Бесполезные устройства (гет)

Лучше заговорить или умереть?

Из фильма «Назови меня своим именем»

Она приходит и уходит, словно волны, плещущие в берег, словно дождь осенью или новая трава весной. Он контролирует ее местонахождения не больше, чем погоду.

Иногда он может их предсказать — она всегда встает в доки на лето, во время сезона штормов, когда море враждебно и ни один торговец людьми не рискнет потерей своих инвестиций. Она старается быть в Кеттердаме на Nachtspel, больше ради Уайлена и Джеспера, чем ради него. Иногда она прямо говорит ему, когда ее можно ждать. Иногда она даже держит слово.

Но в большинстве случаев она застает его врасплох. Он работает в своем кабинете совершенно обычным днем, когда один из посыльных стучит в дверь три раза, как он велел им, и он знает, что увидит ее через пару колоколов. Он просыпается рано утром, и вот она — сидит на своем месте на подоконнике, смотрит на него темными настороженными глазами. Он приплетается в спальню после долгого тяжелого дня и обнаруживает на своем старом столе бутылку бренди и два стакана.

Она возвращается к нему, как птицы летят обратно в свои гнезда, как только растворяется зимний мороз. Быстро или с задержкой. Долгожданно или неожиданно. Но неизбежно. Или по крайней мере, он пытается в это верить. Ему необходимо в это верить, чтобы выносить боль, чтобы выносить тупую тянущую боль одиночества, когда она покидает его, и недовольство от того, что он застрял в одном месте, словно разъеденная ветром и солью статуя.

В промежутке между ее визитами он пишет ей шифром, который больше никто не сможет понять. Вначале он начинает свои письма с «Призрак», словно обращается к тени, к ее легенде. Со временем он заменяет это на «Инеж». А потом. Поздно ночью, после того как он слишком много выпил, когда так холодно и Клепка чувствуется такой пустой.

«Моя драгоценная, — пишет он, как дурак, коим и является. — Моя драгоценная Инеж. Инеж. Инеж».

Он пишет так, словно разговаривает с ней — об обычных, повседневных делах, которые ей, возможно, не интересны, но он всё равно о них пишет. И он пишет то, о чем они никогда не говорили лицом к лицу, тайны, которые она собирает, как вороны — блестящие побрякушки. Кусочки его сердца, которые он вырывает для нее. Он пишет: «Помнишь герань на той барже цветочника? Ты сказала, что это любимый цветок твоей матери. Я плохо помню свою мать, но хотел бы помнить». Он пишет: «Сегодня была свадьба в той маленькой часовне в Малой Равке, которая тебе так нравилась, и это заставило меня думать о тебе». Он пишет: «Я думаю о тебе, я думал о тебе, я не могу перестать думать о тебе», — так много раз, что от повторения пропадает смысл.

Некоторые письма так и не были посланы — съеденные огнем, съежившиеся и разорванные. Но некоторые он отправляет с надеющимся отчаянием и отчаянной надеждой. На самом деле в каждом слове, что он пишет, заключен только один смысл. Шифр в шифре, тайна, спрятанная в тайне. Возвращайся. Возвращайся. Возвращайся. Возвращайся. Возвращайся.

И она возвращается. Приплывает обратно. Более жесткая, более стойкая, ее кожа на тон темнее, ее взгляд немного более обремененный каждый раз. Ее руки в мозолях, а волосы длиннее, грубее от соли и солнца. Но она возвращается и отвечает на его письма. Ее письма короче, реже, но поэтому еще более драгоценны. Он перечитывает их до тех пор, пока не запоминает наизусть, а потом сжигает, чтобы не поддаться искушению проводить за ними дни и ночи.

Она пишет о людях, которых встретила, о местах, которые видела, о своей семье, о своей команде, о тех, кого она спасает и кого казнит. Она пишет о своих Святых, исключительно чтобы подразнить его. Она пишет, что она счастлива. И что она устала.

Она пишет, что скучает по нему, и иногда он верит ей.

«Каз», — начинала она письма раньше. А потом со временем: «Мой дорогой». И еще какое-то время спустя: «Мое сердце».

Он хочет быть достаточно храбрым, чтобы взять ее лицо в ладони и выдохнуть все эти ласковые обращения ей в губы. Он хочет, чтобы она была достаточно храброй, чтобы сделать то же самое. Но увы, их храбрости, похоже, хватает, чтобы передать свои желания в письмах, на страницах, которые могут потеряться, или сгореть, или быть выброшенными. Их храбрости хватает, чтобы робко переплести пальцы, и красть взгляды, и прижиматься коленями под столом. Хватает, чтобы надеяться на что-то. Не хватает, чтобы реализовать надежды.

Пока.

— Скажи, о чем ты думаешь, — спрашивает она однажды, когда они сидят рядом на диване в особняке Ван Эков и наблюдают, как снаружи падает снег.

Он смотрит на ее лицо — на знакомую округлость ее щеки и изгиб ее губ — и думает: «Я люблю тебя».

Но вслух он говорит только:

— О тебе.

И она краснеет, улыбается самой очаровательной улыбкой и украдкой смотрит на него из-под полуопущенных ресниц, будто она удивлена. Будто не знает, что она поглощает каждую его мысль и определяет каждое его действие.

Она сжимает его ладонь.

— Что обо мне?

Я люблю тебя. Я люблю тебя.

Эти слова — точно птица в клетке его груди, бьющая крыльями о прутья ребер. Он не может предложить их ей. Они бесполезны. Их недостаточно.

Вместо этого он предлагает нечто иное.

Он внимательно осматривается, убеждаясь, что они одни в комнате. А потом медленно — медленно, как весенние дожди, уступающие летнему солнцу — поднимает ее руку к своему рту. Прижимается губами к шраму на костяшках. Наслаждается тихим вздохом, который она испускает, когда он целует ей руку, словно рыцарь из книги сказок, просящий принцессу о милости.

Снова посмотрев на нее, он встречается взглядом с ее большими нежными глазами.

«Я люблю тебя», — выстукивает его сердце, отчаянное и полное до краев.

«Я люблю тебя», — говорит наклон ее головы и прикосновение ее большого пальца к внутренней стороне его ладони, и каждая петля и закорючка каждого ее письма к нему.

Слова бесполезны, думает он, когда двое так хорошо понимают друг друга. Но он собирается сказать их однажды. Однажды ночью.

Когда она будет готова сказать их в ответ.

Пока же он ждет ее, и память о ее глазах согревает его. Пока он оставляет слова несказанными.