Исповедь нераскаявшегося (джен)

Примечания:

Приятного прочтения!

Эпиграф — https://www.youtube.com/watch?v=gQLqE2L9cgA&list=PLna6HUKNd3TAUU5z929nSIi95owzbWEIn&ab_channel=GAWNE

Весь плейлист к истории — https://youtube.com/playlist?list=PLna6HUKNd3TAUU5z929nSIi95owzbWEIn&si=sb957mWz0w6yu-DD

Yeah, you be the good guy, I’ll be the outlaw

Under the moonlight, here come the hound dogs

Fight as the wolves howl, nowhere to run now

Even when outgunned, scrap like a southpaw

Call me the bad guy, I’ll be the outlaw

Call me the outlaw, pray for my demise

Wait for that downfall, ven when outgunned

Always gon’ die hard, willing to lose life

As long as I find God

GAWNE — Outlaw

* * *

Маленькая исповедальная в храме Божьем пропахла ладаном, елеем и тем особым ароматом, что бывает при сгорании тысяч восковых свеч. Привычные запахи для всех, кто часто посещал церковные службы. Привычные и в тоже время совершенно особые.

Я как раз собирался возвращаться в Лондон после очередной командировки, когда в боковом окне автомобиля заметил знакомые очертания храма Святой Магдалины. В далеком детстве мама брала меня с собой каждое воскресенье на службу, и воспоминания о тех днях до сих пор вызывали умиротворение на душе. И сейчас, снова увидев эти высокие готические шпили впервые за столько лет, я не смог проехать мимо.

С онемевших губ срывались позабытые фразы обращения:

— Прости меня отце, ибо я согрешил. С момента моей последней исповеди прошло…

А правда, сколько? Когда я в последний раз исповедовался перед кем-то?

Наверное, ещё в прошлой жизни. В том далеком детстве, когда посещал с мамой этот храм. Или чуть позже, когда я был на похоронах деда во время своего обучения в Сандхерсте. Тогда приветственные слова Confiteor механически повторялись в унисон с остальными. А чадящий ладан уносил мысли куда-то далеко. И на той полузабытой волне общего единения, уже после поминальной службы, я зашел в резную конфессионал, по пути осенняя грешное тело крестным знаменем. Скорее по привычке, чем по зову души. Зашел, чтобы разглядеть сквозь перегородку смутные очертания священника, такого же молодого, как и я сам. И в его заикающемся, поддергивающимся тоне я не смог увидеть ни следа божественности, ни следа благости. Обычный человек со своими слабостями.

— Прошло семнадцати лет.

То было разочаровывающим наблюдением. И та исповедь стала последней за долгие годы. Потом началась служба. И война. А на войне, как известно, нет места искуплению грехов. Только выживанию любой ценой. Вопреки всем и всему. Вернувшись же, я более не находил в себе сил вернуться под стрельчатые своды божьего храма. Да и к тому моменту, я слишком глубоко погряз в трясине собственных грехов, чтобы заботиться о спасении бессмертной души.

А сейчас? Хороший вопрос, на который я пока не был готов отвечать.

— Сын мой, — мягкий глубокий баритон окутывал собой все небольшое пространство кабинки, — семнадцать лет это долгий срок, но Бог всегда ждет возвращения своих детей. В чем твой грех?

Лучи заходящего солнца едва ли могли разогнать полумрак исповедальни. И тем более разогнать поселившийся сумрак в душе. Может за этим я и пришел? За тем, чтобы выговориться незнакомому человеку, открыться тому, кто не донесет? Тому, кто попытается хотя бы понять?

— Грехи, отче, грехи, — я глухо отозвался, бездумно перебирая пальцами черные обсидиановые бусины розария. Мой личный талисман. И оберег. От сомнений и неудач.

— И в чем же грехи твои, сын мой? Бог милостив, он все прощает.

— Неужели? — я не смог сдержаться от горькой сардонической усмешки. Мой взгляд зацепился за висящее распятие перед ажурной дверцей. Неужели такие грехи могли быть прощёнными?

— Да, Бог прощает. Прощает, если в твоей сердце живёт искреннее раскаяние за содеянное.

— Раскаяние… — незнакомое слово с трудом скатилось с языка. — А если его нет? Если то, что я делал, было верным?

Я лгал. Лгал столько раз, что ложь для некоторых становилась благом неведения. Особенно для родных. Пожилым людям ни к чему было знание правды о моей работе, да и о всей жизни в целом.

Я воровал. Воровал тайны, секреты, мысли. Все что угодно, только бы оно подходило для компромата и шантажа. Для держания нужных людей на коротком поводке.

Я похищал. Похищал мужчин, женщин, детей, если кто-то из их близких был настолько глуп, чтобы пойти против. Какими бы сильными они себя не мнили, у каждого находилось слабое место. Место, которым грех было не воспользоваться.

Я пытал. Пытал каждого, кто посмел оказаться предателем. Гнусные крысы не заслуживали лёгкой смерти. Измена никогда не прощалась.

И я убивал. Убивал всех, кто имел наглость пойти против. И не моя в том вина, что таких оказалось немало. Они сделали свой выбор.

— Верным, сын мой? Грех не бывает верным, он всегда остается грехом, — мягкий голос священника отдавал твердостью своего суждения.

Все совершалось ради и во имя одного человека.

— Я чтил свою клятву. Разве это не было верным? Разве человек не должен был блюсти данные им клятвы? А как же грех клятвопреступления? — в голове всплыли строчки позабытого учения. — В Катехизисе вроде ведь так говорилось про это: «Обещание или клятва, данная перед Богом, требует соблюдения, потому что она возлагает моральное обязательство. Нарушение клятвы приравнивается к оскорблению имени Божьего».

Священник глубоко вздохнул. И даже слабого освещения исповедальни было достаточно, чтобы увидеть, как на его лбу пролегли глубокие морщины, а взгляд опустился ниже, на старую Библию в его руках. А затем он заговорил:

— Данная Богу клятва является святой и не должна быть нарушенной. Но клятва, данная человеку, перед Богом — она не выше закона любви и милосердия. Если ты нарушил клятву ради зла, ради власти, ради разрушения — это и есть грех. Любое действие, совершенное ради боли и разрушения, не может быть оправдано, — суровость и непреклонность его тона сменилась куда более мягким вопросом: — Кому предназначалась твоя клятва, сын мой?

Действительно кому? Богу? Дьяволу? Или просто человеку?

За сколько лет работы на Гарольда Блэка, я так и не сумел приблизиться к разгадке этого вопроса. Я находился подле него много часов едва ли не каждый день, но этого все равно было недостаточно, чтобы свободно заглянуть через все титановые пласты брони, которыми он окружал свое сердце и разум. С каждым человеком он менял маски и тщательно скрывал часть себя. И все же я невольно тешил себя иллюзорной надеждой, что понимал его чуть лучше других.

Впрочем, а кто мог понять лучше? За девять лет нахождения в его орбите я научился различать его настроение по взгляду, мимике, наклону головы или даже дыханию. Я видел его в моменты ярости, гнева и злости, когда на дне его темных глаз вспыхивало огненное пламя, тело неподвижно застывало, а разум, вместо того, чтобы поддаться эмоциям, хладнокровно искал лучшую стратегию поведения. Или когда в редкие мгновение скуки и апатии он отправлялся в ближайший кинотеатр и платил дурные деньги, чтобы в пустом зале часами просматривать старые фильмы. А при радости от встреч с близкими он позволял искренней улыбке ненадолго сменить свои излюбленные циничные ухмылки. И только много позже я начал догадываться, что свои тревоги, печали и боль он стремился унести в одиночестве на любую доступную ему вершину, только бы оттуда мир был виден как на ладони.

Он никому не показывал своих слабостей. И он также ограждал близких от своих самых темных сторон. Тех, от которых у нормальных людей давно бы стыла кровь в жилах, а сердце забилось бы в немом крике. От демонов, что давно с ним сроднились в едином теле. Даже своим партнерам он демонстрировал малую толику своей тьмы и всегда держал их в стороне от самых гнусных из дел.

И все же, несмотря на редкие пробуждения в нем светлых сторон для весьма узкого круга лиц, я никогда не заблуждался в том, что Гарольд Блэк мог быть тем еще ублюдком. Он был жестоким, циничным человеком со своими извращенными понятиями добра и справедливости. Тем, кто с улыбкой пройдет по трупам других, если такая дорожка приведет его к желанной цели. Впрочем, он и проходил по ней не единожды.

Да и было бы большим лицемерием сказать, что его методы меня смущали. В конце концов даже на войне я не отличался гуманностью, чего уж говорить о позабытых временах наемничества, когда у клиентов возникали весьма специфические пожелания способов убийств.

И все же… Между ним и моими бывшими работодателями существовала огромная разница. Гарольд Блэк ценил верность превыше всего. И сам был верен до конца. Себе. Своей цели. И своим людям.

Эта верность, помимо всего прочего, и была одним из ключей успеха Blacksight — он искал лучших, но предлагал им нечто большее, чем просто неприлично высокий заработок. Он предлагал им семью и дом, пусть и связанную воедино принесёнными ему кровавыми клятвами. Слова это прекрасно, но для такого параноика, коим он являлся до глубины души, гарантии этих слов ценились куда больше.

Да и можно ли было винить его в паранойи? Никто не прощал предательства. И чем больше я невольно узнавал о его прошлом, тем сильнее понимал, что предательство являлось самым гнусным из грехов. Ибо оно убивало душу.

И магия... Оказывается она действительно существовала за пределами детских сказок. Существовала вопреки здравому смыслу и всем законам науки. Это был удивительный мир, что практически не пересекался с нашим. И прожить жизнь с этой силой, ощущать ее в своей крови, сродниться с ней, чтобы после ее лишиться... После такого, мог ли я винить его за желании вернуть утраченное? Мало ли какая цена могла оказаться слишком высокой за ее возвращение.

Даже смерть той девушки не поколебала моей верности, хотя нельзя было отрицать, что она была мне глубоко симпатична. Смелая, храбрая, умная и красивая. У нее вся жизнь еще была впереди. Возможно я испытывал по отношению к ней некую долю жалости и сострадания. Да и в целом не любил я лишних жертв, тем более жертв среди невинных.

Не любил, но все же это никак не мешало мне стоять в стороне и наблюдать за тем, как жизнь вслед за кровью покидали ее тело, лежащее на холодном бетоне в центре начерченного магического круга. Круга, что был призван вернуть утраченную магию тому, кого я впервые встретил под именем Черного Феникса.

Ведь что такое жизнь малознакомого человека против жизни того, кого ты знал и кому посвятил себя? Это неравнозначные понятия. По крайней мере для меня. А я был тем еще эгоистом. И не капли об этом не раскаиваюсь.

Похоже мое затянувшееся молчание истолковалось священнослужителем совершенно иначе:

— Ты молчишь. Бог милостив ко всем. И к тем, кто заблудился в тьме, как и ты. Но Его милосердие проявляется не в том, чтобы оправдывать наши грехи. Оно заключается в прощении, если мы готовы раскаяться и измениться. Грех не определяется судьбами других людей, он исходит из твоего сердца.

Я замер, напряжённо сжав обсидиановые бусины розария в руке. И покачал головой.

— Нет, святой отец, моим главным грехом стало бы предательство. Я не знаю, кому поклялся. Богу, Дьяволу или человеку. Впрочем это не важно. Я дал клятву и буду верен ей до конца.

Смешно, наемник с чувством верности, но верность была частью моей сущности. Частью моего бытия. И этого было не отнять. На моем лице, наверное, впервые за всю исповедь возникла улыбка, и я добавил:

— А знаете, отце, я ни о чем не жалею. Бог каждому уготовил стезю, и видимо моя — это быть подле носителя моей клятвы.

Я вышел из исповедальни, оставляя позади оцепеневшего святого отца. Последние лучи заходящего солнца причудливо отражались в черных камнях на моей руке и отбрасывали блики света на мраморный пол собора. В разуме и на душе воцарился долгожданный покой.

Ведь истинный грех это предательство самого себя.

Примечания:

Не забудьте, пожалуйста, поделится своими впечатлениями!) Что думаете насчет исповеди Себастьяна?)

И приглашаю в мой творческий канал — https://t.me/kingdom_of_angels :)