Среди руин (джен)

Я верю, что придёт весна

Истерзанная, но жива

Дотронется вершин

Проснувшийся среди руин

Ваня Зарядов — Среди руин

Директор Лаврентий Михайлович припарковал свою старенькую машину на заднем дворе школы; промокнув лысину от пота носовым платком и ослабив воротник рубашки, он открыл переднюю дверцу и достал последнюю сигарету из пачки.

— Курение вредит вашему здоровью, — пробормотал Лаврентий Михайлович; пальцы директора чуть подрагивали, отчего кремниевое колёсико никак не могло дать искру. Наконец, Лаврений Михайлович с наслаждением затянулся и выпустил облачко дыма в ясное летнее небо. После второй затяжки сосущее чувство усталости и обречённости немного отступило, пусть и не отпустило до конца. Наверное, теперь уже до конца жизни не отпустит, с грустью подумал директор.

На самом деле, это должно было случиться уже давно. На Лаврентия Михайловича коллеги уже не первый год поглядывали со смесью любопытства и презрения — дескать, что этот лапоть деревенский тут делает? Сколько там у них в школе детей? Сколько-сколько? Кто хоть у них там живёт, в деревне? И почему их до сих пор не закрыли?

Четвёртый год уже у них не было ни одного первоклассника. Да и откуда им взяться, когда вся молодёжь бежала из села, едва достигая зрелости? Лаврентий Михайлович не мог их судить за это. Что им было делать в деревне, где нет никакой работы и досуга? Завод и пилораму закрыли и разворовали ещё в середине девяностых, дом культуры и детский сад уже не первый год зияли пустыми провалами выбитых окон, службы в ветхой церкви проводились лишь по большим праздникам, дома с каждым годом пустели; своё год за годом отвоёвывала природа, захватывая пустующие поля, которые некому было обрабатывать. Про больницу уж и говорить было нечего. В принципе, в часе езды был небольшой городок, бывший райцентр, и часть жителей, у кого были свои машины, работали в нём, но тратить час утром и вечером на дорогу нравилось не всем. Тем более, некогда ежедневный автобус стал ходить три раза в неделю. Впрочем, Лаврентий Михайлович уже перестал грустить, когда закрывал очередной пустой класс на замок за ненадобностью. Было лишь обидно, страшно обидно и горько видеть, как некогда большое село медленно превращалось в руины.

Докурив, Лаврентий Михайлович тщательно затушил бычок и убрал его в пепельницу машины, а после сунул в рот жевательную резинку; показывать дурной пример оставшимся детям он был не намерен, даже в последний день занятий.

Директор вошёл в школу, стараясь сохранить внешнее спокойствие; воротничок рубашки душил его, и Лаврентий Михайлович негнущимися пальцами вновь ослабил галстук. Уборщица Людмила Николаевна устало елозила по дощатому крашеному полу шваброй. Завидев директора, она встрепенулась было, но, увидев его серьёзное и печальное лицо, осунулась, съёжилась, словно стараясь провалиться сквозь землю.

— Чего ж делается-то… — проговорила она едва слышно; швабра с глухим стуком выпала из её пальцев. Натянув улыбку, Лаврентий Михайлович поднял древко и протянул Людмиле Николаевне.

— Передохните, передохните, — сказал он, указывая на лавочку около раздевалки. — Вон, уже из рук всё валится.

— Чего ж делается-то… — вновь сказала Людмила Николаевна, и в голосе её скользнуло отчаяние. Она взяла швабру и неуверенно повертела её в руках.

— Передохните, — повторил Лаврентий Михайлович.

— Будет у меня ещё время передохнуть, много-много времени, — ответила Людмила Николаевна как ни в чём не бывало. — Чего ж делается-то… — снова пробормотала она себе под нос.

— Передохните чуть-чуть, — сказал Лаврентий Михайлович без особой надежды; уборщица мазнула по нему пустым взглядом и вновь продолжила работу.

В кабинете математики и физики Лаврентия Михайловича было предсказуемо пусто и душно. Шесть потёртых парт стояли в два ряда, занимая треть кабинета, на седьмой парте у стены ютилось потрёпанное, но рабочее оборудование для опытов, соседствуя с геометрическими фигурами. В принципе, было бы достаточно и три парты, но недостатка их в школе не было уже давно, так что каждому из шести учеников была выделена своя личная в каждом из кабинетов.

Лаврентий Михайлович распахнул тяжёлое деревянное окно; летний ветер шевельнул зелёные занавески, перелистнул пару страниц тетрадей с домашкой, что лежали на окне, пощупал пожелтевшие корешки советских учебников, что стояли на старых книжных полках в конце класса. Наконец, спугнув пчелу, ветерок успокоился среди многочисленных цветочных горшков, стоявших на подоконниках. Директор вздохнул и сел за свой рабочий стол; кресло привычно скрипнуло, принимая хозяина в уютные объятия.

Хозяина ли?

Директор рассеянно перелистнул несколько страниц чьей-то тетради, невидящим взглядом скользя по строчкам с формулами и цифрами, но после оставил это дело; в голове сумасшедшим галопом скакали мысли одна за другой, не давая сосредоточиться. Впрочем, и толку-то от этого уже не было; оценки за четверть и за год были выставлены, и проверять домашние задания смысла не было. В принципе, теперь и от него самого уже не было никакого толку; как директору ему нужно было подписать заявления об увольнении, как завхозу ему нужно было после окончания учёбы закрыть школу, провести инвентаризацию и списание имущества. Старые парты, столы и учебники в городе никому были не нужны; два ноутбука и проектор заберут в городскую школу, а всё остальное старьё — под списание.

Педсостав в городскую школу не забирали.

Лаврентий Михайлович взял со стола листки со своей прощальной речью ученикам. В принципе, из года в год он говорил практически одно и тоже, слово в слово, но теперь она никуда не годилась; подумав с минуту, директор скомкал листки и со злостью швырнул их в мусорную корзину. Поднявшись, он несколько раз прошёлся по кабинету туда-обратно, выплюнул жевательную резинку, а после вышел, направляясь в учительскую.

В классе Маргариты Александровны шёл урок. Последний урок в этот раз действительно последний — с горькой иронией подумал Лаврентий Михайлович. Несколько раз глубоко вдохнув и выдохнув перед дверью учительской, директор всё-таки нашёл в себе силы открыть дверь.

— Коллеги, у меня для вас хорошая новость, — улыбнулся он; щебетавшие за сложенным из нескольких парт столом нарядные учителя обернулись.

— Ещё годик? — с надеждой спросила Марина Николаевна, учитель истории, обществознания и краеведения; её сухонькие руки против воли вцепились в чью-то тетрадь.

— Другая хорошая новость, — вздохнул Лаврентий Михайлович. — К следующему году учебные программы готовить не нужно.

Гробовая тишина повисла в маленьком кабинете; даже воробьи под яблоней за окном словно перестали щебетать.

— Отмучались, господи прости, — сказала, наконец, Татьяна Дмитриевна, учитель химии, биологии и географии. — А лоботрясов куда? В спецшколу?

— Ну Тань, — с укоризной сказала Александра Сергеевна, учитель английского и информатики. — Чего ж ты так с ними, ну?

Марина Николаевна вздохнула и выпустила измятую тетрадь; та со стуком упала на пол.

— Я думаю, в этот раз прощальную речь имеет смысл сказать всем, — сказал Лаврентий Михайлович, опускаясь на свободный стул. Руки его потряхивало, а ворот рубашки вновь стал тесным.

— Я ничего этим… кхм... говорить не буду, — Татьяна Дмитриевна резко встала с места, отчего все вздрогнули. — Я им всё уже за пятьдесят лет сказала, господи прости.

— Твоё право, — кивнул директор. — Настаивать не буду.

— Ну Тань, — Александра Сергеевна тоже встала; она шагнула к шкафчику, на котором было приколото расписание уроков и взяла с верхней полки успокаивающую настойку приготовления Маргариты Александровны. — В последний раз, ну?

— Татьяна Дмитриевна, неправильно это… — Марина Николаевна вздохнула и трясущимися руками достала чайные кружки. — Они не поймут.

— Как раз-таки поймут, — отрезала Татьяна Дмитриевна, но на место всё-таки села. Александра Сергеевна откупорила графин, отчего по комнате разлился густой запах трав и аккуратным движением на пол пальца налила настойку в три кружки. Не глядя, Татьяна Дмитриевна залпом махнула настойку и, не поморщившись, отставила кружку. — Ну что, Лаврентий Михайлович, моё шестнадцатое заявление на увольнение всё-таки подпишешь?

Директор печально усмехнулся:

— Даже писать не придётся, в райотделе уже всё напечатали, — вздохнул он, принимая кружку. Одним глотком он проглотил чуть сладковатую настойку; из горла в желудок и обратно прокатилась волна успокаивающего тепла.

— Какая забота, — фыркнула Татьяна Дмитриевна.

Дверь в учительскую открылась; Маргарита Александровна, учитель русского и литературы, зашла в учительскую и принюхалась:

— Настойкой пахнет на всю школу, — хмыкнула она. — Ну хоть бы детей сначала домой отпустили, прежде чем отмечать. А чего у вас всех лица такие, будто кто-то умер?..

Все промолчали, лишь Марина Николаевна продолжила комкать поднятую с пола тетрадь.

— Да ладно, — севшим голосом проговорила Маргарита Александровна. — Закрыли нас?

Лаврентий Михайлович кивнул и поставил пустую кружку на стол.

— Ну что за напасть? — с усмешкой сказала Маргарита Александровна. — Я закрыла дом культуры, потом закрыла детский сад, теперь школу закрываю, — она закрыла глаза и покачала головой. — Может, в магазин устроиться?

— Не надо в магазин, — серьёзным тоном проговорила Татьяна Дмитриевна. — Денег не напасёмся в город за едой кататься.

Учителя вяло посмеялись; Лаврентий Михайлович как никто другой понимал свой педсостав, с которым проработал уже пятый десяток лет. Себе он пока даже думать запретил о том, что он будет делать на пенсии.

— А если мы… — Марина Николаевна осеклась, но всё же несмело продолжила: — А если с наших попробовать деньги собрать, откроем частную школу…

— Мариш, а лицензию тебе кто даст? — веско спросила Татьяна Дмитриевна. — Да и кому мы тут нужны — со своей частной школой, прости господи? Да и много школ на нашем пенсии нищенские откроешь?

— Детям… — почти шёпотом ответила ей Марина Николаевна. — Детям мы нужны, Тань.

Никто больше не проронил ни слова.

— Десять минут хватит, чтобы подготовиться? — тихо спросил он. Учителя один за другим кивнули. — Отлично, жду всех в актовом зале через десять минут.

Директор встал и вышел из учительской, оставляя растерянных учителей. Возможно, подумал он, стоило остаться, поговорить с ними, как-то утешить, но, во-первых, у него самого из головы как будто все слова вышибло, а, во-вторых, Лаврентию Михайловичу захотелось немного побыть одному.

Впрочем, побыть одному долго не удалось; из-за угла выскочила Олеся, ученица восьмого класса, и едва не врезалась в директора. Ойкнув, она отскочила в сторону и потупилась:

— Простите, Лаврентий Михайлович! — выпалила она, и её веснушчатые щёки покрылись румянцем.

— Ничего, — против воли усмехнулся директор; похоронное настроение как ветром сдуло, по крайней мере, на время. — Куда так летишь?

— Вы Юру с Серёжей не видели? — спросила она, подняв глаза; её рыжая коса переметнулась с плеча на спину.

— Я в учительской был, так что нет, — пожал плечами Лаврентий Михайлович. — Курят, наверное, со Славой за столовой, — хитро хмыкнул он.

— Ну я им сейчас уши-то надеру! — воскликнула Олеся, рыжим вихрем уносясь в сторону столовой.

Когда через пять минут собравшийся с мыслями Лаврентий Михайлович уверенной походкой шагнул в актовый зал, все уже успели собраться. Судя по красным ушам Юры и Серёжи, Олеся своё обещание выполнила; Слава стоял чуть в стороне от остальных с независимым видом около старого пианино и задумчиво крутил зажигалку. Сама Олеся с раскрасневшимися щеками вполголоса отчитывала своих друзей, спрятавшись у сцены в тени большого занавеса. Сегодня занавес закроется в последний раз, с грустью подумал Лаврентий Михайлович.

Следом за директором пришла Татьяна Дмитриевна, и дети мигом замолчали; уж больно крутым нравом славилась учитель химии. Сама она выглядела собранной, как будто не с детьми разговаривать собралась, а грудью на амбразуру; впрочем, глаза её были подозрительно красными. После подтянулась Маргарита Александровна, любимая учительница всей школы. Она, как всегда, выглядела беспечно, подмигнула своей любимице Олесе и устроилась возле директора; но руки ещё дрожали от волнения. Александра Сергеевна и Марина Николаевна подошли в самый последний момент; у обеих глаза были на мокром месте, но это, к счастью, укрылось от детей, пусть напряжённая атмосфера и повисла в воздухе. Чуткие к переменам настроения дети уже понимали: что-то не так. Лаврентий Михайлович, вздохнув, поднялся с места и вышел на сцену.

— У меня для вас есть две хороших новости! — громогласно сказал он, и дети повернули к нему свои светлые лица. Директор поправил воротник рубашки и улыбнулся. — Во-первых, летний трудовой лагерь отменяется!

Дети радостно зашумели; в принципе, ни для кого из детей не было особо напряжённым летом помочь учителям с посадками в школьном огороде, но летом тащиться в школу особенно не хотелось даже самому Лаврентию Михайловичу — на своём огороде забот хватало.

— А чем же мы будем обедать в школе?.. — недоумённо спросила Олеся, но тут же мучительная догадка исказила её хорошенькое личико; она большими, полными слёз глазами смотрела прямо на директора. И хотелось бы соврать, подумалось директору, но соврать не выйдет. Не отведя взгляд, он улыбнулся ей:

— А вторая хорошая новость в том, что всех вас приняли в городскую школу! — сказал Лаврентий Михайлович, внутренне содрогнувшись; он искренне надеялся, что его приклеенная улыбка не выглядит фальшиво.

Тишину, повисшую в зале, можно было резать; к счастью для директора, даже Олеся не разрыдалась, потому что вслед за ней кто-нибудь из учителей не удержался, и понеслось бы… В абсолютной тишине выстрелом прозвучало падение зажигалки из рук Славы; парень глубоко вдохнул, шумно выдохнул и сказал:

— Вы чё, прикалываетесь?

— Хотел бы я сказать, что да, — вздохнул Лаврентий Михайлович; ворот рубашки предательски душил его, и директор подумал, что зря он надел сегодня её на работу. — Но — нет. Наша школа закрывается.

Олеся громко всхлипнула; но утерев слёзы рукавом, промолчала. Слава шумно сглотнул и вслед за директором ослабил ворот рубашки. Младшекласники выглядели потерянными. Юра с Серёжей стояли, опустив глаза; они явно чувствовали себя так, словно это именно из-за них школу закрывают, словно они что-то сделали не так, не смогли повлиять… Признться, Лаврентий Михайлович и сам задавался этим вопросом всю дорогу — всё ли он сделал для того, чтобы спасти школу? Впрочем…

— Ничего нельзя сделать?.. — спросила, словно прочитав его мысли, Олеся; в её звонком голоске прорезалась надежда. — Позвонить кому-нибудь… п-письмо написать… — она осеклась; Лаврентий Михайлович покачал головой и улыбнулся, надеясь, что дети не заметят того, с каким надрывом ему это удалось.

— Я и так оттягивал до последнего, — вздохнул директор. — Я думал, что мы хотя бы вас выпустить успеем, однако, наш районный отдел образования принял решение, что в большой школе вам учиться будет куда лучше, — ага, и отправлять с утра и после занятий школьный автобус будет в разы дешевле, чем содержать кучку пенсионеров-ударников и разваливающееся деревянное здание, — подумал Лаврентий Михайлович невесело.

— А нас спросили ваще, как нам лучше-то? — буркнул Слава.

— Дорогие учителя, кто-то что-то желает сказать? — повернулся директор к молчащим коллегам. Те вздрогнули и посмотрели на него, как на врага народа. Маргарита Александровна вздохнула и улыбнулась:

— Давайте я начну. Ребята! — чуть повысила она тон, и дети посмотрели на неё. — Всё, что не делается — к лучшему. Если бы герои всех тех книг, что мы с вами за эти годы прочли просто сдавались, получив первый удар — то были бы они героями? — она обвела взглядом своих учеников. — Если бы Андрей Соколов, герой шолоховской “Судьбы человека”, опустил бы руки, когда попал в плен, был бы он героем? А если бы лётчик Маресьев остался в зимнем лесу? А если бы он решил не возвращаться в строй после потери ног?

— Где мы, а где Маресьев? — печально усмехнулся Юра.

— Чтобы терпеть невзгоды и удары жизни, не обязательно быть героем, — пожала плечами Маргарита Александровна. — Иногда достаточно просто не сдаваться. И, я надеюсь, сдаваться мы не собираемся? — подмигнула она; дети довольно закивали.

Марина Николаевна сделала маленький шажок вперёд; тетрадь она из рук не выпустила.

— Хотела я сказать что-то… эдакое, — вздохнула она. — Вот прям чтобы вы потом до конца жизни вспоминали, — она через силу улыбнулась. — Но вот ничего великого сказать не могу. Историю пишут люди сильные, а за спинами их стоят люди маленькие, вот как мы. Надеюсь, что каждому из вас достанет сил вписать свои имена в историю.

— Посмотрим, — кивнул Серёжа и поправил вечно спадавшие очки.

— Не всё в этой жизни у нас идёт по плану, — сказала Александра Сергеевна. — Но в этом и есть смысл жизни — бороться с невзгодами ни смотря ни на что. Надеюсь, что нам за вас не будет стыдно, что мы действительно научили вас всему, что знали и умели. Ну, а уж если мы вам чего-то не сказали, не успели, не додали вам знаний или опыта — ну уж простите нас, стариков. Дальше — сами.

Татьяна Дмитриевна, суровая седая женщина, застыла с прикрытыми глазами. Она глубоко и рвано вздохнула, и сказала строго:

— Если я хоть краешком уха услышу, что вы, бандиты малолетние, там бегаете за угол покурить, то я лично приеду, чтобы вас за уши оттаскать. Слава, Юра, Серёжа, поняли меня?

— Поняли, поняли, Татьяна Дмитриевна! — хитро ухмыльнулся Слава. — Вы точно не узнаете!

Старая учительница махнула рукой и, украдкой вытирая слёзы, первая пошла к себе в класс. Олеся, больше не сдерживаясь, кинулась к остальным учителям обниматься, за ней потянулись и младшие, а подавленные мальчишки-старшаки вышли на крыльцо. Лаврентий Михайлович вышел за ними следом, чувствуя острую необходимость в свежем воздухе, а лучше — в сигарете. Он снял, наконец, душивший его весь день ужасный галстук и засунул его в карман, ослабив ворот рубашки.

— Чё вы расклеились-то, пацаны, — Слава был показательно спокоен; глава их маленькой компании не мог позволить себе слабину, и за это Лаврентий Михайлович уважал его, пусть Слава и был хулиганом. Отщёлкнув крышку пачки, бывший директор обнаружил, что в пустой пачке осталась лишь зажигалка. — Прорвёмся, пацаны, ничё. Вот блин, жигу забыл, — он обернулся и увидел Лаврентия Михайловича; директор жестом попросил сигарету, и Слава так же молча дал её старому учителю. Подпалив её, Лаврентий Михайлович уселся на ступеньку и, протянув Славе зажигалку, выпустил в небо густое облако табачного дыма.

Удивлённое выражение лиц детей стоило этой маленькой шалости; Лаврентий Михайлович улыбнулся и похлопал по ступеньке рядом с собой. Притихшие дети уселись рядом с ним, разглядывая безоблачное небо.

— А дальше-то что? — спросил вдруг Серёжа, поправляя очки.

Лаврентий Михайлович и сам хотел бы знать ответ на этот вопрос — а дальше-то что? Но вслух ответил лишь:

— Жить, ребят. Жить.