа ресторана, — платье короткое, двухцветное и в блёстках, по последней моде, и у Патти наверняка мёрзнут ноги.

— Да хоть сам Джо Оливер. Не хочу на танцы.

— Не хочешь, чтобы лучший радиоведущий Нового Орлеана проводил тебя?

— Все скажут, что я легкомысленная.

— Может, хотя бы возьмёшь шарф? На улице холодно.

— Ал! — Патти бьёт его по протянутой ладони, и Аластор встряхивает рукой: прежде она тоже делала вид, что сопротивляется флирту, как подобает честной девушке, но не отталкивала. — Прекрати.

— Не перебор ли?

— Уолт рассердится, если увидит нас вместе.

— Дурак твой муж, ты знаешь? Мне, например, спокойнее было бы, кабы жену домой знакомый сопровождал.

— Ну, так ты не мой муж, ты умнее, — резонно замечает Патти, переступив через порог. — Уходи один, я подожду Доркас.

— Доркас? Она сегодня посуду моет, разве нет?

— Не твоё дело.

Аластор, пожав плечами, — может быть, у Патти женские дни? — прислоняется к двери и ковыряет в зубах щепкой: клыки растут не очень-то ладно, как у хищника, и после еды из них постоянно приходится выскребать волокна мяса.

— Патти, я же тебя не съем.

— Пфха. А если бы я была не замужем?

— В чём разница?

— В том, — Патти укоризненно поднимает палец, — что тогда не ходили бы слухи, что ты чужих жён уводишь.

— Вздор! Мы только дружим и ходим на танцы.

— Ты думаешь, соседи в это верят?

Аластор одаряет её самодовольной улыбкой до морщин у глаз, обнажив неровные зубы по дёсны и поправив за ухом волосы:

— Им придётся, сестрёнка. Может, мне просто везёт.

Вечер на окраинах Нового Орлеана идёт своим чередом, — наверное, здесь всегда было шумно, из окон слышались смех влюблённых и споры супругов, на верёвках сушилось бельё, а после прогулки по любой из улиц волосы пропитывались запахом пряностей пополам с амбре щёлока, мыла и масла.

— Как думаешь, нам разрешат снова продавать выпивку?

— Разрешат, куда они денутся. Вот бы поскорее, — вздыхает Патти, — а то брат товар возить взялся. Помолишься за него? Мы с мамой и Уолтом, конечно, молимся, но вдруг не хватит.

— Это который из братьев? Стюарт, что ли?

— Нет, Абрахам.

— Ва-ау, никогда бы не подумал, — не без удивления свистит Аластор: тихоня Абрахам, такой же веснушчатый, как и сестра, — младший, и никто не может припомнить, дрался ли он хоть раз в жизни.

— Абрахам Шон О’Лири, — наставительно произносит Патти, толкнув локтем под бок, — не забудь его полное имя в молитве за здравие, когда в церковь пойдёшь.

— Может, все вместе сходим на мессу в воскресенье? Ты и маму приводи, и благоверного.

— М-м, — хмурится та, сев на порог и сдвинув оголившиеся под коротким подолом колени.

— Если сплетни пустят — напомнишь, что добрым христианам дóлжно прощать грешников и блудниц.

— Эй, прекрати! Я никакая не блудница.

— Так и я не грешник. Говорят-то всякое.

— Наглец, — почти смеётся Патти, и с её лица сходит тень, — ну и ладно, к чёрту их.

Ветер играет с волосами: недавно Патти остриглась под фокстрот, и только слепой сказал бы, что это ей не к лицу, — на соседней улице кто-то ругается с соседями, отперев окно, а на углу курит чернокожий джазист в котелке и расстёгнутом под костюмом жилете, и Аластор щурится, глядя, как запаленный огонёк сигареты высвечивает белки его глаз. Прапрабабушка Аластора, неофициальная жена плантатора по праву пласажа, привезённая из Сенегала, считалась первой чёрной красавицей Нового Орлеана, — так рассказывал отец, сажая маленького Аластора на колени, смеялся, щипал его за щеку и говорил «улыбнись, с такой-то бабкой ты будешь первым парнем в городе». Отец тоже был музыкантом, и тоже — чернокожим: мама страшно влюбилась, когда ему было двадцать три, а ей — всего лишь шестнадцать, разругалась с родными, покинула отцовский дом и родила любовнику первенца уже через полтора года, вне брака, — разве позволили бы чернокожему жениться на рыжеволосой креолке?

Негр-музыкант с любопытством косится в ответ, и Аластор с нарочито высокомерным видом вздёргивает подбородок: может, Аластор и квартерон, но он никому не скажет об этом, пока работает на радио.

— Видел Вирджинию? Она с парнем поссорилась, всё плачет. Даже в кабаре выступать перестала, платье спрятала.

— Видел, я её два дня назад провожал. Ты бы лучше про Уолта рассказала, — напоминает Аластор, потянувшись и хрустнув суставами. — Руку поднимает, что ли?

— Нет-нет, что ты! Уолт не такой, — торопливо защищает мужа Патти, выставив перед собой руки. — Пальцем не трогает, только ругает, когда я гуляю долго.

— Не трогает, как же. Откуда у тебя синяки? — показывает Аластор на её левое веко, пожелтевшее из-за старого кровоподтёка.

Патти надувает губы, отворачивается, поправляет волосы, роется в сумке, достаёт помаду и демонстративно красится, не утруждаясь тем, чтобы достать зеркало или хотя бы подойти к натёртому до блеска стеклу в витрине бакалейщика. Официантки, когда у них есть минута-другая, расчёсывают возле витрины волосы и сплетничают о гостях: еврей Берг, отец восьми детей, тайком засматривается на девушек, пока в бакалее нет жены, и Аластор не знает, пожалеть такого или побрезговать.

— Упала на кухне, вот откуда.

— Патти, — настаивает Аластор, поджав ногу и навалившись спиной на источенный жуком дверной косяк, и снова ковыряется щепкой в зубах, — я знаю, как выглядят синяки. Ответь честно, твой дорогой супруг бьёт тебя?

— Отстань, говорю же: упала.

— Патти, лучше не станет.

— Ал, — неуверенно говорит та после недолгого молчания, спрятав помаду и кое-как натянув подол платья по икры.

— Восхитительно. Значит, Уолт, — сухо делает вывод Аластор, раскусив щепку и сплюнув под ноги. — Угадал?

— Н-нет.

Патти тянет подол ещё сильнее.

— Это Франко Висконти, я с ним на танцах была. Смуглый, со шрамом на носу, знаешь? Продаёт фрукты и имбирь. Он… не говори Уолту, пожалуйста! Уолт ему все рёбра переломает!

— Пф-ф! И что с того, что Висконти побьют? Он же итальяшка, макаронники ещё драчливее, чем негры.

— Мне тоже достанется, — жалуется Патти, трогает синяк и давит носком туфли на другую, чтобы размять затёкшие пальцы. — Скажут, что нечего ходить на танцы и платья такие носить. Приличным замужним женщинам, которые не гуляют с кем попало, подол не задирают.

— Погоди, так Франко что, тебя?…

— Да он ещё и второй раз хотел, козёл итальянский. Пристал теперь, подкатывает постоянно.

Патти выплёвывает это с обыденной грубостью, но выглядит так, словно готова разреветься; Аластор улыбается одним лишь ртом и, взяв её под локти, помогает встать.

— Хочешь, поговорю с Висконти? Свожу его на охоту, обсудим твою… ситуацию по-мужски. Я ведь тоже мужчина, у меня есть ружьё.

— Ты же просто попросишь его отстать, да?

— Он всё поймёт, Патти. Я обещаю, поймёт.