Только так, а не иначе (джен)

Федор Апраксин недобрым взором глядел на мерцающий огонь свечи, что уже почти догорела, когда быстрым шагом в столовый покой вошел Меншиков. Выдохнув, уселся рядом на скамью и стащил с головы новомодный парик. Потом скинул парчовый камзол и потянулся к бутылке заморского стекла с вином. Налив, Александр Данилович залпом выпил вино, и лишь потом заговорил.

— Все, Федор Матвеевич. Отъехал Мехоношин обратно в Архангельск. Не видеть нам более сей кикиморы на Москве.

— Мне отправляться в Воронеж не сегодня-завтра нужно, — Апраксин накинул на плечи подбитый мехом кафтан, будто и не жарко во дворце меншиковском было. — Петру Алексеевичу я пока не нужен. Надобно возвращаться на воеводство. Как бы строение не встало. Сам знаешь, как надолго отъезжать от верфей.

— Ты сегодня на поручика глядел так, будто хотел его живым в землю закопать. — Меншиков хлебнул еще вина, — и не увидал даже меня, когда я к тебе подошел. Ты бы поосторожнее был, Федор Матвеевич. Мехоношину самая дорога в петлю, да не стоило так на него смотреть. Петр Алексеевич и не заметил ничего, зато Ромодановский набычился, будто ты супротив него что затеял. Хорошо, что царь ранее тебя отпустил. Решил, что занедужил ты, бледен был так сильно, что и мне не по себе стало.

— Мне еще сегодня надобно разобраться...

— Да ты не слушаешь меня вовсе, Федор Матвеевич! — Меншиков резко вскочил, сбил на пол бутылку с вином и, выругавшись, ногой отбросил ее в угол. Не обращая внимания на звон разбитого стекла Александр Данилович снова обернулся к Апраксину. — Федор!

— Да чего ты от меня услышать хочешь? — в запальчивости вдруг выкрикнул воронежский воевода. — Правду узнать желаешь? Вот она правда — мочи не было смотреть на тот фарс более, там — в Преображенском, — сжал руку в кулак Апраксин. — Стоял этот тать прямо рядом со мной, да с видом таким надменным. И говорить со мной хотел. А я улыбался, да в глаза ему глядел. А в глазах ничего. Ничего в них нет — ни веры, ни чувства, ни души. Одна пустота. Ужель больше никто сего не замечал? Не видел, что не человек то был, а так... И ведь стоял в славе, перед царем в почестях стоял! Сильвестр в остроге сидит, а вор, что его подсылом выставляет да честь его пытается опорочить, рядом со мной во дворце царском на приеме ухмыляется. Вот и подумалось вдруг — да как сие вообще возможно? Первый раз мне так худо стало, будто земля подо мной проваливаться начала, да вот-вот в пропасть свалюсь. И не спастись никак. Вот тогда-то и понял, что не могу я более в неведении быть, что известий ждать невмоготу. Думал, силен я, смогу выстоять. Да ошибся — против самого себя идти не получается. Вот и сидел я здесь весь вечер, как от Петра Алексеевича возвернулся, да размышлениями отвлеченными голову пытался занять. Хотя бы ненадолго забыться в твоем доме. Не у себя, там иной раз и вздохнуть полной грудью не выходит, воспоминания как живые обступают. Да вот разве сбежать от собственных мыслей можно? И Якима вдруг вспомнил. Глаза его мертвые, что мы с тобой закрывали. Но если вдруг с Сильвестром что случится — я ведь в его глаза, пусть даже неживые, в последний раз и посмотреть не смогу. А сейчас и Сильвестра отнять хотят, и будто жизнь мою отбирают.И кто пытается? Тати, воры, люди без чести не то что воинской, а вообще без всего в душе, ради чего жить нужно. Не могу я больше, Александр Данилович. Тошно мне. И страшно. Так страшно за Сильвестра, что и деваться от страха этого мне некуда.

— Выпил бы ты, Федор, а? — с тоской вдруг проговорил Меншиков. — Напиться надо. Да так, чтобы все позабыть. Да вот только не возьмет тебя.

— Отчего же так вышло все? Как подобное вообще может быть? Кабы знать, что произошло на самом деле, все не так тяжко было бы.

— Отправил я верных людей в Архангельск, как мы с тобой и порешили. Раньше поручика в город прибудут. Все разузнают как было, а не как Прозоровский с Мехоношиным все показать желают. Один в Архангельске останется, у архиепископа Афанасия на монастырском подворье поживет, там никто его тронуть не посмеет, а второй с вестями на Москву возвернется.

— С добрыми ли вестями.... Боюсь я, Александр Данилович, вдруг запоздаем мы.

— Это в тебе боль говорит, Федор Матвеевич, от которой ты избавиться никак не можешь, как об архангельских делах спознал. Не ты это. Просто времени мало прошло, да Мехоношин, паскуда, перед глазами маячил. Да и болен ты. Вот все вместе на тебя и навалилось. Но дай немного времени пройти, сердце успокоится, разум вновь главенствовать начнет и все не так страшно и покажется.

— Все про хворь Сильвестра думаю. Не занедужил бы сильнее. И ужель посмеет уморить его Прозоровский?

— Не посмеет, — с уверенностью проговорил Меншиков, даже не задумываясь. — Да и кому как не тебе известно сколь упрям Сильвестр. Если не захочет умереть, никакой Мехоношин, никакой Прозоровский с ним не справится.

— То так, — впервые за день на лице воронежского воеводы Меншиков увидел улыбку. — Не по зубам им Сильвестр Петрович.

— Чай порасшибают-то себе лбы об нрав да силу Иевлева. Не соперники они ему.

— Спасибо тебе, Александр Данилович.

— За что это ты можешь меня благодарить? Разве Сильвестр только тебе дорог? Он мне всегда другом хорошим был, как же я могу его сейчас кинуть и все позабывать.

— Да не за сегодняшние слова, Алексаша. За стародавние. За ленты шелковые, что никак загораться не хотели. Разве ж можно за такое спасибо не сказать. И не важно, сколько времени прошло.

— Не так давно это и было то, — расхохотался Меншиков. — До сей поры помню, как та заморская аглицкая дрянь гореть не желала, а чего я только не делал. Лучиной только пальцы опалил. Но пока свечой в ленту не пхнул, так и не занялось. Зато уж потом вспыхнул столь сильно, что сам чуть насмерть не перепугался. Вовремя ты квасу на меня выплеснул. А Петр Алексеевич и вовсе чуть скатертью не придушил от огня избавляя. Уж и не знал сам потом — смеяться или рыдать. Я тот камзол выкинуть хотел, да не сумел, оставил. Больно дорог он мне оказался.

— Вот за это и спасибо. Если б не ты — трудновато бы нам тогда стало. Сильвестр бы не отказался от слов своих, я от Сильвестра бы не отступился, а что потом бы было — самому богу неизвестно. Да все благодаря тебе закончилось. И вновь все так как надобно стало.

— Вот потому, Федор, — белозубо улыбнулся Меншиков, — все хорошо и будет. Всегда будет. Иначе не может. Выдержит Сильвестр, силен он больно, чтобы поддаться Прозоровским да Мехоношиным всяким. Слишком силен и горд, чтобы помереть в темнице. Только терпением всем запастись придется. А тебе сердце успокоить надобно. Не время тоскливыми мыслями голову забивать. Мы ведь сложа руки сидеть не собираемся. Потому и не стоит более будущего страшиться. Все хорошо будет. И лишь так, а не иначе.