Измена (джен)

На съезжей было тихо. Будто там, за дверью каморы, в которую его кинули, ни одной живой души не было. Будто бы и ничего там не было. Не было... А может и правда оно, что не было. Ни крепости, ни баталии, ни спасения города Архангельского от разорения? Может и не сделал он, капитан-командор Иевлев то, зачем послан, раз брошен в узилище. И суда правдивого от воеводы дождаться также можно, как пришествия второго лежа во гробу. Пока Прозоровский у власти и надеяться не на что. Иевлев усмехнулся — прав был Афанасий Крыков, прав друг добрый: корыстный и неправедный, зверь кровожадный — вот истина, что прятал за своими недугами князь Прозоровский. Вот и ему, Иевлеву, он тоже враг теперь. Потому что не послушал, потому что посмел по-своему сделать да не покориться шведу. Никогда не забыть какие воевода слова говорил, когда склонял на предательство. Наслушавшись подсылов, да по трусости и глупости своей измену предлагал. И забывать об этом не стоило. А ведь простил же князя, настолько радость от победы была. Простил и забыл. А надо было поступать иначе. Хотя, что уж теперь думать, когда не в силах даже пошевелиться без помощи. Немощным стал, аж самому смешно. Думал ли он когда, что так все повернется.

Сильвестр привалился к мокрой стене, запах плесени не давал вдыхать воздуха, заставлял горло саднить, будто бы наглотался снова пороховой гари, как в баталии. И когда она была-то не получается вспомнить — то ли вчера, то ли гораздо ранее. Непереносимо болела нога. Слезы иногда текли помимо воли капитан-командора, ведь будто угольем жгло, раздирая изнутри рану. И никто повязку переменить не удосужился. Боятся, воеводы боятся. Даже лекаря не послали. Словно надеятся, что сам в узилище уходится. Надеятся, что может и будет оно так. Да только не умер еще Иевлев, хоть и желают такого исхода многие.

И что так смотрел на капитан-командора полуполковник Ремезов. Больно сострадателен взгляд у него был. Только его и запомнил. А еще небо, в которое смотрел до последнего мига, когда ничего вокруг, кроме темноты, не осталось. Жалостливы были глаза у стрельца. Да только жалость не нужна более. Других надо жалеть. Таисью, у которой он мужа опять отнял, мужиков, что на Марковом острове побиты, Егоршу... Жив ли он али уже и его нет? Смог ли уберечься у воеводы? Как же тошно гадать о произошедшем и не знать правды. И ведь сам в воеводский дом велел ехать. Может и на смерть послал. Как многих при постройке цитадели. Как многих в баталии. Только в битве знали, что нельзя отвернуться, а Егорша погублен тогда, когда закончилось все. По вине капитан-командора погублен. И жить с этим придется до конца жизни. Чай не так уж и долго осталось. Машу жалеть надо, да дочек. Как им без отца жить... Две вдовы в одном доме. А сколько ныне таких домов в городе Архангельске. Почитай каждый второй с гробом на столе. Сколько же горя причинил. Но уберег. Флот уберег. Город уберег, не дал пожечь. Честь свою воинскую уберег. Вот только всего остального лишился. В тот миг лишился, когда выгнал Прозоровского прочь в Холмогоры, дабы под ногами не путался да лживые речи не говорил. Даже воспоминания о сем гадливость вызывали. Горазд на мерзости князь-воевода. А ведь когда-то дом воеводский любимым местом был. Человек, что там жил, совсем иные чувства вызывал.

Федор Матвеевич Апраксин, друг любимый. Помогал выстаивать против всех, кто врагом был. Помогал дело делать, когда казалось, что вместо своего отражения чудище, что над людьми изгаляется, видел. И стараться сделать все как должно именно Федор указывал. Никогда не отступал от задуманного и Сильвестру не велел. Трудно было, но рядом с ним любое дело казалось выполнимым.

Как же так — неужели и он, самый близкий человек, поверить сможет в то, что Прозоровский напишет. Неужели решит, что обманулся в том, с кем рядом так долго был? Нет, не будет такого. Никому, кроме Бога, не позволено решать кому какой срок назначен. Не может он умереть в остроге, как последний тать, в темноте и плесени. И Машу вдовой да Веру с Ириной сиротами не имеет права делать. И не верить в правду не получается. Хоть и столько видел за свою жизнь смертей да заговоров, что на несколько жизней хватит. И снова кровавый сон тот, с казнями, по ночам спать не дает, душу выматывает да старые страхи переживать заставляет.

Но не быть тому, как Прозоровский ждет. Негоже ему, Сильвестру Иевлеву, в том помогать князю-воеводе. Чрезмерно силен духом капитан-командор, чтобы так просто сдаться. Слишком много незавершенных дел осталось. И слишком сильно любить научился. И в темноте, где не ясно день или ночь, самое время об этом вспомнить.