Себастьян в Азкабане (джен)

1.

Меня зовут Себастьян Сэллоу, мне шестнадцать лет, и я тёмный маг.

Я применил Империус к гоблину, который собирался убить мою сестру Анну, и тем самым остановил его. Об этом я ни секунды не жалею — даже здесь, даже после всех кошмаров и криков. Ничто не заставит меня сожалеть об этом.

Я наложил Круциатус на друга, Джона Дэя — вернее, парня, которого я тогда считал другом. С его согласия. Иначе мы бы не выбрались из ловушки. Сейчас это звучит как слабое оправдание. Я сожалею об этом? Да, отчасти. Иногда мучительно сожалею. Иногда думаю, что у меня не было выбора. Иногда вспоминаю, что в конечном счёте этот мерзавец заслужил это.

Здесь, в Азкабане, мысли путаются, разум мечется между вариантами, и я давно не в силах понять, каково моё мнение на самом деле. Его, это самое мнение, пытаюсь стереть вместе со всем светлым и счастливым, что я ещё помню.

Когда меня только вели в камеру, один оборванец уставился на меня из-за решётки. Его слова — первое, что я услышал в тюрьме, кроме плача и криков, — до сих пор царапают память: «Дементоры… они твердят, что ты лакомый кусочек!..» Может, он спятил или издевался, или... это было своего рода домогательство, не знаю. Но я даже не думал, что у меня так много счастливых воспоминаний, пока их не начали отбирать. Все наши игры и выходки с Анной и Оминисом, захватывающие новые знания из книг и с уроков, победы в дуэлях, даже приключения с этим придурком Джоном — избранным мальчиком, который в конечном счёте меня предал!.. Спустя год в Азкабане мне всё ещё есть что терять. Мне всё ещё есть за что цепляться.

Наконец, последнее Непростительное... То самое, из-за которого я здесь. Я применил Аваду Кедавру к собственному дяде Соломону. Я не хотел этого делать, не хотел убивать его. Но в моменте я не мог больше слышать его бред о том, что Анну нельзя спасти! Я был так близок к цели! И готов был на любые жертвы. Проклятье само сорвалось с губ, палочка сама сделала движение... Ааа! Нет! Нет!

Анна, стой! Не смей! Не сжигай их! Я сделал всё это, чтобы спасти тебя! Почему ты!.. Дядя Соломон, я не позволю вам!.. Только не сейчас!..

Шаги... Шаги... Они настоящие или только мерещатся мне? Мерлин, как же я устал. Так больно и горько... Каждый раз, когда дементоры вырывают новый лоскут памяти и оставляют меня дрожать на холодном полу камеры, я жалею, что нельзя просто сдохнуть. Потом проходят часы или дни, и становится немного легче...

Но как же я устал.

Шаги стали громче, а теперь внезапно стихли. Я поднимаю голову и вижу сквозь решётку размытый силуэт. Это не дементор, иначе я бы ощутил промозглый холод. Тогда почему чёрная фигура такая смазанная? Ах, точно, я опять разревелся, как девчонка, и сквозь слёзы... Ясно.

Некто всё стоит напротив моей камеры. Ладно, Себастьян, возьми себя в руки, в ноги, во что-нибудь! Ты же всё ещё человек вроде, а не кусок дементорского дерьма.

Утерев глаза рукавом полосатой робы, я поднимаюсь на ноги и делаю несколько шагов к решётке. Только теперь слышу, что визитёр по ту сторону, кажется, говорит. Не могу сосредоточиться на словах — они как пустые щелчки над ухом.

Наконец фокусирую взгляд на лице человека и едва не захлёбываюсь от гнева.

— Ты ещё смеешь приходить? — цежу я.

Этот выскочка, долбанный избранник судьбы, гоблинопоклонник и моралист!.. Даже сюда смог пробраться! Опять его всемогущая древняя магия?!

— Себастьян… — голос бывшего друга наконец складывается в речь. Это полушёпот, полный неприкрытой жалости, от которой становится тошно. Из-за неё я сам становлюсь себе отвратителен. — Себастьян, выслушай меня, пожалуйста. Мало времени. Мы с Оминисом… Будет новый суд, слышишь? Я выступлю свидетелем и расскажу другую версию событий. Тебе просто надо будет всё подтвердить, что я говорю, слышишь? Просто говорить «да». Это… выход. Ты меня понимаешь? — его взгляд лихорадочно бегает.

— Что… — начинаю я, но язык плохо слушается, — что ещё ты хочешь на меня повесить?

Я делаю шаг от решётки. Поразительно, но… встретить его даже больнее, чем столкнуться с дементором. Они вселяют тоску и отчаяние, а вид Джона подобен удару кинжала.

— Ничего. Я хочу спасти тебя отсюда, Себастьян, клянусь!

— Ты ведь… так хотел, чтоб я… «ответил за свои поступки»...

— Ты уже ответил за них. Я не мог и подумать, что тебя осудят на пожизненное! Если бы я знал, что магические суды настолько слепы, я не стал бы выдавать тебя! Себастьян, пожалуйста!.. — его голос дрожит от волнения. — Доверься мне.

Меня начинает душить едкий смех. Довериться? Ему?

Часть меня знает, что в этих суждениях я не совсем справедлив. Джон бескорыстно помогал мне, мы столько опасностей преодолели вместе, спина к спине сражаясь с ордами гигантских пауков и прочих тварей. Если бы не дружба, он донёс бы на меня на много месяцев раньше. И тогда дядя Соломон был бы жив…

Я… знаю, почему он выдал меня властям, но вместе с тем это до сих пор не укладывается в голове. Мне просто слишком больно от этого.

— Расскажи, что ты задумал, — говорю я.

— Нет времени. Просто, пожалуйста, подтверди на суде всё, что я буду рассказывать. Что Соломона убил не ты.

— Они ведь исследовали мою палочку…

На миг перед глазами всплывает судебный зал. Железное кресло с цепями. Десятки взглядов, в которых осуждение мешается с высокомерной жалостью. «Приоре инкантатем!» на моей палочке — из неё бьёт тень зелёной вспышки, и слышится непоправимое «Авада Кедавра!»

— Да, — кивает Джон. — Но я скажу, что её использовал другой человек.

Я едва верю ушам.

— Кто?..

— Просто согласись со всем, что я буду говорить.

— Кто, Джон?!

Он разворачивается и поспешно удаляется. Я кричу вслед, но он уже исчез в сыром тумане.

Вскоре я начинаю сомневаться, не привиделся ли мне этот визит.

3.

Трудно сказать, что самое паршивое в моей участи. Разрушение всех чаяний на будущее? Предательство друзей? Крах надежды на то, что я смогу спасти Анну? Или тот факт, что я разделён с нею? Что последние месяцы жизни сестра проведёт в полной изоляции, без семьи: дядя мёртв, брат в тюрьме. А мне не позволят даже проститься с нею.

Да, со временем я склонялся к тому, что именно это...

В камере часто слышен её голос: она обвиняет меня в том, как низко я пал; в том, что я не справился, в том, что лишил её любимого дяди. Иногда она и вовсе повторяет ту ненавистную фразу, с которой её прокляли: «Детей должно быть видно, но не слышно». Я сам стал таким ребёнком, верно? Миру не слышно заключённых Азкабана, даже когда они кричат.

Я видел смерть сестры столько раз — в кошмарах, которые казались реальностью. Держал её хрупкую ладонь, утирал слёзы боли с её щёк, опускал веки после того, как свет навсегда пропадал из её взора. Но всякий раз после этого просыпался в сырой камере и повторял себе с упорством безумца: «Это неправда. Она жива. Анна ещё жива». Это был последний лучик света, за который я цеплялся и который дементоры были не в силах отобрать.

Но теперь… всё взаправду. Я стою у её могилы.

Холодный апрель, мелкий моросящий дождь, низкое серое небо. Надгробная плита с двумя датами, между которыми так мало лет, что кажется, будто в цифрах ошибка.

Мерлин… Всё, что я хотел, — это спасти её. Почему — почему?! — мир настолько жесток?

Ветер ерошит мне волосы. Это должно бы радовать, ведь немыслимым образом я стою под открытым небом — оправданный и свободный. Только вот какой ценой…

3.

— Уважаемый Визингамот!

Это голос Джона. Мне трудно соображать от шума и яркого света. Чувствую себя зверем, которого вытолкнули из пещеры на арену.

— Весь этот год Себастьян Сэллоу отбывал наказание за чужое преступление. Вот письмо, в котором истинный виновник признаётся в том, что произошло. И, предвещая вопрос «Зачем Себастьян взял на себя вину?», я хочу напомнить о том, что подтвердит любой ученик и преподаватель Хогвартса! Мистер Сэллоу бесконечно любил свою сестру. Себастьян, я ведь правду говорю?

— Да…

Шуршат бумаги, и другой голос, женский, начинает зачитывать признание с пергамента.

«Пятнадцатого мая 1891 года мой брат Себастьян Сэллоу, я, Джонатан Дэй и Оминис Мракс спустились в катакомбы Фелдкрофта, чтобы с помощью реликвии снять с меня проклятье. По пути нам пришлось сражаться с инферналами, и моя палочка была повреждена. Мы добрались до места, но состоялся спор. Оминис усомнился в нашем плане и покинул подземелье. Судя по всему, он сообщил всё нашему дяде Соломону, потому что очень скоро тот спустился в катакомбы вслед за нами. Дядя был против нашего плана.

Они с Себастьяном начали сражаться, и дядя Соломон обезоружил его — палочка отлетела в мою сторону. Дядя выхватил реликвию из рук Себастьяна, наставил на неё палочку, и артефакт начал плавиться. Но ведь в нём был мой последний шанс исцелиться от проклятья! Поэтому я подхватила палочку брата и наставила на дядю. Меня переполняла ненависть, потому что весь последний год с тех пор, как на меня пало проклятье, дядя только и твердил, что я должна смириться. А теперь он лишил меня последней надежды!

Я видела однажды, как убивающее проклятье применял бандит Пепламбов (тогда оно, по счастью, никого не убило). Никогда не думала, что стану использовать его, но теперь это произошло будто само собой.

Словом, я признаюсь в убийстве моего дяди Соломона Сэллоу. Я применила к нему убивающее проклятье. Это видели мой брат и Джон Дэй.

Себастьян настоял, что возьмёт вину на себя, потому что он не хотел, чтобы последний месяцы жизни я провела в Азкабане. Джон согласился подыграть нам.

Но теперь мои дни сочтены, и пора восстановить справедливость».

Слышать всё это выше моих сил. Слёзы душат, топят под собой, и если Визингамот ко мне и обращается, то я уже ничего не воспринимаю.

Анна… Нет…

4.

— Так и знал, что найду тебя тут, — слышится голос Джона за спиной.

— Ну а где мне ещё быть?

Джон взбирается по каменистому склону на плато, где расположилось кладбище. Он встаёт рядом со мной у могилы Анны. Всё ещё апрель. За тучами проглядывает низкое свинцовое солнце.

— Директор Блэк сказал, что тебя восстановят. Что ты можешь вернуться в Хогвартс, — говорит он так, словно это имеет какое-то значение. — Бухтел, конечно, прежде чем согласиться.

Я угрюмо молчу, глядя на надгробную плиту. По краям зрения мерещатся тени, но уже меньше, чем в первые дни.

— Ты можешь сдать СОВ в этом году, вместе с нынешними пятикурсниками! — продолжает Джон бодрым тоном.

— Как будто я что-то помню, — морщусь я.

— Мы с Оминисом тебя подтянем! До экзамена ещё целых два месяца.

Что-то шевелится в глубине моей разъеденной души. Учёба, преподаватели и однокурсники возникают в памяти вспышками. Прежде мне нравилось без труда получать высокий балл и ловить на себе завистливые взгляды тех, кому уроки давались сложнее. Горделивое стремление доказать всем и себе, что так будет и впредь, что даже Азкабану не под силу сломить меня, робко проклёвывается из-под пепла.

— Допустим, — говорю я с долей безразличия и кошусь на Джона. Тот пытается ободрить меня улыбкой.

Простил ли я его? Пока трудно сказать… Не то чтобы я отходчивый человек, но и сгоряча ничего делать не намерен. Может, однажды представится случай, и я решу ему отомстить. Но эта мысль не слишком радует. Так что, думаю, да, скорее простил. В конце концов, он сам рисковал, признаваясь суду, что якобы давал ложные показания… В общем, без его помощи я бы не выбрался, да и в попытках спасти Анну не смог бы так продвинуться.

Одна мысль о ней — и меня снова словно отбрасывает в промозглый холод камеры. Я перевожу взгляд обратно на выгравированную надпись «Анна Сэллоу, 1875-1892». Последнее, что я слышал от неё, если, конечно, дементоры совсем не вывернули мне мозги и моим ощущениям можно доверять, — это слова ненависти. Она хотела, чтобы я поплатился за смерть дяди Соломона. Тогда зачем перед смертью она взяла вину на себя?

— Объясни мне, — выдавливаю я. — Почему? Она ведь… Это не её показания были на самом деле, да?

Сильный порыв ветра шевелит лепестки лилий, которые я принёс на её могилу.

— Думаешь, мы с Оминисом так хороши в подделке писем, что смогли обдурить Визингамот? — Джон грустно усмехается.

— С твоей древней магией я уже ничему не удивляюсь.

— Нет. Это она написала.

— Тогда как? Анна возненавидела меня в тот миг, когда… — я запинаюсь и качаю головой, сам потрясённый тем, как больно это произносить. — Она…

— Меньше всего она хотела, чтобы ты провёл остаток дней, расплачиваясь за то, как сильно любил её. Себастьян… — он вздыхает. — Тьма глубоко в тебя проникла, и просто не будет. Но Анна любила тебя не меньше, чем ты её. Ты ведь это знаешь?

— Конечно.

— Тебе…

— П-постой! Расскажи мне о ней. Вы с Оминисом ведь навещали её? Вы же не бросили её?

— Конечно нет. Она лежала в Мунго, и мы заходили к ней всякий раз, когда удавалось выбраться. Она до последнего держалась молодцом. А мы старались хоть немного её развлечь. Приносили сладости и книги, рассказывали всякие шутки из школы.

— Мерлин…

Сердце стискивает горечью. Вся эта картина представилась мне слишком ярко, и теперь трудно дышать.

— Месяц назад она сказала, что придумала план и что ей нужна наша помощь, — продолжает Джон. — Мы, конечно, были готовы. Она… Послушай, да что я буду пересказывать, — он вдруг грустно улыбается и извлекает из внутреннего кармана мантии сложенный лист бумаги. — Держи, Себастьян. Это тебе.

Я открываю послание, но оно пустое.

— Анна сказала, что ты знаешь способ, как увидеть скрытое.

Облизнув губы, я касаюсь кончиком палочки бумаги и шепчу слова из нашего детства. Буквы, выведенные её затейливым почерком, начинают проступать, и я быстро складываю листок вдвое.

— Позволь мне побыть одному с ней, — строго говорю я Джону. — Попрощаться.

Тот кивает и уходит прочь по кладбищенской дорожке.

Собравшись с духом, я опускаю взгляд на письмо.

«Дорогой брат,

Боюсь, когда ты получишь это письмо, меня уже не станет. Но я очень надеюсь, что ты к тому моменту уже будешь на свободе.

Так много нужно тебе сказать, и так мало можно выразить словами.

Прости, Себастьян, что я отталкивала тебя и не ценила твои усилия. Я по-прежнему убеждена, что ты заблуждался, поскольку тёмная магия никогда не приводит ни к чему хорошему. В этом мы на горьком опыте убедились!

Однако я пренебрегала твоими чувствами. Всё время, пока ты искал лекарство, я знала, что исцеления не будет, что бороться бессмысленно, и потому мне хотелось притвориться, будто проклятья и нет вовсе. Не думать о нём и жить отведённое мне время с улыбкой. Но я забывала, что тебе придётся жить и после меня. Без меня.

Прости, родной мой, если тебе больно читать эти строки. Я пытаюсь выразить мысль, как могу.

Думаю, мы оба заблуждались, но теперь расплачиваешься за это почему-то только ты.

Впрочем, все эти разговоры про ошибки, про справедливость — всё это совершенно не то, что я на самом деле хочу сказать.

Я просто люблю тебя, Себастьян.

У меня сердце обливается кровью, когда я думаю о том, каково тебе в Азкабане. Я молю Мерлина, чтобы это жуткое место не нанесло тебе непоправимого вреда.

Долгое время я отгоняла эти мысли и фокусировалась на злости. Твердила себе, что ты заслужил наказание, что закон справедлив. Но сейчас (мне, к сожалению, хуже, но я привыкла, Себастьян, правда! Я не хочу, чтобы ты страдал от моей болезни!) сейчас я понимаю, что эта злость ослепила меня.

Мне удалось придумать план, как вызволить тебя. Оминис и Джон помогли доработать его, и я очень надеюсь, что им удастся его воплотить.

Себастьян, меня не станет, но я верю, что ты проживёшь долгую и полную жизнь. Помни меня, но не убивайся по мне. Помни меня такой, какой я была до болезни. Помни, как мы кормили лунтелят, как гоняли на мётлах, как подбросили жаб в кабинет директору Блэку, и он потом неделю ходил с зелёными пятнами на лице! Повторишь это как-нибудь без меня, пожалуйста?»

Я отодвигаю письмо подальше, чтобы не намочить драгоценные строки. Всё расплывается перед глазами, и я зажимаю свободной рукой веки. Через несколько минут нахожу в себе силы, чтобы вернуться к чтению.

«Если у тебя когда-нибудь будет дочь, можешь назвать её в мою честь, я не возражаю, хах! Но и не настаиваю.

Но главное, братик, умоляю, завязывай с тёмной магией. Я буду за тобой присматривать и расстроюсь, если ты снова её применишь! Не расстраивай меня, пожалуйста».

Я сглатываю. Эти обязательства ложатся на плечи тяжёлым бременем, но, может быть, однажды они действительно уберегут меня от новой ошибки. Я познакомился с тёмной магией так близко, что лучше многих теперь знаю: когда кажется, что ты владеешь ею, на самом деле это она владеет тобой.

Наконец я опускаю взгляд в самый низ листа и читаю последние строки.

«Навеки в твоём сердце,

Анна».

Я закрываю глаза.

Навеки любящий тебя,

Себастьян.