Наветы (джен)

— Данилыч, ты чего? Белены объелся? — Федор Матвеевич Апраксин, только что приехавший в Москву из Воронежа был буквально сбит с ног Меншиковым, вбежавшим как на пожар, в сенях собственного дома. — Чего на людей бросаешься?

— Худо, Федя, худо! Совсем худо!

— Да брось ты загадками говорить! — Апраксин наклонился к бочонку с водой и плеснул себе в лицо. — Дорога у меня была тяжелая, еле доехал, не спал уже суток трое, а ты с порога как чумной кидаешься. Или из Архангельска вести пришли? — воевода поднял голову и посмотрел на Меншикова. — С Сильвестром неладно? Баталия была? Или он захворал сильнее? Да говори ты, чего душу вытягиваешь!

— В остроге Сильвестр, — Меншиков тоже подошел к бочонку, скинул парик и, не обращая внимания на дорогие кружева воротника, окунул голову в воду. Потом, отфыркиваясь, вытащил платок и вытер лицо, не замечая, что с мокрых волос тут же натекла вода и измочила дорогой камзол.

— Ты говори, Алексаша, да честь знай! — Апраксин недоверчиво смотрел на Меншикова. — Откуда ты подобной глупости набрался!

— То-то, что не глупость это! Из Архангельска гонец прискакал. Про викторию над шведами рассказывал. Про то, как цитадель под указом воеводы Прозоровского воевала. Да как тот же боярин воровские корабли на Двине побил да флаги шведские в полон взял. И Архангельск пожечь не дал и флот наш спас.

— А Сильвестр в это время где был? — спокойно, даже чересчур спокойно проговорил Апраксин. Меншиков нахмурился. Ничего хорошего от воронежского воеводы ждать не приходилось, ежели он так говорить начинал. — Где Сильвестр был? В кустах отсиживался да бражничал? Так что ли Прозоровский отписал? Ну! Говори, коль начал!

— Прозоровский с гонцом передал, что Иевлев шведам предался. За деньги шведские продал Архангельск и флоту погибель пообещал. И кормщика своего послал, дабы вернее к Архангельску шведские корабли вывести, да цитадель обогнуть. И иноземцев, что верою и правдой царю российскому служили, в амбаре пожег...

— Ишь какую власть взял Прозоровский! — Федор побелел от злости и, не удержавшись, швырнул бочонок в стену. Меншиков еле успел пригнуться. — Знает ведь, что тут на Москве верят ему. Да Ромодановский всегда на его стороне выступит. Честь боярскую не даст запятнать! С Азова проклятого все идет. Никак не угомонится, князинька! Не всех еще до застенка довел!

— Успокойся, Федор Матвеевич! — Меншиков один из немногих, кто видел всегда спокойного Апраксина в гневе. Навсегда запомнил он, что не стоит лезть ему под горячую руку, горя не оберешься. И ведь не в характере дело было. Нрав у Апраксина действительно спокоен был, иной раз трудно хоть какого-то отклика от него добиться. И все вокруг знали — ничего не сделает Апраксин не подумав. За что и ценил его Петр Алексеевич, сложно было найти вернее человека, именно поэтому и не боялся государь отправлять его на самые трудные дела, где дело надо было делать, а не на жалость внимания обращать. Спокоен был Федор Матвеевич, и когда повелел народ на верфи архангельские гнать, и когда фактически взашей выкинул иноземцев прочь из города, дабы неповадно было несеребряным серебром расплачиваться да людей воровать. Но бывали моменты, когда слетал с Апраксина покойный норов, и тогда нужно было беречься Федора Матвеевича.

Давно заметил Меншиков, что не стоит при Апраксине худого слова про Сильвестра Иевлева молвить. С Переяславля-Залесского рядом были, делили все, и плохое и хорошее. Из речки Апраксин синеглазого стольника вытаскивал, когда тот ненароком воды нахлебался, руку перевязывал, что на постройке потешного корабля топором поранил. Да не отпускал далеко от себя, будто боялся, что неладное что-то с ним, тогда совсем еще отроком, произойти может. Потом, в Архангельск, у Петра Алексеевича именно Сильвестра в помощники себе вытребовал. Будто знал, что единственно он помочь ему сможет. Да в баталии на Нарве плечом к плечу стояли.

Много чего видел Меншиков за столько лет, да никому не говорил. Не его дело было. Сильвестр молодцом оказался, до чина капитана-командора собственным умом дошел да серьезным ученьем, до которого всегда был охоч. Да и Федор Матвеевич, ныне воронежский воевода, никогда и не сомневался, что Иевлев далеко пойдет. Да вот врагов у них чересчур много. Честен Иевлев, таким всегда жить тяжко. И не поклонился Сильвестр воеводе Прозоровскому, а тот вон куда дело довел. До острога. Не постыдился сильно недужного человека в узилище бросить. Помнил Меншиков как выглядел Иевлев в последний свой приезд в Москву. А ведь если ранен еще, совсем в остроге уходится.

— Александр Данилович, — Апраксин снова был спокоен, и руки уже почти не дрожали. — Пойдем-ка в столовый покой, нечего в сенях о серьезных вещах говорить. Есть пора. И вспоминай все, что гонец из Архангельска про Сильвестра говорил. В подробностях. Думать будем. Не бывать тому, что Прозоровский решил. Даже его переломить можно, ежели с умом подойти. И отправь в Архангельск верного человека. Пусть людей послушает. И Измайлову напишем. Ты имена-то иноземцев, которых Сильвестр будто бы пожег в цитадели, помнишь? Не один Ромодановский, чай к Великому шкиперу близок. Вспоминай все, Александр Данилович, друг милый. Вспоминай.