Лунная заводь (джен)

Каждое утро своей новой жизни Филипп просыпался очень рано, когда за окном едва брезжил рассвет. Несмотря на то, что в природе вовсю буйствовало лето, по утрам было уже прохладно: август постепенно брал власть в свои руки, подготавливая все вокруг к осенним будням. Но ни ветер, ни еще не закончившаяся ночь с едва видимым силуэтом луны не мешали Филиппу настежь распахивать ставни и с удовольствием вдыхать терпкие деревенские запахи, слушая шелест листьев. Он словно возвращался в прошлую жизнь. Ту, что была у него шесть лет назад. И ту, что у него так грубо и бесцеремонно отобрали. Но странное дело — опасаясь и порой даже ненавидя своих тюремщиков в заточении, Филипп совершенно не мог сердиться на человека, который в действительности вверг его в пучину шестилетнего отчаяния. Даже когда Арамис сам признался в своем поступке, Филипп не почувствовал ничего, кроме боли. Боли Арамиса. Боли человека, который, понимая несправедливость делаемого им, не мог поступить иначе, ведь тогда речь шла о благополучии целого государства. Филипп, несмотря на собственные устремления, а быть может, и благодаря им, прекрасно отдавал себе отчет в том, что он мог под чужим влиянием поддаться мысли о несправедливости. Мысли о том, что он имеет такие же права на престол, как и Людовик. Ведь несмотря на всеобщие свидетельства и уверения, никто на самом деле не мог доказать, кто из двух братьев был рожден первым. И ничто не мешало Филиппу, пусть даже не самому, начать гражданскую войну и ввергнуть всю Францию в хаос и кровопролитие. Что тогда бы произошло, было известно лишь Богу.

Но все же главная причина отсутствия любых мыслей по поводу Арамиса была иной. Филипп вдохнул воздух, который сегодня был как-то особенно наполнен запахами цветущих трав и уже пекущегося хлеба, закрыл ставни и босиком осторожно выскользнул из своей комнаты. Главная причина всех чувств и мыслей Филиппа в настоящем находилась в соседней комнате этого, ставшего уже родным, дома, где даже в самую невыносимую полуденную жару царила приятная прохлада. Причиной, затмившей даже поступок Арамиса, который изменил всю жизнь Филиппа навсегда, был его лучший друг, которого Арамис называл Атосом.

Несмотря на время, уже проведенное вместе, Атос оставался для Филиппа запертой под множеством печатей тайной книгой в драгоценном переплете, острые края страниц которой резали до крови пальцы, если удавалось хотя бы на мгновение заглянуть в нее. Атос всегда казался отстраненным, хотя Филиппу стоило только протянуть руку, чтобы убедиться, что тот находится совсем рядом и тоже является человеком из плоти и крови, как и сам Филипп. Как Арамис и Портос.

И если с Арамисом Филипп все же выдерживал некоторую дистанцию, что было связано скорее с самим Арамисом, вечно занятым целой чередой неотложных дел и общавшимся с Филиппом пока лишь при необходимости, то Портос и его чрезмерная жажда жизни удивляли Филиппа до невозможности. Он никогда не встречал настолько простого и понятного стремления жить здесь и сейчас. Портос мог радоваться и огорчаться любой мелочи, а иногда заставлял Филиппа по-детски раскрывать рот от осознания, что ему подобная свобода была не под силу. И даже не потому, что вся его жизнь была подчинена строгим правилам. Чтобы чувствовать все так же ярко, как Портос, нужно было быть Портосом. Человеком, чьи поступки и их последствия приводили в ужас даже никогда не удивлявшегося и ко всему привычного Арамиса. И при всем этом именно Арамис первым бы уничтожил того, кто посмел оскорбить Портоса одним только косым взглядом.

Из случайно услышанного разговора Филиппу было нетрудно понять, что Арамис стоит во главе тех, кто всеми силами пытаются уничтожить Людовика за то, что он вверг собственную страну в голод и превратил Париж в город, который научился ненавидеть своего короля. Поначалу узнанное напугало Филиппа. Ведь если Арамис не побоялся поднять руку на помазанника Божьего, то он может так же легко уничтожить любого человека, который встанет на пути его планов и свершений. И чем больше Филипп узнавал Арамиса, тем более становился в этом уверен. Яркий и насмешливый Арамис, который производил самое лучшее впечатление при знакомстве и общении, был, вне всякого сомнения, крайне умен, целеустремлен и точно чувствовал себя в любой интриге на своем месте.

И вместе с тем в нем ощущалось нечто большее, чем любовь к власти, почестям и даже к справедливости, что бы ни подразумевал под ней сам Арамис. Достаточно было увидеть трех друзей вместе, чтобы понять, что они преданы именно друг другу и более никому. Они были настолько непохожи друг на друга, что было совершенно непонятно, почему они когда-то вообще оказались рядом и почему их дружба была пронесена через года неприкосновенным сокровищем. Хитроумный Арамис, жизнелюбивый Портос и, казалось, полностью отстраненный от всего мирского Атос, являвшийся для Филиппа загадкой, которую он никак не мог разгадать. Человек, к которому тянуло так, что, скажи кто Филиппу, что если он станет Атосу ближе на один шаг, то на следующий день умрет, то Филипп согласился бы на подобные условия не раздумывая. Вот и сейчас он стоял в холодном коридоре и, чуть приоткрыв дверь, слушал ровное и едва слышимое дыхание Атоса. Это уже стало для Филиппа каким-то странным, но невыносимо прекрасным ритуалом, с которого просто обязано было начаться новое утро. И пусть с приезда в деревню и в этот дом прошло всего несколько дней, иного утра представить уже было невозможно.

— Не замерз? — насмешливый голос Портоса показался Филиппу подобным грому. От неожиданности он отпустил дверь, и та распахнулась настежь. Портос насмешливо улыбнулся и аккуратно притворил дверь обратно. — Не мешай. Атос вчера поздно лег. И вечерок у него был не из приятных.

— А почему? — быстро спросил Филипп и тут же покраснел. — Мне не следовало спрашивать об этом, да?

— Раз ты уже не спишь, оденься и пошли прогуляемся, — Портос стукнул Филиппа по спине так, что тот чуть не пролетел половину коридора. — И поторопись. Сегодня у тебя начинаются сложные дни. Арамис расписал твои занятия так, что тебе и вздохнуть будет некогда, не говоря о том, чтобы бесцельно послоняться по округе в поисках приключений. Я жду тебя во дворе у того розового кустарника, которым так восхищается наш великий праведник и гений.

Филипп одевался так быстро, как мог. Его сначала даже слегка напугало, что Портос обратился к нему на «ты», но уже через минуту он почувствовал настоящую радость, ведь именно с Портосом Филипп мог попробовать быть на равных. С Арамисом, а тем более с Атосом, подобное даже представить себе было кощунством.

Когда Филипп выскочил из дома, в очередной раз чуть не упав, зацепившись за придверный выступ, Портос рассматривал цветы, что раскрылись накануне на розовом кусте.

— Арамис, как и д’Артаньян, предпочитает любоваться этими колючками. Неужели нет цветов, более достойных внимания, чем это? — Портос сорвал одну розу и тут же укололся. — Глупое создание!

— Мне нравятся все цветы, — Филипп улыбнулся, увидев, как Портос остановил пробегавшую мимо девушку с большой корзиной и протянул ей сорванную розу. Девушка весело взглянула на Портоса, встала на цыпочки, чмокнула его в щеку и побежала дальше. — Когда они расцветают, мир вокруг становится красивее и ярче.

— По-моему, самый лучший цветок — это женщина! — провозгласил Портос. — Все же Арамис, как всегда, оказался прав. Вешаться, когда вокруг столько красоты, самое дурацкое действие на свете.

— Вы тогда больно ударились? — Филипп вдохнул аромат роз и зажмурился от удовольствия.

— Я уже и не помню. Все-таки наш гений непревзойденно умеет вправлять голову на место. Я вижу, как ты посматриваешь иногда на Арамиса с испугом. Это зря. Он не причинит тебе никакого вреда, даже если ты откажешься от его затеи в самый последний момент.

— Потому что он понимает, как это сложно?

— Потому что он никогда не пойдет наперекор Атосу. Вот чьим врагом я действительно не желал бы стать.

— А кто такой д’Артаньян, которого вы упомянули?

— Ты действительно хочешь обо всем узнать? — Портос с непривычной серьезностью посмотрел на Филиппа, которому вдруг стало не по себе от подобного изучающего взгляда всегда добродушного Портоса, который словно мог увидеть все, что творилось в душе Филиппа. — Если я скажу, что сейчас д’Артаньян — это худший враг Атоса, тебе этого будет достаточно?

— Господин Атос… Он…

— Он тебя пугает и манит одновременно? — Портос словно испытывал Филиппа на прочность, рассматривая его все более внимательно. — Я знаю его сто лет, я его очень люблю, убью ради него или за него любого, но даже я до сих пор испытываю подобное чувство. А сейчас он вообще такой далекий, что даже склоки с Арамисом и мои проделки никак не приведут его в чувство.

— Так вы задумали то происшествие в амбаре нарочно? — Филипп широко распахнул глаза.

— Не приписывай мне подобной дальновидности, — усмехнулся Портос. — Гений у нас Арамис. Вот уж кто в любой неприятности найдет то, чем можно воспользоваться себе во благо. По сравнению с ним я не умнее сургуча, которым заливают бутылки с вином.

— А когда вы познакомились? — Филипп все же не мог не задать вопроса, который так его занимал.

— Это было настолько давно, что мне кажется, будто этого момента и не было вовсе. Что я знаю Арамиса и Атоса с рождения. Это такое странное чувство. Вдали от них я не могу жить по-настоящему. Именно поэтому я стараюсь быть к ним поближе, позабыв о собственных землях и заботах, что с ними связаны. Когда-нибудь и у тебя будут такие друзья.

— Я плохо представляю, как можно дружить с кем-то. Да еще и так, как вы все это делаете. Но, если честно, я не хочу друзей.

— Почему? Это замечательно — встретить в своей жизни тех, кто всегда поможет и будет на твоей стороне.

— А если нет? — Филипп нахмурился. — Если друг окажется предателем или врагом? Если он будет тем, кто ударит в спину? Такое ведь тоже может быть. Порой и долгого знакомства не надо.

— К моему величайшему сожалению, такое бывает даже с теми, кого хорошо знаешь и с кем знаком много лет. У нас троих был друг. Он был для меня так же важен, как Арамис или Атос. Я бы без раздумий умер за него. Сейчас этой дружбы у нас больше нет. И Атосу от этого хуже всех. Потому что если мы с Арамисом просто лишились друга, то Атос в полной мере прочувствовал, каково это — когда тот, кто был ближе всего, предает и бьет в спину. Я бы не смог вынести столько боли, сколько досталось Атосу в последнее время.

— Боли? — Филипп весь превратился в слух.

— У Атоса убили сына, — Портос так быстро проговорил эти слова, словно они жгли ему губы. — Убил король. Чтобы овладеть его невестой. Д’Артаньян в его слепой верности Людовику предпочел не думать об этом, считая, что король не может так низко пасть. Но ни я, ни Арамис, ни тем более Атос не верим в благородство Людовика и случайное стечение обстоятельств. Это Людовик убил Рауля, вернув его на поле боевых действий и бросив на пушки. И как бы д’Артаньян ни пытался заглушить собственную совесть и закрыть глаза на все произошедшее, даже он в глубине души знает, что предан настоящему чудовищу, которому ни до кого и ни до чего, кроме собственных желаний, нет дела. Для Арамиса же это стало последней каплей, переполнившей чашу его терпения.

— Получается, что ценой моей свободы стали предательство и убийство? — Филипп побледнел.

— Не стоит думать, что все настолько просто, — Портос прищурился от восходящего солнца, что неожиданно залило своим светом весь двор. — У нашего хитроумного гения всегда в запасе есть несколько неожиданных ходов. Я давно слышал, что иезуиты вовсю мечтают отправить короля в гости к самому Создателю, но я не мог себе и представить, что именно Арамис направляет в Людовика все летящие в него кинжалы. Я бы скорее подумал, что Арамис предпочтет какой-нибудь яд без вкуса и запаха. Так что, когда Арамис заявил, что именно он глава иезуитов, я был ошеломлен. Атос же, казалось, даже не удивился. Его спокойствие всегда помогало мне привести мои собственные мысли в порядок, но такое спокойствие, как было тогда, меня напугало. И даже когда он вышел из себя при общении с д’Артаньяном, я так и не испытал облегчения. Атос сейчас похож на натянутую струну. Если бы не план Арамиса, то вполне вероятно, что к этому мгновению Атоса просто не было бы в живых. При всем своем спокойствии он всегда отличался фатализмом. Он искал бы смерти так же яростно, как когда-то дрался из-за пустяка или спасал наши жизни.

— Он бы начал мстить королю и погиб? Или вынудил бы себя убить?

— Душа Атоса порой темнее самых глубоких подземелий Бастилии. Никто никогда не мог читать в ней по-настоящему. Изредка это удается Арамису. Но нам с д’Артаньяном всегда оставалось только гадать, о чем он может размышлять за бутылкой любимого вина или просто глядя в окно. Я думаю, что Арамис давно вынашивал план, который мы сейчас всеми силами мечтаем воплотить в жизнь, но обстоятельства заставили его торопиться. В Париже волнения, и кто знает, чем они могут завершиться. Но самое главное — Арамис вряд ли стоял бы в стороне и молча смотрел, как Атос убивает сам себя. Я никогда не ревновал своих друзей друг к другу, но даже мне понятно, что Арамис любит Атоса сильнее кого бы то ни было. И никогда не пойдет против его желаний, если только эти желания не ведут Атоса туда, откуда он уже никогда не сможет возвратиться.

— У меня сердце забилось как ненормальное, когда господин Атос дотронулся до меня и посмотрел мне в глаза в тот вечер, когда вы только привезли меня сюда. И одновременно с полным сумбуром в мыслях и чувствах я ощутил, как все вокруг вдруг упорядочилось и встало на свои места. Словно меня окатили силой и теперь я сумею сделать все что угодно.

— Значит, теперь ты тоже понимаешь, кто такой Атос и почему мы все без него никогда не сможем. Даже д’Артаньян, как бы этот гасконский выскочка ни надеялся убедить себя самого в обратном.

— А почему господин Атос вчера поздно лег спать?

— Потому что напился так, что мы с Арамисом несли его до постели. Вчера утром Атосу привезли письмо Рауля, которое тот отправил незадолго до смерти, еще по дороге в полк. Именно поэтому Атос не выходил из своей комнаты. Вряд ли он кого-то хотел видеть и тем более выслушивать от нас слова утешения, которые не утешают, а скорее наоборот — приносят еще больше горьких воспоминаний. Он пытался справиться со своей болью один, вот только все равно под конец дня она оказалась сильнее. Что ж, старый добрый способ сбегать из реальности вчера оказался как никогда кстати. Едва ли сам Атос хотел упиться до беспамятства, но вмешался Арамис, решив, что это необходимо, и попросту споил его. Это все мне напомнило старые добрые времена, когда не надо было задумываться, а надо было просто успевать жить. Кто же знал, что спустя столько лет мы все окажемся на самом краю пропасти. И еще неизвестно, сумеем ли мы удержаться или рухнем вниз и разобьемся вдребезги. Но в любом случае мы сделаем это так, как жили — вместе.

— Вы сегодня не слишком похожи на себя, — вдруг выпалил Филипп. — И мне от этого страшно.

— Не пугайся. Мне редко приходится пофилософствовать всерьез. Не могу сказать, что мне такое по душе, но иногда нужно выплеснуть мысли из головы, чтобы они не свели тебя с ума окончательно. Так что обычно главенство в философских диспутах у нас принадлежит Арамису. Когда же о чем-то таком вдруг заговорит Атос, то стоит бежать без оглядки. Потому что неизвестно, к чему его речи приведут, — Портос встал с бревна, на котором они с Филиппом сидели в тени под деревом уже некоторое время, и потянулся. — Хотя я надеюсь, что впереди меня все же ждет хорошая драка. Иначе в этом деревенском раю Арамиса можно скиснуть от скуки. Да и амбар с балкой, которую можно подпилить, был только один. И называй уже Атоса Атосом, уверен, он не обидится, если ты перестанешь добавлять «господин». А то мне, да и всем остальным точно, все время кажется, что это капитан де Тревиль собирается задать нам взбучку после очередной дуэли без его на то разрешения. Эх! Были же времена! Уж и не знаю, можно ли вернуть хотя бы часть нашей тогдашней бесшабашности и безумия.

— По-моему, тебе, Портос, говорить об этом стоит в последнюю очередь, — откуда появился Арамис, Филипп, увлеченный разговором с Портосом, даже не заметил.

— Опять намерен читать мне свои проповеди? — усмехнулся Портос.

Филипп же рассматривал Арамиса без привычной кожаной брони верхней одежды. На нем были только штаны и рубашка. С еще мокрых волос стекали капли воды. Арамис без вечной серьезности на лице казался гораздо моложе, чем Филипп уже привык его видеть. Да и не слишком этим утром Арамис был похож на строгого пастыря, ведущего мрачную и порой жестокую иезуитскую паству за собой, благословляя ее даже на убийство короля. И совсем не напоминал торжественного рассказчика, чьим словам Филипп внимал совсем недавно, чувствуя себя испуганным ребенком перед своим самым страшным детским кошмаром.

— Что-то говорить тебе — это всего лишь пустая трата времени и моего замечательного дара красноречия, — фыркнул беззлобно Арамис в ответ и принялся сушить волосы куском домотканой ткани, что висел у него на плече.

— И как такой модник сжился с деревенской жизнью? — Портос продолжал расспрашивать Арамиса с очень серьезным видом, а Филиппу вдруг захотелось расхохотаться. Уж больно напоминала эта сценка выяснение супружеских отношений в деревне, где он жил с самого детства: красотку-жену и обожающего ее мужа, который придирчиво расспрашивал каждый вечер о том, как она провела свой день, держа за спиной очередной подарок.

— Да у меня больше неприятностей от твоих поступков, чем от прочих вещей. К тому же в деревенской жизни есть своя прелесть. Кстати, — Арамис посерьезнел. — Атос уже проснулся. И даже успел мне сказать, что он думает о вчерашнем вечере.

— Как его голова? Не слишком болит с непривычки?

— Он в порядке, — Арамис протянул Портосу ленту, и тот с удивительной сноровкой завязал ее на волосах Арамиса, собрав их в непривычный для Филиппа низкий хвост. — Советую вам, Филипп, все же умыться и вернуться в дом к завтраку. Нужно обсудить ваше расписание и разобраться, как вернее для вас распределить занятия. Разумеется, вы будете уставать, но нам совершенно не нужно, чтобы вы падали без сил каждый вечер и еле вставали утром. Да, легко не будет, но если все сбалансировать, то особенных затруднений возникнуть не должно. Портос, идем. Атос о чем-то хочет с нами поговорить до завтрака.

Филипп смотрел, как Портос с Арамисом заходят в дом, а в голове роился целый ворох мыслей, которые Филипп никак не мог привести в порядок. То, что его ритуал был нарушен, Филиппа уже не задевало, хотя внезапное появление в коридоре Портоса все же поначалу принесло неудовлетворение. Но то, что последовало за этим, вознаградило за все. Вот только что делать со вновь приобретенным знанием, Филипп совершенно не знал. Он даже не понимал, хотел ли он знать так много об Атосе или было бы правильнее по-прежнему лишь догадываться о некоторых вещах. Такое количество правды по-настоящему пугало. Но при всем этом Атос не стал понятнее или открытее. Он по-прежнему оставался тайной. А все новые сведения только раскрасили его мир еще более мрачными красками, чем Филипп мог себе представить.

Филипп никогда не терял близких людей. Хотя с другой стороны — у него никогда и не было настолько близких людей. Священник, о похождениях которого в молодости часто говорили в деревне и чьим сыном его считали, не был холоден или строг, но настоящей близости между ними никогда не существовало. Если бы у Филиппа спросили почему, он бы не сумел ответить сразу. Может быть, потому, что отец Бертран был немного не от мира сего, а два мечтателя редко уживаются рядом, ведь кому-то рано или поздно приходится различать вымысел и реальность. В их так называемой семье это еще в раннем детстве пришлось сделать Филиппу. Не сказать, что окружающие относились к нему плохо, даже считая побочным сыном человека, который, раз и навсегда посвятив себя Богу, обязан был забыть обо всех плотских желаниях. Но Филипп никогда не играл с деревенскими мальчиками, хотя ему всегда этого очень хотелось. Мальчишки же, поначалу звавшие его каждый день, постепенно перестали это делать, посчитав его чересчур странным для своей компании. И Филиппу только и оставалось, что наблюдать за чужим весельем со стороны в те редкие минуты, которые были не заняты поручениями отца Бертрана или занятиями. Нужно было отдать священнику должное — он великолепно справился с ролью учителя. Филипп к своему шестнадцатилетию мог похвастаться образованием, которое и при дворе было редкостью. По крайней мере, так всегда повторял отец Бертран, радуясь каждой мелочи, которую узнавал его опекаемый. Филипп был склонен ему верить, ведь несмотря на свои странности, порой отец Бертран твердо стоял на ногах, забывая обо всех мечтаниях. При этом его фанатическая преданность Богу и его заповедям порой казалась Филиппу чрезмерной. Нет, не потому, что он сам со временем разуверился в некоторых вещах. Это произошло гораздо позже, уже в заточении. Просто за своим служением отец Бертран часто забывал, что люди, хотя и являются подобиями Бога, все равно остаются людьми. И требовать чего-то сверх меры от них было неприемлемо. Как и решать некоторые проблемы стоило бы гораздо проще. Филипп всегда держал свои мысли при себе, хотя порой невыносимо хотелось донести собственное мнение, даже если оно шло вразрез с общепринятыми вещами. Он утешал себя тем, что еще слишком молод и, возможно, не настолько сведущ в жизни, чтобы пытаться доказать свое мнение, и просто ждал, когда станет взрослее, чтобы в полной мере озвучить его, не боясь насмешек со стороны. Но его желаниям сбыться было не суждено.

Отъезд Филиппа отец Бертран воспринял как нечто собой разумеющееся. В отличие от Анны, что помогала священнику в доме и занималась воспитанием Филиппа, когда тот был еще ребенком. Говорили, что дочь Анны была в свое время кормилицей Филиппа. Так это было или нет, Филипп не знал, но Анна относилась к нему с настоящей любовью, и Филипп платил ей взаимностью. Он знал, что Анна была вдовой, а ее дочь умерла, когда пыталась дать новую жизнь. Ребенок тогда тоже не выжил, и Анна осталась на свете совсем одна. Именно поэтому она с удовольствием посвятила себя Филиппу. Да, ему было очень больно с ней расставаться, но он знал, что она продолжит жить в деревне, как и прежде. И пусть его самого там уже не будет, она все равно никуда не денется. В деревне всегда было много дел, да и детей, требующих ухода, тоже было немало. Даже когда сам Филипп был ребенком, он видел, что Анна с удовольствием помогала матерям и приглядывала за их детьми. Именно поэтому Филипп не особо волновался об Анне, ведь она оставалась при деле. Что же можно почувствовать, если близкий человек, которого ты знаешь с рождения, вдруг бы пропал в одночасье, Филипп даже боялся представить. Особенно если точно знать, что из небытия любимому человеку не суждено вернуться.

— Филипп! — голос Арамиса заставил вздрогнуть. Юноша поднял голову и взглянул на окно. — Вы хотите остаться голодным? У нас не так много времени, чтобы можно было терять его на бесцельные раздумья.

— Простите! Я уже иду!

Филипп вскочил с бревна, выдохнул и направился к дому. Но уже подойдя к двери, он вдруг неожиданно для себя самого остановился и вернулся к кустам роз. Взять цветок с любимого розового куста Арамиса он не решился. Но вот белую розу с соседнего кустарника Филипп с трудом, но все же смог сорвать, пусть и исколов себе все пальцы. Он аккуратно нес цветок, желая подарить его Атосу, но уже точно понимая, что никогда не осмелится на подобную вольность. С другой стороны, можно просто отнести розу в комнату Атоса и оставить. Тот никогда не узнает, кто ее принес, а может, даже подумает на Арамиса или Портоса. А скорее, и вовсе не обратит никакого внимания на цветок в кувшине. Филипп вошел в дом, так и не решив, как он поступит с белоснежной розой с оглушающим разум сладким ароматом, а также предвкушая перемены в своей судьбе и совершенно иное времяпрепровождение, чем то, к которому он привык за последние несколько дней.

Прошедший день по его завершению оказался гораздо сложнее и утомительнее, чем Филипп представлял себе еще утром. Юноша сидел на постели и никак не мог уснуть. Слишком много мыслей было в голове. Слишком много чувств перемешалось в душе. Слишком болело сердце от слов, которые он сегодня услышал. Услышал от Атоса, чьего возвращения с поздней конной прогулки Филипп очень ждал уже несколько часов. И только стоило хотя бы на мгновение прикрыть глаза, как вспоминалось все до малейшей мелочи. Как развевал ветерок волосы Атоса, как дрожал его голос, когда речь зашла о его сыне. Как в глазах вдруг появились слезы. Это было выше сил Филиппа. Больше, чем он мог вынести. И каждое последующее слово, услышанное от Атоса, словно обжигало изнутри. Филипп никогда не думал, что подобным образом можно дружить, жить и чувствовать. Никогда не представлял, что можно вкладывать в слова «честь» и «дружба» и как можно строить свою жизнь по принципам, неведомым для других. Более того — странным и непонятным для окружающих, ведь мало кто вообще помнил о подобных вещах. Даже Филипп привык к совсем другим мечтаниям. Но и его собственные мечты вдруг померкли на фоне того, что он услышал от Атоса. Даже мечта о свободе показалась вдруг не такой важной. Тем более — она же исполнилась. И сделали ее реальностью люди, которых он даже не знал, но которые рисковали сейчас больше, чем сам Филипп.

Арамис при первом разговоре просил не спрашивать о том, кто они. Сейчас Филипп отчетливо понимал, что это скорее было сказано как предупреждение, чтобы он не увлекался ненужными расспросами. Но и без этих расспросов уже на следующий день Филипп многое мог рассказать о своих освободителях. То, что все они дворяне и были в прошлом или являлись в настоящем военными, понималось практически сразу, а стоило немного понаблюдать за ними, и предположение превращалось в уверенность. И дело было даже не в том, как они держались с оружием, а во время довольно длительного пути Филипп мог убедиться, что оно было у них всегда под рукой. Дело было в какой-то необъяснимой атмосфере постоянной готовности к любым ситуациям и неприятностям. Атос же вообще не расставался с остро заточенным кинжалом ни на минуту. Можно было, конечно, еще сделать предположение, что эти люди добывают себе на пропитание не совсем праведными делами, но Филипп почти сразу отказался от этой мысли. Слишком не вязалась она с его спасителями. Да и выправка, которую никуда не спрячешь, замечалась моментально. А на второй день пребывания Филиппа в деревне Атос и Портос подтвердили его мнение, затеяв тренировочный поединок, явно пытаясь снять переизбыток напряжения от предыдущего и очень сложного по эмоциональности дня.

Филипп тогда чуть не выпал из окна, настолько увлекательным было зрелище во дворе. За подобным он был готов наблюдать вечно. Звон шпаг, искры от скрещивающего оружия, отточенность движений… Все это больше было похоже на танец, чем на простую разминку со шпагами в руках. А еще Филипп не мог не заметить разницу в технике обоих. Портос полагался на силовые приемы, тогда как Атос явно отдавал предпочтение более изящным финтам и ударам, а еще он точно являлся приверженцем старой школы и старого дуэльного кодекса, ведь левая рука Атоса всегда крепко сжимала кинжал. Когда все закончилось, то оказалось, что не только Филипп наблюдал за внезапным представлением — во дворе собрались почти все обитатели дома. Портос расхохотался, отсалютовал Атосу, который в ответ поприветствовал его коротким кивком, и они разошлись. Атосу точно не особо понравилось всеобщее внимание, тогда как Портос с огромным удовольствием купался в нем. Тогда Филипп впервые подумал о том, как же непохожи между собой его новые знакомые. Или друзья? Тогда Филипп, испугавшись, так и не пришел к единому выводу, как же назвать людей, которые вызволили его из темноты тюрьмы.

Еще большее удивление у Филиппа вызвало понимание, что Арамис крайне верующий человек. Он несколько раз в день уединялся для молитвы, о чем не мог не пошутить Портос, называя Арамиса его преосвященством. Но через некоторое время Филипп понял, что Портос вовсе не шутил, а Арамис и в самом деле является священником и точно высокого ранга. Все слуги невольно склоняли головы, когда Арамис после молитвы проходил мимо них, а некоторые и вовсе обращались за благословением. Это понимание долго не могло уложиться у Филиппа в голове, ведь это означало, что священники могут быть гораздо более опасными и страшными в своих действиях, чем военные, что осознанно выбрали делом своей жизни чужую смерть. Ведь помимо его веры в Арамисе все кричало о том, что если ему понадобится обагрить свои руки кровью, то он сделает это без малейшего колебания. И Филипп вовсе не был уверен в том, что после боя Арамис удостоит своим вниманием раненых, хотя, может быть, и прочитает молитву над павшими.

Все они вместе представляли для Филиппа настоящую головоломку, в которой было просто невозможно расставить все по своим местам. А еще они непостижимым образом дополняли друг друга. Разрешить подобное противоречие Филипп точно бы не сумел и при более близком знакомстве. Поэтому он продолжил просто наблюдать за своими спасителями, все сильнее с каждой минутой погружаясь в их жизнь.Своя же участь Филиппа сначала не настолько занимала. После важного разговора, где он узнал о себе то, чего и представить не мог, захотелось ненадолго стать невидимкой и не думать о том, во что его хотят вовлечь и какие последствия план его спасителей может иметь. К тому же, словно прочитав его мысли, Арамис дал ему четыре дня полной свободы, чтобы он мог еще раз обдумать все, что ему сказали. Филипп понимал, что вряд ли его отказ будет принят, но само предложение было настолько заманчивым, что ошеломляло и отнимало возможность принять решение сразу и безоговорочно. И наверняка и Арамис, и остальные отлично понимали все его сомнения.

Те четыре дня, когда Филипп заново учился просто жить за стенами своей тюрьмы и которые истекли накануне, были наполнены одновременно ностальгией по старой жизни и остротой восприятия всего нового. Он бродил по окрестностям, впитывая мир, свободный от маски и тюремных стен, наблюдал за людьми, которые лишь изредка кидали на него любопытные взгляды, тут же возвращаясь к своим повседневным делам, которых в это время года в деревне всегда было предостаточно. Еще Филипп с удовольствием прогуливался по вечерам в ожидании, когда ночь сменит день, чтобы чуть позже в очередной раз посмотреть на луну из своего окна. Это тоже стало почти священным ритуалом, без которого просто не мог закончиться очередной день. А еще Филипп, наблюдая за ночным светилом, все время представлял, что в кресле в его комнате находится Атос. Так же, как в первую ночь в этом доме, когда Филипп исполнил еще одну свою мечту: вновь посмотрел на луну во всем ее великолепии. Почему-то именно с той ночи Атос для Филиппа стал тем, кто воплощает луну в человеческом обличии. Загадочную, непостижимую и отстраненную от всех земных радостей и горестей.

На самом деле Филипп даже самому себе не мог объяснить, отчего его с самого детства так притягивала к себе луна. Еще ребенком Филипп сбегал ночами из дома священника на небольшую пристань и смотрел, как на волнах появляется лунная дорожка. Иногда ему так хотелось побежать по ней в неизведанное далеко, что было крайне трудно избавиться от подобного наваждения. Лишь усилием воли Филипп тогда заставлял себя вернуться домой и забыть обо всем до следующего полнолуния. Сейчас же, находясь рядом с Атосом, Филипп словно бежал по той светящейся в ночи дорожке, не задумываясь, куда она может его привести. Впрочем, если бы она вела напрямую в преисподнюю, Филипп и тогда бы не повернул обратно. Ведь все чаще Филиппу было даже дышать трудно от понимания, что он отдал бы все, чтобы стать для Атоса хоть в четверть настолько же важным, как были его друзья. А позже, когда Филипп оставался один, накатывало горькое понимание, что эта его мечта так и останется несбыточной.

Однажды во время своей прогулки Филипп с какой-то детской дерзостью, которую не помнил в себе уже давно, залез на яблоню, растущую неподалеку от дома. Он просидел на ней в удобном кресле из ветвей больше часа, рассматривая окружающий мир с высоты. А потом сорвал несколько самых спелых яблок и принес их к общему столу, когда наступило время ужина. Тогда он удостоился удивленного взгляда Арамиса и довольного взгляда Портоса. Атос же, скользнув безразличным взглядом по блюду, наполненному ярко-красными плодами, налил себе вина и вышел прочь, даже не поев как следует. Арамис тогда недовольно нахмурился, но так ничего и не сказал. Филипп же с болью подумал, что Атос стыдится своей слабости в тот вечер, когда помог ему успокоиться. Сейчас же Филипп точно знал, что причина того, что Атос старался не часто оказываться рядом с ним в те первые дни, была гораздо более проста: его, Филиппа, лицо.

Насколько тяжело видеть лицо убийцы собственного сына каждый день, Филиппу даже сложно было представить. И да, даже если понимать, что Филипп — не Людовик, это ничего не решало. Если честно, то Филипп бы с удовольствием сам надел на себя свою проклятую маску, если бы знал, что Атосу от этого станет легче. Ведь не видеть означало не думать. Не переживать и не вспоминать. И не держать себя в руках, когда хочется дотянуться до кинжала и раз и навсегда избавиться от рокового сходства, что приносит столько отчаяния. Сейчас Филипп только надеялся, что время, проводимое вместе, излечит их обоих и поможет Атосу принять, что сходство Филиппа и его брата только внешнее и ни к чему не обязывающее. И только сам Филипп был обязан доказать Атосу, что ему можно доверять. И что он никогда и ни за что на свете не сумеет его предать, даже если для этого пришлось бы расстаться с жизнью.

Это осознание пришло к Филиппу сегодня внезапно, ближе к вечеру, когда он в изнеможении повалился на нагретую за день солнцем траву во время занятия по фехтованию. Обучать его досталось Атосу, который заставил вспоминать забытое и узнавать новое. Когда Атос протянул Филиппу свой кинжал, то у юноши даже затряслись руки от понимания, что Атос нисколько его не опасается. Филипп был уверен, что если бы сейчас на его месте оказался Людовик, то кинжал Атоса взрезал бы ему горло так быстро, что король бы даже не понял, что произошло. Почему-то эта жестокая мысль заставила Филиппа сначала довольно улыбнуться, а потом по-настоящему испугаться, ведь она была так непохожа на его обычные размышления. Атос, заметив, как вдруг побледнел Филипп, остановился и опустил шпагу.

— Вам следует отдохнуть. Не стоит перетруждаться. Ни к чему хорошему подобное поведение не приведет. Усердие — это отличное качество, но оно должно быть в меру. В противном случае вы истратите сразу слишком много сил. Это может сказаться на дальнейших занятиях.

— Я просто слишком давно не был столь живым, — Филипп тяжело дышал, повалившись в траву при первых же словах Атоса. — И я даже не смогу вам объяснить, почему мне так хотелось сделать как можно больше. Наверное, я просто хотел доказать сам себе, что действительно свободен. Что больше не погребен в проклятой тюрьме, из-за решетки которой видно только малюсенький кусочек луны, и могу делать что угодно.

— Не думаю, что быть свободным должно означать бездумную трату сил, которых может недостать в любой другой момент. Вам нужно научиться распределять их.

— Вам не страшно убивать? — спросил вдруг Филипп, внимательно всматриваясь в лицо усевшегося рядом с ним на траву Атоса.

— Всегда существует причина для подобного поступка, — Атос аккуратно положил рядом с собой шпаги и кинжал, словно позволяя Филиппу по-настоящему отдохнуть и забыться. — Для кого-то она может быть чрезвычайно важной, а порой достаточно не вовремя сказанного слова. Со временем причины меняются. Возможно, становятся более серьезными и разумными, чем во времена юношеской беззаботности и бесшабашности.

— Портос сегодня утром сказал то же самое, — Филипп с трудом отвел взгляд от лица Атоса. — Правда, при этом он сокрушался, что те времена прошли и вряд ли возвратятся.

— Портосу очень сложно принять течение времени, которое движется только вперед и никогда не возвращается назад. Порой это пугает даже меня, но с подобным положением вещей остается только смириться. Никто не может вернуться в прошлое, хотя причин для подобного порой бывает предостаточно. У всех существуют мгновения и поступки, которые мы бы желали изменить. Кто-то сожалеет о том, что когда-то прошел мимо того, кто мог бы стать со временем ближе, а кто-то хочет, чтобы знакомство с когда-то близким человеком и вовсе не состоялось. Кто-то боится, что растратил свою жизнь по пустякам, а кто-то мечтает завершить дела, которые когда-то казались не столько важными, сколько обременительными. Время же насмешливо продолжает идти, не думая о людских ошибках и несбывшихся мечтаниях. У вас ведь тоже есть то, что вы хотели бы изменить в своей жизни? — Атос посмотрел на Филиппа, но, не дожидаясь ответа, улегся рядом с ним на траву и прищурился на солнце.

— Нет! — ответ вырвался у Филиппа сам собой, стоило ему лишь немного подумать. — Если я бы что-то изменил в своей жизни, то этот поступок мог перечеркнуть то, что сейчас я оказался здесь.

— А возможно, вам не понадобилось бы переживать заключение и всю ту боль, что вам причинили. Представьте, что из-за изменения всего лишь одного действия в прошлом вы бы оказались во дворце или никогда бы не покидали деревню, ставшую для вас родной. Жили бы как прежде, не зная волнений и предательств.

— Но… — Филипп, желавший возразить, вдруг запнулся на полуслове и задумался. Хотел бы он на самом деле вернуться в прошлое? Жить в покое и мире среди тех, кого знал он и кто знал его? — Возможно, вы и правы. Но мы никогда не узнаем, каково это — возвращать время вспять. Может быть, это и к лучшему. Знать, что тебя ждет, одновременно интересно и очень страшно. Ведь вполне возможно, что время сыграет жестокую шутку с любителями изменять прошлое и позволит им вернуться, но оставит память. И кто знает, не придется ли постоянно задумываться о том, что было тогда и что есть сейчас. Человек ведь самое противоречивое существо на свете. Именно так говорил отец Бертран, и это то немногое в его речах, с чем я был согласен полностью.

— Вас окружали интересные люди.

— Отец Бертран по-своему хороший человек. В тюрьме я часто думал, как он поживает. Как живут люди, которые окружали меня. Надеюсь, что у всех них все хорошо и спокойно на душе. Как у меня.

— Вам хорошо и покойно сейчас? — Атос развернулся к Филиппу.

— Как ни странно, но именно так, — Филипп рассматривал лицо Атоса так внимательно, как будто увидел его впервые. Он хотел запомнить это выражение легкого удивления. Филипп вдруг вспомнил сегодняшнее утро, а потом и тот вечер, когда Атос заставил его обернуться и посмотреть ему в глаза, и сам себе напомнил скрягу. Вот только вместо денег он копил даже отголоски эмоций Атоса, который чаще всего был больше похож на каменную статую, безразличную ко всем и ко всему. — Я не знаю, сумеете ли вы понять меня, — Филипп ненадолго замолчал, а затем продолжил. — Вы и ваши друзья указали мне цель, к которой мне следует стремиться. Объяснили, насколько опасной может быть к ней дорога и как много я могу приобрести, если все удастся. И как много я потеряю, если мы все потерпим неудачу. Но меня не страшит ни первое, ни второе. Если мы победим, то я приложу все усилия, чтобы стать тем, кем вы хотите меня видеть. Если мы проиграем, то со мной навсегда останутся мои воспоминания о проведенных здесь днях. О свободе, которую вы мне подарили. О чести, которую вы мне оказали, просто вспомнив о моем существовании и выведя меня из темноты на свет. Короткая или длинная мне предстоит жизнь — я не знаю. Но вы и ваши друзья подарили мне самое важное — понимание, что я не один. Что мир вокруг нуждается во мне. Что вы, — Филипп дотронулся до руки Атоса, — подарили мне свое доверие. Именно вы. Ведь вам сложно было даже посмотреть на мое лицо. Я это знаю, и мне больно от одной только этой мысли.

— Вы не совсем правы, Филипп, — Атос выглядел задумчивым. — Хотя я и понимал, что Арамис покажет нам человека, похожего на Людовика, я и представить не мог себе подобного исхода. Когда вы вошли тем вечером в комнату, я был растерян и даже испуган. Словно бы мне показали зеркало, где все на свете отражается наоборот. Вы не похожи на своего брата. И как бы странно это ни звучало, это действительно так. У вас одно лицо, но ваши души слишком различаются, чтобы этого можно было не заметить. Но время, чтобы это понять и забыть о том, что не все решает сходство, мне все же понадобилось.

— В тюрьме я всегда хотел узнать, что такого в моем лице, что его нужно скрывать от всех. Почему мое лицо стало моим проклятием. Было больно осознавать, что Бог сделал так, что я стал врагом самого себя только из-за того, что на кого-то похож. Наверное, я так до конца и не сумел примириться с подобным. И даже сейчас я не считаю, что мое лицо — это подарок небес, скорее наоборот.

— Сделайте так, чтобы вы были довольны и горды собой, вне зависимости от того, чье лицо вы видите напротив себя, — проговорил Атос, а Филиппу показалось, что его сердце снова забилось как сумасшедшее, совсем как в тот вечер.

— Мне нужно подумать! — Филипп вскочил так быстро, что не удержался на ногах и рухнул обратно на траву.

— Вам следует быть осторожным, — Атос помог Филиппу подняться. — Пожалуй, на первый день достаточно. Повторите вечером то, что вы сегодня узнали нового. Это не займет много времени. А сейчас вам стоит немного отдохнуть, а потом вас ждет Арамис. Можете еще побыть здесь. Это отличное место, чтобы понаблюдать за облаками. Ведь не только луной можно любоваться.

— Нет! — Филипп покачал головой. — Я хочу вернуться с вами. Пусть здесь и прекрасно, но я не хочу больше находиться в одиночестве. Нескольких дней, проведенных одному, мне вполне достаточно. Но уже вчера я понял, что устал быть далеко от людей. Хотя я и осознаю, как сложно стать тем, кто может вновь находиться среди них, слышать чужие голоса, не вздрагивая от страха, и понимать, что жизнь идет своим чередом в месте, которое очень далеко от моей тюрьмы.

— Вам страшно?

— Очень! — Филипп шел рядом с Атосом и мечтал, чтобы дорога до дома никогда не заканчивалась. Ведь именно с ним Филипп был готов говорить обо всем, что было ему важно, ничего не скрывая и никого не боясь. — Я отвык от общения. Шесть лет мне даже толком не с кем было говорить, кроме священника, что приходил ко мне раз в месяц. Тюремщики называли это возможностью исповедаться в своих грехах, а я видел в этом возможность услышать свой голос и послушать чужой. Это доказывало мне, что я все-таки жив. Иногда мне хотелось разбить голову об стену или решетку, но меня совершенно лишили возможности по собственной воле сбежать из этого мира, хотя одно желание подобного — это смертельный грех.

— Не думаю, что подобное желание в том состоянии, в котором вы пребывали столько лет, может считаться грехом. В противном случае Бог не только глух к молитвам, но и слеп по отношению к тому, что он видит каждый день.

— Вы говорите страшные вещи, — Филипп на мгновение остановился, но тут же догнал Атоса. — Но у вас есть причины не доверять Богу.

— Если вам необходимо поговорить о Боге или его поступках, то лучше попросите об этом Арамиса, — казалось, что Атоса совершенно не тронул испуг Филиппа. — Я не самый лучший собеседник для обсуждения этой темы.

— Я хотел бы обладать вашей смелостью! — Филипп схватил Атоса за руку, вынуждая остановиться. — Вы научите меня быть таким же смелым, как вы и ваши друзья?

— Вы гораздо храбрее, чем сами думаете, — впервые за все проведенное на свободе время Филипп увидел улыбку на лице Атоса. Едва заметную, но все же улыбку. Как будто луна сверкнула, когда тучи на мгновение разошлись. И тут же спряталась обратно, решив, что этого будет достаточно для того, чтобы полюбоваться ею в темную ночь, когда не видно ни одной звезды. — Вам просто следует это понять и принять. Все люди храбры, но мало кто готов выйти за пределы привычного. Но иногда из обыденности вырывают события, которые не должны были произойти. Тогда все вокруг может измениться до неузнаваемости, а человек станет полной противоположностью самому себе. Именно тогда легко упасть в бездну, из которой нет возврата. А можно совершить поступки, которые вознесут тебя на вершину в глазах окружающих. Но все равно самым главным должны остаться решения, принимаемые вашим сердцем, даже если рассудок кричит об обратном.

— Я… — Филипп вцепился в руку Атоса еще сильнее, радуясь словно ребенок, что Атос не делает попыток избавиться от его хватки. — Мне трудно сразу разобраться в столь сложных для меня вещах.

— Думаю, что вы уже все для себя решили, Филипп, — Атос все же легонько коснулся пальцев Филиппа, и тот с сожалением отпустил его руку. — Но решить и принять -- это две разные вещи. И для всего нужно время. Не стоит размышлять сразу и обо всем, иначе можно просто сойти с ума. Хотя порой не лишиться рассудка крайне трудно, особенно переживая все в одиночку. Именно тогда понимаешь, насколько важно то, что у тебя есть настоящие друзья, готовые помочь в трудную минуту.

— Вы очень их любите, да? — Филипп с трепетом ждал ответа на вопрос -- ответа, который на самом деле был ему хорошо известен.

— Да, — взгляд Атоса стал цепким и жестким. -- Я люблю их. И сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь им в любом начинании, и приду на помощь, если они попросят или даже против их собственной воли. И мне совершенно неважно, сколько заповедей я при этом нарушу. Мне все равно, попаду я в рай или в ад. Я больше никому и никогда не позволю решать за себя или навредить моим друзьям. Я не знаю, понимаете ли вы, о чем я сейчас говорю, Филипп, и насколько вам страшно подобное выслушивать, но я такой, какой есть, и меняться в угоду кому-либо, даже Богу, не имею ни малейшего желания.

Филипп стоял на месте, и ему казалось, что он совершенно разучился дышать. Мир внезапно закружился вокруг него, но Атос был неподвижен, словно он находился вне времени и пространства. Филипп мог рассмотреть каждую черточку его лица, увидеть, как Атос сжимает кинжал настолько сильно, что его пальцы побелели. Филипп чувствовал, как дрожит тело Атоса, вот только не совсем осознавал причины подобного волнения. Ему очень хотелось подойти к Атосу, но все вокруг него менялось в бесконечном круговороте с сумасшедшей скоростью, и он вцепился в ствол ближайшего дерева, чтобы устоять.

— Филипп, вы в порядке? — Атос подхватил готового упасть юношу, который точно из последних сил держался на ногах. — Осталось совсем немного до дома, и вы сможете отдохнуть. Я скажу Арамису, чтобы он начал свои уроки чуть позже. В противном случае в таком состоянии вы просто свалитесь с лошади и разобьете себе голову.

— Просто… Просто у меня закружилась голова, — пролепетал Филипп, надеясь, что Атос не поймет истинной причины его полуобморочного состояния.

— Обопритесь о меня, — Атос приобнял Филиппа за плечи и аккуратно повел к дому. — Мы совершили ошибку, решив, что ваших прогулок будет достаточно для того, чтобы подготовиться к более серьезным упражнениям. Долгое сидение в ограниченном помещении практически без движения не могло не сказаться, когда вам снова пришлось свободно передвигаться. Нужно еще раз обсудить, как сделать так, чтобы подобного больше не повторилось.

Филипп, закутавшись в простыню, чувствовал каждое прикосновение Атоса, словно тот и сейчас находился рядом. Из-за произошедшего по дороге в дом весь остальной день прошел у Филиппа в каком-то странном мороке. По возвращению он хорошо пообедал и некоторое время находился у себя в комнате, заново переживая мгновения, проведенные рядом с Атосом. Он перебирал их в голове, словно кокетка, что раскладывает свои украшения по шкатулкам, выбирая самые дорогие и пряча их подальше от чужих глаз.

Занятия с Арамисом начались тоже словно в тумане, но под строгим взглядом Филипп постарался прийти в себя насколько это возможно. Действительно, было крайне глупым упасть с породистого коня, на которого Филиппу после получаса объяснений разрешил усесться Арамис. Впрочем, оказалось, что навыки верховой езды, которой обучал его отец Бертран, никуда не подевались, а лишь забылись за ненадобностью, пусть и деревенская лошадка сильно отличалась от красавца-жеребца в дорогой сбруе. К тому же Арамис разрешил некоторое время просто насладиться поездкой по полям. Филипп с радостью несся навстречу ветру, с удовольствием подставляя ему разгоряченное лицо, изредка слыша одобрительные возгласы Арамиса, который скакал рядом с ним. В дом они вернулись, когда уже начало темнеть. Их встретил Портос, державший в руках объемный сверток, который только что привез посыльный из Парижа. На вопрос Филиппа, что привезли, Портос хмыкнул «Скоро узнаешь!» и удалился в дом. Филипп же, вернувшись к себе, ополоснулся и спустился к ужину. К его великому сожалению за столом он нашел только Портоса и Арамиса. На его невысказанный вопрос Портос заявил, что Атосу вздумалось прокатиться по окрестностям при лунном свете.

— Атосу порой свойственны необычные поступки, — Арамис кивнул служанкам, и те проворно разложили по тарелкам печеное мясо с подливой и картофелем.

— Не бойся, Филипп. От этого вина ты не сумеешь опьянеть, даже если очень этого захочешь, — увидев сомнение на лице юноши, проговорил Портос, который и наполнил бокалы. — Я привез его с моих виноделен. Оно отлично подходит для завершения трудного дня.

— У вас свои виноградники? — Филипп осторожно попробовал вино — оно оказалось слегка кисловатым, но приятным на вкус.

— И не только, — небрежно бросил Портос. — Я богат и могу построить для Арамиса собор, который я ему обещал. Если он, разумеется, согласится принять подобный дар своему благочестию.

— Не начинай говорить глупости опять, — Арамис ел аккуратно, но явно с большим удовольствием.

— Однажды мы продолжим наш спор, — усмехнулся в ответ Портос. — Можно привлечь Атоса в качестве судьи. Он сумеет разобраться даже в твоих возражениях. А ты не сможешь ему противостоять. Если он решит, что ты достоин собора, то тебе останется только ждать, пока его построят.

— Как вы себя чувствуете? — Арамис демонстративно перенес свое внимание на Филиппа.

— Я очень устал, но я рад, что мой день был столь насыщенным, — Филипп с удовольствием говорил правду, впервые за долгое время не думая о последствиях своих слов. — Мне понравилось узнавать новое. Но мне все же сложно воспринимать все так быстро.

— К сожалению, подобная скорость не наша прихоть, — Арамис отхлебнул вина и устало откинулся на спинку кресла. — Нам приходится мириться с этим неудобством.

— Я буду очень стараться. Я не хочу и не могу подвести вас. Вот только… — Филипп запнулся.

— Что? — Арамис отставил бокал и внимательно взглянул на Филиппа.

— В какой-то момент мне стало очень страшно. Я до сих пор не могу охватить всей масштабности того, что нам предстоит сделать. Я понимаю, какова моя цель и как сильно я должен стараться. Но при этом очень сложно представить все наяву, а не отстраненно размышлять.

— Я понимаю вас, — Арамис сцепил руки в замок и несколько мгновений помолчал. — Даже для меня все не так просто, хотя я и продумал каждую мелочь и постарался учесть все, что только можно. И все равно порой сомнения овладевают мною, а я ничего не могу им противопоставить. Но в то же время я верю в то, что у нас все получится. Ведь в противном случае я не сумею простить себя за то, что подверг своих друзей и вас опасности.

— Вот от тебя я не готов был услышать о сомнениях! — Портос стукнул ладонью по столу. — Если ты сам разуверился в собственных силах, то что прикажешь делать нам?

— Портос, я ни в чем не разуверился! — Арамис положил свою руку на руку друга. — Но я слишком реалист, чтобы терять из виду некоторые вещи.

— Я не боюсь. И я верю в то, что у нас все получится, — после недолгого молчания проговорил негромко Филипп. — Я приложу для этого все усилия. Я не могу подвести вас. И даже не потому, что вы хотите подарить мне новую жизнь и связываете со мной столько собственных мечтаний и устремлений. Вы уже сделали это. Уже то, что я могу свободно дышать и смотреть ночью на луну, стало бесценным подарком для меня. Наверно, вы даже не осознаете, как много вы мне уже дали.

— Порой человеку для счастья надо не так уж и много, — Портос довольно погладил себя по животу. — Хорошая еда, хорошая компания. И даже не начинай, -Портос вскинул руку, увидев, что Арамис не слишком одобрительно качает головой. — Я не хочу слышать ни про какую пищу духовную, когда я сыт и доволен тем, что у меня есть сейчас. Я бы с удовольствием остался в этом мгновении подольше.

— Еще скажи, что тебе для полного счастья не хватает хорошей драки.

— Сейчас? — Портос словно прислушался к самому себе. — Нет. Именно сейчас мне не хватает только Атоса за нашим столом.

— А когда он вернется? — Филипп был полностью согласен с Портосом по всем пунктам.

— Это знает только сам Атос и его настроение, — проговорил Арамис. — Не могу сказать, что я совсем не волнуюсь за него. Все же ему не стоит бывать в одиночестве. Особенно когда он настолько запутался в своих чувствах.

— Запутался? — Филипп испугался. И Арамис это сразу заметил.

— Не волнуйтесь. У всех нас бывают моменты, когда нужно решить, куда идти дальше. Поведение Атоса сегодня вечером не касается наших планов. Просто у него сейчас острота восприятия на пике из-за всего, что с ним произошло. Я не могу назвать нашего друга ангелом, но сейчас он особенно ожесточен. И что делать со своей ненавистью, он не знает. Возможно, ночная прогулка поможет ему разобраться в себе и своих чувствах.

— Д’Артаньяну стоило сто раз подумать, прежде чем предавать Атоса ради этого никчемного королишки! — воскликнул Портос. — Не могу понять и принять его выбора.

— У всех нас есть вещи, от которых мы не можем отступиться, — Арамис поднялся, тем самым завершая все разговоры. — Уже поздно. Нужно укладываться. А вам, Филипп, просто необходимо хорошенько отдохнуть. У вас был напряженный день, а завтрашний будет еще тяжелее. Постарайтесь заснуть сразу и не утомлять себя еще больше размышлениями. Поверьте, в этом нет никакого толка, кроме головной боли поутру и усталости от недосыпания.

Филипп честно пытался последовать совету Арамиса, но из этого устремления не вышло ровным счетом ничего. Проворочавшись в постели более часа, Филипп поднялся и распахнул ставни. Но именно сегодня даже луна и ее свет не помогли привести мысли в порядок. Поэтому Филипп вновь вернулся в постель, закутался в простыню и принялся ждать. Не закрыв ставни, Филипп мог быть уверен, что не пропустит возвращения Атоса. Но уже пробило полночь, а во дворе по-прежнему царила тишина.

Атос вернулся через полтора часа после наступления полуночи. Филиппу казалось, что он чувствовал каждое мгновение его отсутствия, словно они песчинками стучали у него в сердце. Он собрался было выскочить во двор, чтобы собственными глазами убедиться, что с Атосом все в порядке, но, выглянув в окно, понял, что в ожидании последние часы провел не только он.

— Ты напугал меня сегодня, — Арамис мрачной тенью поднялся с того самого бревна, где уже вчерашним утром сидели Портос и Филипп, как только копыта лошади Атоса процокали по двору. — Не делай так больше, прошу тебя.

— Из-за этого ты до сих пор не спишь? — Атос осторожно обтер лошадь охапкой сорванной травы. — Прости, я совсем потерял счет времени. Я не хотел, чтобы ты волновался. И тем более остался без отдыха. Тебе ведь тоже приходится нелегко. Ради нас ты оставил все свои дела, но это не означает, что твои дела забыли о тебе. Я видел, как много тебе приносят писем. Твоя епархия не может так долго обходиться без своего епископа.

— Там все уверены, что я болен и нуждаюсь в отдыхе. Вся моя паства сейчас молится о моем здоровье и благополучии. Может, поэтому я так хорошо себя чувствую, даже если не сплю целыми днями и живу в постоянном напряжении.

— Я не хочу, чтобы ты беспокоился обо мне больше, чем о себе.

— Ты же знаешь, Атос, я не сумею сделать, как ты хочешь. Сколько бы лет ни прошло и какое бы расстояние ни было бы между нами, я всегда волнуюсь о тебе гораздо больше, чем о собственном благополучии.

— Ты считаешь меня настолько беспомощным? Поверь, я могу принимать решения относительно собственной судьбы.

— Как тогда, когда решил вызвать на дуэль всю роту мушкетеров во главе с д’Артаньяном?

— Это было решение, принятое без раздумий и под влиянием момента, — Атос передал поводья заспанному слуге, что, зевая, появился из конюшни, а когда тот увел лошадь, притянул Арамиса к себе и крепко обнял. — Мне было очень больно. И я просто не знал, что можно еще сделать, чтобы унять боль. Поверь, даже если бы ты был рядом со мной в ту минуту, когда мне принесли известие о смерти Рауля, ты бы ничего не смог сделать, чтобы остановить мою безумную страсть к саморазрушению.

— Неправда, — Арамис облегченно выдохнул в объятиях Атоса, а после заставил его сесть и уселся рядом, не отпуская его ладони из своей руки. — Я мог бы пойти с тобой. Как думаешь, справился бы д’Артаньян с нами обоими? — Арамис помолчал и заговорил уже гораздо серьезнее. — Узнав о произошедшем, я испугался по-настоящему, что могу тебя потерять. А Портос еще подливал масла в огонь, расписывая случившееся в ярких красках и подробностях, которые он вызнал у одного из мушкетеров, что наблюдал все воочию. Мы не сумеем жить дальше без тебя. Хотя бы ради нас с Портосом не рискуй больше жизнью в одиночестве.

— То есть я получил сейчас благословение на гибель только в вашей компании? — негромко рассмеялся Атос, а Филипп замер у окна, впитывая каждой частичкой своего тела ту невероятную атмосферу, что воцарилась вокруг.

— Именно так, — Арамис, полускрытый тенями, внимательно смотрел на Атоса, который был полностью освещен лунным светом. — Но для того, чтобы этот день настал, до него нужно сначала дожить. Ты же не думаешь, что мы позволим тебе умереть от голода раньше, чем попытаемся воплотить наш план в жизнь? Когда ты рядом со мной, я не позволю тебе совершать глупости.

— Последний год ты редко давал знать о себе, Арамис. Я даже не знал, что ты июнь и июль провел в Париже.

— Быть епископом порой настоящая головная боль, но сидеть постоянно на одном месте я не в состоянии, к тому же у меня всегда находятся неотложные дела и в столице. Но ты не представляешь, как часто мне хочется все бросить и сбежать. Во мне все видят идеального пастыря. А я просто хочу сесть на коня, заехать в ближайший трактир и напиться, как в былые времена. А еще затеять драку.

— Ты слишком много общаешься с Портосом. Не могу сказать, что это неправильно, но ты все-таки священник, а не забияка, готовый на все, чтобы устроить ссору с первым попавшимся человеком, который не так на тебя посмотрел.

— Я не могу сказать, что способы нашего друга развеяться меня отталкивают. Иногда я скучаю по старым временам. И мне грустно, что они ушли безвозвратно. Порой мне даже снятся наши приключения. И очень горько просыпаться утром и понимать, что все это было лишь возвратившимся после тяжелого дня воспоминанием. В последнее время мне часто снятся подобные сны, если ночи беззвездные и весь мир погружен в темноту.

— А сегодня ночью как-то по-особенному светло. Видимо, это одна из причин моего странного состояния, — Атос взглянул на луну. — Именно поэтому я совсем не обращал внимания на время. Порой лунный свет таит в себе больше опасности, чем сжигающее все на своем пути солнце. В этом зыбком и тягучем свете, где живет столько теней и призраков, можно заблудиться навсегда.

— Еще и поэтому я рад, что ты вернулся к нам, друг мой. И вернулся живым и невредимым. Я бы не простил себе, если бы с тобой что-то случилось.

— Я дал тебе слово, Арамис. Я никогда его не нарушу. И ты это прекрасно знаешь.

— Именно поэтому я начал волноваться только незадолго до твоего возвращения, — голос Арамиса показался Филиппу лукавым и насмешливым. — А еще в последние дни я особенно не люблю, когда тебя нет рядом.

— Я был излишне резок с тобой. Гораздо больше, чем с Портосом. И гораздо больше, чем ты заслуживаешь.

— Даже не вздумай извиняться. Ты же знаешь, что нам нет никакого дела до твоей резкости, особенно когда для нее есть тысяча и одна причина. И каждая последующая важнее предыдущей. К тому же на дворе август, и глупо бояться, что ты перейдешь границы, которые сам же установил много лет назад.

— Я никак не могу привести свои мысли и чувства даже в подобие порядка. И я очень устал от подобного положения вещей.

— Я понимаю тебя гораздо больше, чем ты можешь себе представить. Но я никогда не сумею прочувствовать твою боль. Если тебе хотя бы в четверть так же больно, как мне, то я понимаю, почему ты так хотел умереть тогда. А еще мне жаль, что я не сумел устранить Людовика прежде, чем он нанес тебе такую рану и такое оскорбление.

Филипп, услышав тон, которым произнес свои последние слова Арамис, испугался гораздо больше, чем когда тот же Арамис надевал на него железную маску. Сейчас, посреди ночи и при свете луны, Арамис ничем не напоминал ни священника, ни военного, ни даже насмешника, которым он порой бывал. Арамис был холоден как лед, и казалось, что об него можно было обжечься холодом до смерти.

— Арамис… — Атос сжал плечо друга. — Сейчас как никогда мы нуждаемся в твоей силе. В твоем спокойствии. В твоей гениальной интуиции. Не бросай нас, становясь тем, кого мы знаем не настолько хорошо.

— Генерал ордена иезуитов не такой уж плохой человек, — губы Арамиса тронула улыбка, а сам он расслабился. — Может быть, он даже более интересен, чем Арамис. И уж точно занимательнее, чем епископ Ваннский.

— Никогда не поверю, что есть кто-то, кто будет занимательнее тебя, мой дорогой друг. Но я даже рад, что тебе не удались твои далеко идущие планы по устранению Людовика. Хотя вполне вероятно, что при стечении обстоятельств, что повлекли бы гибель короля, Филиппу достался бы престол без всех нынешних волнений.

— Если честно, то я размышлял об этом. Но как бы то ни было, мы все оказались здесь и сейчас. Ты жив, Филипп — свободен, Портос наконец-то стал похожим на себя, а я…

— Делаешь то, что умеешь лучше всего, не так ли? — Атос поднялся и потянул за собой Арамиса. — Я думаю, что на сегодня уже довольно размышлений и разговоров.

— Уверен, что первым, кого мы увидим за нашим поздним столом, будет Портос, — Арамис рассмеялся. — Он уже третий раз выглядывает из-за двери. И ты прав, не стоит его заставлять больше ждать.

— Как чувствует себя Филипп? — с этими словами Атос и Арамис вошли в дом, а Филипп лишь после того, как стукнула входная дверь, сумел вдохнуть как следует, осознав, что все время разговора он лишь урывками хватал воздух.

Филипп вернулся в постель и попытался успокоиться. Только выходило это из рук вон плохо. Когда он решил остаться у окна, то и предположить не мог, свидетелем какого разговора окажется. Именно теперь он жалел о том, что не может повернуть время вспять, чтобы никогда в жизни не приближаться к окну, из которого увидел то, что точно не предназначалось для его глаз. И услышал то, что точно не должен был слышать.

Арамис и Атос были совсем иными наедине, чем Филипп привык их видеть в своей повседневной жизни. И этот факт пугал и восхищал одновременно. Арамис оказался еще более опасным человеком, чем Филипп мог себе представить в своих самых смелых размышлениях. И одновременно он был предан Атосу до такой степени, что Филиппу хотелось закричать от понимания, что он сам никогда не сумеет стать таким же. Что касается самого Атоса, то Филипп словно увидел ту его сторону, которая тщательно скрывалась от посторонних глаз. Это было все равно, что увидеть другую сторону луны. Ту, которую невозможно было разглядеть, какие старания к этому ни прикладывай. Филипп поймал себя на мысли, что может научиться ненавидеть, хотя это шло вразрез со всем, чему его учили и что он чувствовал раньше. А все еще неведомый д’Артаньян вдруг встал на одну ступеньку с Людовиком, которого Филипп презирал.

Поначалу Людовик был всего лишь именем, за которым скрывался человек, заставивший Филиппа страдать в железной маске. Но даже это Филипп смог бы принять, если бы его брат был достоен своего престола. Отец Бертран часто говорил о том, что жертвовать собственным счастьем ради блага многих — это одно из проявлений Божественной воли. Как говорил и Арамис, вера вела всех вперед, но порой верить было по-настоящему трудно. Это Филипп понял вскоре после того, как оказался в маске. Но уроки отца Бертрана не прошли даром, и Филипп поначалу был даже готов смириться с тем, что ему придется жить в проклятой маске до конца своих дней, если на то была Божья воля.

Но сейчас отец Бертран в ужасе бы бежал прочь, если бы узнал, что всего за несколько дней Филипп пересмотрел все то, в чем, казалось бы, был уверен с самого раннего детства. Точнее, Филипп просто сумел сам для себя наконец-то сформулировать то, к чему шел последние шесть лет. А люди, которые его спасли, сумели помочь ему окончательно разобраться гораздо быстрее, чем все его размышления в железной маске темными безлунными ночами.

Именно раздумья о собственной судьбе, когда он находился в тюрьме, то соглашаясь со сложившейся ситуацией, то отказываясь верить в то, что он обязан провести всю свою жизнь в заключении, положили начало изменениям и в сердце Филиппа, и в его душе. И уже совсем скоро ни о каком смирении он думать тоже не мог. Иногда от своих собственных мыслей ему становилось страшно, и он часами простаивал в молитве, пытаясь возвратить себе спокойствие и принести мир в душу. Тогда злости Филипп еще не испытывал, но понимал, что в его сердце зарождается темное чувство, которому не место в любом человеке. И с каждым днем остается все меньше времени до того, как ненависть начнет сжигать душу. Именно поэтому Филипп так ждал каждого посещения священника. Во время исповеди он пытался не дать себе озлобиться. А еще вспоминал, что за тюремными стенами все еще существует целый мир, в который по-прежнему очень хотелось вернуться.

После каждой исповеди Филиппу ненадолго становилось легче. Отец Франчезе приносил спокойствие одним своим видом. И никогда не пытался обвинить Филиппа даже в малейшем грехе. Да и исповедью их встречи назвать было сложно. Они просто разговаривали. Точнее, говорил Филипп, выплескивая все, что не давало ему покоя последний месяц. А затем отец Франчезе благословлял его и в свою очередь рассказывал о цветении яблоневых деревьев или о том, какие дожди шли не так давно в Провансе. И Филиппу казалось, что он даже чувствует запах свежескошенной травы или вкус только что собранного винограда. Порой, вопреки всем правилам, отец Франчезе приносил Филиппу яблоко или свежайшую булочку, которая была еще теплой. Филипп съедал все сразу, чтобы ни у одного из его тюремщиков даже не возникло подозрения. Филипп не хотел, чтобы отец Франчезе пострадал из-за своей доброты. Лишиться его ежемесячных посещений Филипп боялся даже больше, чем мысли, что отцу Франчезе придется быть тем, кто примет у Филиппа последнюю исповедь на смертном одре.

А теперь оказалось, что за отцом Франчезе, который единственный за последние шесть лет дарил Филиппу надежду и не давал полностью упасть духом, стоял Арамис. Который не забывал о его существовании долгих шесть лет. И пусть освобождение Филиппа произошло только сейчас, он даже в мыслях не держал на Арамиса зла за свое ожидание. Значит, именно сейчас и настало нужное время. А еще Филипп испытал панический ужас от понимания того, что если бы он сумел вырваться из заточения раньше, то Атоса вполне могло не оказаться рядом. Нет, Филипп меньше всего на свете хотел, чтобы Атос испытал все, что выпало на его долю в последнее время. И в то же время не желал, чтобы в его собственной судьбе хоть что-то изменилось. Даже шесть лет, проведенные в заключении, не казались Филиппу дорогой ценой за то, что он проживал и испытывал именно сейчас.

Людовик же превратился в глазах Филиппа в средоточие всего того, чего не должно существовать в мире. Все его действия, а еще более их последствия все больше приводили Филиппа к мысли о том, что вера стала занимать в его сердце гораздо меньше места, чем ранее. Точнее, теперь он гораздо больше верил людям, которые подарили ему свободу, чем Богу, который ее у него отнял. Если раньше Филипп бы задумался, что станет с Людовиком, когда он сам займет его место, то сейчас ему было все равно. Умрет его брат или будет жить, решать точно нужно было не ему. И даже если бы его мнения спросили, он бы не сумел ничего ответить. Такая же участь, как Людовика, должна была постичь и того, кто ради верности ему пренебрег дружбой своих друзей. Ведь если Атос, Портос и Арамис так легко пошли на риск, чтобы спасти незнакомца, пусть и с лицом короля, то на что они были способны ради друг друга, Филипп даже боялся себе представить. И если д’Артаньян похож на своих друзей, то сколько еще зла он может им причинить, продолжая исполнять приказы короля, которому гораздо больше была бы к лицу железная маска. С другой стороны — на что способен д’Артаньян, его друзья, точнее, бывшие друзья, тоже хорошо знали. За столько лет, проведенных бок о бок, они точно изучили друг друга. Сильные и слабые стороны, привычки и умения… Чем решит воспользоваться Арамис, когда захочет нанести свой главный удар? Или он уже нанес его, оставив д’Артаньяна в одиночестве размышлять о собственном предательстве? Филиппу вдруг на мгновение даже стало интересно, а принял ли сам д’Артаньян свой выбор.

Порыв ветра принес в комнату холод, заставив Филиппа соскочить с постели и закрыть ставни. В то же мгновение он услышал, как хлопнули ставни в соседней комнате. По-видимому, Атос лег спать, оставив их открытыми. Через некоторое время звук повторился. Филипп, позабыв о размышлениях и тепле собственной постели, выскочил в коридор, но уже в дверях комнаты Атоса столкнулся с Арамисом.

— Что вы тут делаете в такой поздний час? — Арамис нахмурился, рассматривая Филиппа, который босиком стоял на каменном полу.

— Ставни… — еле слышно прошептал Филипп. — Они…

— Разбудили вас?

Филипп, не в силах сказать правду, лишь кивнул.

— Атос так устал после возвращения, что крепко уснул, стоило ему только оказаться в постели. Шумом от ставен его точно невозможно сейчас разбудить. В свое время мы не просыпались, даже если рядом грохотали пушки.

— А сейчас?

— Мирная жизнь порождает массу новых привычек. С возрастом мы становимся более восприимчивы к вещам, на которые в молодости не обратили бы ни малейшего внимания. Сейчас же может раздражать даже хлопанье ставен от порывов ветра. А еще я точно знаю, как легко простудиться, если ходить по камням босиком. Вам стоит вернуться к себе, Филипп, и снова лечь спать, — Арамис развернулся, чтобы пойти в свою комнату, но Филипп, пугаясь собственной смелости, удержал его за руку. — Вы хотели о чем-то спросить? — цепкий взгляд Арамиса не давал Филиппу ни единой возможности передумать. — В таком случае оденьтесь и спускайтесь в кухню. Там гораздо теплее, чем здесь. К тому же мы не помешаем никому отдыхать дальше.

К тому моменту, как Филипп спустился, очаг на кухне вовсю весело потрескивал свежими поленьями. Арамис же ставил на стол кувшин и два бокала. Воздух благоухал специями так, что Филипп на некоторое время закрыл глаза и с удовольствием вдыхал насыщенные ароматы.

— Угощайтесь, — Арамис кивнул на бокалы, которые сам же только что наполнил. — Вряд ли вы такое пробовали. Один монах из Прованса научил меня этому рецепту много лет назад. Мне напиток пришелся по душе, а вот Портос предпочитает вино ни с чем не смешивать, хотя в его имении повар не устает готовить всяческие кулинарные изыски, особенно если у хозяина в гостях его друзья.

— А Атос? — Филипп аккуратно, чтобы не обжечься, отхлебнул из бокала и тут же широко распахнул глаза. — Вкусно! Только все же еще горячо.

— Когда остывает — вкус уже не настолько насыщен и несколько теряется. Поэтому Атос тоже, как и я, любит пить горячим. Особенно если за окном хмуро и ненастно или прошедший день был тяжелым и наполненным множеством эмоций. Как у вас сегодня, — Арамис оторвался от помешивания какого-то явно мясного блюда, что грелось на огне. — Вы поэтому не спите?

Вопрос застал Филиппа врасплох, и он только чудом сумел допить, а не поперхнуться.

— Я заметил вас в окне, когда мы с Атосом входили в дом.

— А… — Филипп никак не мог отдышаться от волнения.

— Атос вас не видел. Хотя это можно приписать лишь его усталости и убеждению, что не спать после насыщенного занятиями дня вы не можете. Обычно же Атос даже более внимателен, чем я, и замечает даже самые несущественные мелочи.

— Я не хотел подслушивать, — щеки Филиппа залила краска. — Просто мне нужно было убедиться, что он благополучно вернется, ведь его день мало чем отличался от моего. Вот только я и представить не мог, что ожидание растянется на несколько часов. И последнее, что я хотел бы сделать — это оказаться свидетелем настолько личного разговора.

— Вы прониклись чувствами к Атосу? — Арамис одобрительно кивнул, попробовав, а потом разложил овощи в мясной подливе по тарелкам и придвинул одну к Филиппу. — На самом деле, я бы очень удивился, если бы подобного не произошло. Я не говорю, что мы с Портосом неинтересны юношескому любопытству, но Атос всегда был достоин внимания гораздо больше. Ешьте, у вас действительно голодный вид. К тому же вам завтра понадобятся силы, ведь несмотря на наши ночные разговоры, вас разбудят ни минутой позже назначенного времени.

— Я и не думал, что всего за несколько часов можно так проголодаться, ведь ужин был очень плотным, — Филипп с удовольствием принялся за еду, рассудив, что Арамис сам решит, когда захочет ответить на чужие вопросы. И не ошибся.

— На самом деле об Атосе очень сложно говорить, — Арамис выбрал из корзины, что стояла на полу рядом с очагом, яблоко покраснее. — Иногда мне кажется, что он сочетание несочетаемого. Когда мы были молоды, это проявлялось еще сильнее. Порой мне хотелось сбежать от него подальше, потому что я чувствовал, что могу лишиться собственного мнения и на все на свете начну смотреть его глазами. Самое странное в том, что именно Атос сам никогда не давал мне переступить черту, после которой я бы мог утратить даже частичку себя. То же самое он делал с Портосом и д’Артаньяном. Мы все, пусть и часто по разным причинам, понимали, что именно Атос является нашим идеалом, до которого мы никогда не поднимемся. Враги и недоброжелатели, которых также было предостаточно, считали Атоса опасным, надменным и крайне жестоким. Если бы вы спросили об Атосе у кого-нибудь из гвардейцев господина Ришелье, что у вас бы сложилось впечатление совершенно иное, нежели есть у вас сейчас. Когда у Атоса появился сын, то некоторые черты его характера сгладились и стали гораздо более скрытыми от посторонних глаз. Сейчас же, когда Рауля более с ним нет, он поглощен ненавистью, и даже я не могу предсказать, на кого она в итоге обрушится. Я знаю, что он пытается бороться с нею, но прошло слишком мало времени, чтобы можно было успокоиться. Потеря д’Артаньяна также сказалась на Атосе. Он выбрал его в свои враги, и я не могу сказать, что это неоправданно. Наверняка Портос не удержался и поведал вам некоторые подробности произошедшего в королевском дворце и его окрестностях. И вы, как неглупый молодой человек, вполне могли догадаться о том, о чем Портос все же решил умолчать.

— Вы тоже считаете д’Артаньяна предателем?

— Да, и от этого вдвойне горько. Ведь наш бывший друг остался прежним: честным, верным и искренним. Преданность капитана королевских мушкетеров своему монарху достойна уважения, но верность тому, что он сам когда-то проповедовал и в честь чего обнажал шпагу и сражался, превратилась в обычные и ничем не примечательные воспоминания. И все же именно они сжигают д’Артаньяна изнутри настоящим адским огнем, в который он сам же все время не забывает подливать масла. Вам нужно быть крайне осторожным с д’Артаньяном. Если кто и сможет по-настоящему помешать всему, то только он.

— Я не должен его ненавидеть, ведь я его совсем не знаю, а то, что вы и Портос мне рассказали, заставляет хотя бы относиться к нему с определенным уважением, — негромко проговорил Филипп, — но… — он поднял взгляд на Арамиса, который безмятежно, по крайней мере на первый взгляд, очищал яблоко от ярко-красной шкурки. — У меня ничего не получается. В моих мыслях он такой же мой враг, как мой брат. И я не понимаю, как можно относиться к нему по-другому. Мой мир за последние дни стал строго разделен между вами и остальными людьми, никому из которых нельзя доверять. И кому я не хочу доверять.

— А почему вы доверяете нам, Филипп? — Арамис внимательно взглянул на юношу. — Откуда вы знаете, что мы не хотим воспользоваться вашим положением позже в своих личных целях? Ведь по-хорошему, вы нас совершенно не знаете. Хотя, разумеется, как наблюдательный, пусть и несколько мечтательный юноша, должны были многое заметить и сделать на основе наблюдений определенные выводы. Не хотите поделиться?

— Я… — Филипп затеребил в руках салфетку, которой хотел вытереть губы. — Я не уверен, что мои размышления не покажутся вам неуместными, а может быть, даже смешными.

— Вам пора учиться высказывать свое мнение, Филипп. Совсем скоро это умение вам может очень понадобиться.

— Хорошо, — Филип на минуту замолчал, словно собираясь с мыслями, а потом продолжил: — Портос на первый взгляд кажется очень простодушным. Он словно и не задумывается о том, что вокруг него происходит. Но при всем этом он видит гораздо больше, чем ему бы самому хотелось, поэтому он вряд ли пройдет мимо несправедливости. А еще у него все есть. Даже друзья, о которых можно только мечтать. Не думаю, что он захочет кем-то управлять. Скорее ему интересна хорошая драка или дуэль. Все остальное ему покажется скучным.

— Думаю, Портос бы согласился с каждым пунктом, — негромко рассмеялся Арамис. — Что же вы думаете об Атосе?

— Он хочет справедливости?

— Я бы назвал это возмездием. И на самом деле я не знаю, что сделает Атос, если все удастся и Людовик окажется в наших руках. Но одно я знаю точно: против его желания я не пойду. Некоторые вопросы могут решаться только между двумя людьми.

— А что бы сделали с моим братом вы? — Филипп вздрогнул, заметив, каким хищным и ледяным стал взгляд Арамиса.

— Разумеется, убил бы сразу, чтобы ни у кого не было ни единого шанса изменить то, что свершилось с нашей помощью. И неужели, Филипп, вы ждали какого-то другого ответа от меня? Вам ведь известно, что именно я подсылал своих людей, чтобы убить Людовика, и только д’Артаньян все время препятствовал моим планам.

— Вы хотели, чтобы Людовик накормил людей и прекратил войну? — еле слышно прошептал Филипп, не отрывая взгляда от ставшего вдруг таким холодным лица Арамиса. Филипп вдруг почувствовал, как его сердце чуть не выпрыгнуло из груди от страха.

— Или чтобы воцарились хаос и кровопролитие, как еще недавно хотел Атос. Вы должны понимать, Филипп, какие возможности могут открыться при подобных обстоятельствах. Особенно для человека, который умеет видеть больше остальных и любит играть с судьбой, ничего не боясь и ни на кого не оглядываясь. И я все еще могу сделать то, чего желает Атос, ведь его желания для меня гораздо важнее моих собственных. Для этого даже не нужно подменять короля, достаточно помочь парижанам самим сделать то, что так и не сумели совершить мои люди. Подтолкнуть толпу на самом деле крайне легко, особенно если каждый человек в ней и так готов выступить с вилами в руках к королевскому замку. А когда будет сделан первый шаг, то назад пути уже не будет.

— Но ведь вы же не желаете войны! — воскликнул Филипп, позабыв, что на дворе ночь и все в доме спят. — Вы же сами придумали план, чтобы крови было как можно меньше, — последние слова Филипп проговорил так тихо, что с трудом слышал самого себя.

— Человек — самое противоречивое существо на свете, ведь так, Филипп? ¬- юноша облегченно выдохнул, когда увидел знакомый хитро-насмешливый взгляд Арамиса, к которому уже успел так привыкнуть. — Возможно, я люблю интриги и заговоры гораздо больше крови, которой можно запачкаться с ног до головы, испортив только что принесенную от портного батистовую сорочку с вышивкой и кружевами. Порой человек сам не знает, как поступит в следующий момент. А сейчас ступайте спать. Возможно, мы еще продолжим наш разговор. И лишь одну вещь я хочу сказать вам напоследок: Атоса можно любить, выполнять каждое его желание и умереть за него по первому слову, но этого недостаточно, чтобы быть с ним рядом по-настоящему. Как недостаточно просто смотреть на мир его глазами и разделять его увлечения и привычки. Самое главное в том, что нужно суметь остаться рядом с ним собой. А это невозможно. Поверьте, я знаю, о чем говорю. Советую вам хорошо подумать над моими словами и не тешить себя ложными иллюзиями.

— Но я и не думал… — Филипп, совсем не ожидающий подобных слов от Арамиса, дрожал как в лихорадке.

— Я не знаю, что чувствует к вам Атос. Думаю, тут речь скорее идет о той самой несправедливости. Подобное Атос сейчас чувствует гораздо острее, чем кто-то из нас. И ему просто необходимо помочь вам. Это делает его более живым, помогает вернуться в мир из своих дум и вечной темноты. Но Рауля ему никто и никогда не заменит. Этого вы тоже не забывайте, Филипп.

— Неужели я не смогу стать для него кем-то большим, чем запутавшийся ребенок, которому нужна помощь? — Филипп сжал руки в кулаки. — Неужели я не могу стать ему другом? Пусть не таким, как вы или Портос. Но ведь это не означает, что я не могу хотя бы попытаться?

— Я не смогу ответить на ваш вопрос, Филипп. Думаю, что и никто не сможет. Позвольте всему идти своим чередом.

— Но ведь времени, чтобы провести его рядом с вами, осталось не так много! И рядом с Атосом оно и вовсе летит так быстро, что я не успеваю даже оглянуться.

— Не ведите себя сейчас как ребенок, — добродушно усмехнулся Арамис. — А еще некоторые вещи стоит обдумывать на свежую голову. Ну или хотя бы проспав три-четыре часа. Ступайте, Филипп. Я и так сказал вам больше, чем намеревался. И судя по вашей реакции, возможно, я совершил ошибку, решившись на этот ночной разговор.

— Нет, — Филипп глубоко вздохнул и неожиданно сам для себя успокоился. — Я очень благодарен вам. Спокойной ночи.

— Не опаздывайте к завтраку.

Под это напутствие Арамиса Филипп вышел из кухни, но не сумел не оглянуться. Арамис веером разложил на вытертом столе бумаги и, недовольно фыркнув, со стоическим выражением лица принялся их разбирать. В отличие от Филиппа, он явно не собирался ложиться, хотя часы уже пробили три раза. Филипп же вдруг почувствовал, что безумно хочет спать. С трудом поднявшись до своей комнаты, Филипп рухнул в постель и моментально заснул, лишь пожалев о том, что все же не он закрыл ставни в комнате Атоса, и обиженно ударив кулаком о подушку, перед тем как окончательно провалиться в сон.

Несмотря на то, что, как и обещал Арамис, Филиппа разбудили довольно рано, не выспавшимся или не отдохнувшим он себя не чувствовал. Напротив — он был полон сил и решимости доказать всем, а первую очередь, пожалуй, самому себе, что возлагаемые на него надежды не напрасны. Но в то же время он опасался, что Арамис расскажет Атосу о том, что Филипп стал невольным свидетелем их ночного разговора. Презрения Атоса Филипп страшился даже больше, чем поражения в королевском дворце, когда придет время сделать последние шаги и выполнить план Арамиса.

Но Атос лишь осведомился у Филиппа, хорошо ли тот отдохнул, и продолжил внимательно читать какой-то свиток, время от времени недовольно хмурясь. Облегченно выдохнув, Филипп заметил, что на него с еле заметной улыбкой смотрит Арамис. Филиппу на мгновение показалось, что он даже доволен сложившейся ситуацией и существованием одной тайны на двоих, но тут же отмахнулся от этой мысли: Арамис ничего не сказал Атосу вовсе не из-за него, а уж тайн у Арамиса и без Филиппа совершенно точно предостаточно. Арамис не захотел тревожить своего друга, а вот насколько сумеет сам Филипп не выдать себя, ему было явно интересно.

Филипп понимал, что искусство держать лицо при любых обстоятельствах — это то, чему ему рано или поздно, но придется научиться. И даже не потому, что сейчас ему необходимо превратиться в точную копию Людовика, который в данном искусстве преуспел, но и потому, что умение скрывать свои мысли — одно из важнейших качеств монарха. И первый урок этого искусства Филипп устроил себе сам. Вот только сумеет ли он его выдержать до конца?

— Вы уверены, что в состоянии продолжать? — голос Атоса вырвал Филиппа из размышлений. — Сегодня предстоит сделать гораздо больше, чем вчера. Вы уверены, что не нужно больше перерывов для отдыха?

— Уверен! — голос Филиппа был звонким и наполненным готовностью. — Я очень хорошо отдохнул за ночь. Даже сам не понимаю, почему.

— По-видимому, за столько лет вы не забыли, что когда-то жили по-другому. Если вы постоянно тренировали свое тело ранее, то вспомнить все не так уж и сложно. Хотя усталость может лишь замаскироваться за вашим желанием стать прежним как можно быстрее. Азарт — это довольно заманчивая вещь, но не стоит забывать, что нужно распределять свои силы, чтобы не пожалеть о том, что не смогли остановиться и сделать перерыв, позже. А сейчас, если вы действительно готовы, то начнем.

В отличие от предыдущего дня, этот превратился для Филиппа в настоящую карусель, которая закружила его в своем круговороте и затянула в него настолько сильно, что выбраться стало совершенно невозможно. Атос больше не устраивал отдыха на траве, Арамис стал очень придирчив, когда Филипп вновь уселся на красавца-жеребца, и недовольно хмурил брови, когда Филипп запутался в упряжи. К вечеру все тело дрожало словно в лихорадке, а руки ныли тягучей болью, словно Филипп не провел полдня со шпагой в руке, а носил камни и бревна для постройки нового сарая взамен уничтоженного гением Арамиса и несбыточной мечтой Портоса отбыть туда, откуда вернуться было совершенно невозможно. Когда же после ужина Портос внес в самую большую комнату в доме тот сверток, что привезли из Парижа накануне, то Филипп впервые увидел на его лице лукавую улыбку, так похожую на улыбку Арамиса, когда тот размышлял об очередном гениальном плане в отблесках пылающего в очаге огня.

Ждать, пока сверток будет развернут, Портос не стал. Только негромко рассмеялся в ответ на укоризненный взгляд Атоса и вальяжно вышел. Филипп недоумевал о происходящем ровно до того момента, как Атос показал ему бальные туфли. Филипп чуть не рассмеялся, настолько этот атрибут королевского туалета показался ему неуместным на фоне всего, о чем ему говорили и что он сам думал. Уж очень странным казалось умение танцевать, когда речь шла о смене не только короля, но и его правления в целом.

Но через несколько минут Филипп забыл о своих же собственных мыслях, которые испарились из головы сразу, как только он понял, что учить танцевать его будет Атос.

Танцы были одной из немногочисленных вещей, которым отец Бертран учить Филиппа не видел смысла. Конечно, он рассказывал о балах, которые давала знать и сам король в Париже, но Филипп слушал такие рассказы как настоящие сказки. Они ничем не отличались от тех, что рассказывала мальчику перед сном Анна. И там, и там были настоящие чудеса. Только у Анны это были лесные духи и благородные рыцари, спасающие дам, а у отца Бертрана блеск драгоценностей и кружева нарядов. Чудеса, которые сам Филипп никогда не смог бы увидеть. В детстве его часто интересовало, а кто может встретить его в конце лунной дорожки? Ведь должны же и на луне жить люди. Лунные люди, которые могут говорить и, может быть, даже танцевать. И рассказывать сказки.

Сейчас Филиппу больше не нужны были сказки Анны или отца Бертрана, ведь он точно знал, что чудеса случаются тогда, когда их перестаешь ждать. Вот и вечерами, путаясь в фигурах и пируэтах, Филипп впитывал эти чудеса всем своим существом. Ведь рядом был человек, понять которого Филипп по-прежнему очень хотел. И по-прежнему не мог. Несколько раз он был почти готов задать все интересующие его вопросы, но в последний момент постоянно останавливал себя, боясь, что после его расспросов пропадет атмосфера чуда, а ведь без нее, как и без обязательного утреннего ритуала, Филипп бы просто не сумел больше жить. Ему порой даже стало казаться, что если вдруг Атос исчезнет, то и Филиппу станет совершенно безразлично то, к чему он так старательно готовился под руководством трех друзей. Хотя все чаще Арамис выглядел настолько утомленным, что постепенно все обязанности по подготовке Филиппа легли на Атоса.

Именно он рассказывал о генеалогическом древе короля и его родственников, терпеливо повторяя, если Филипп начинал путаться или забывать. Именно Атос учил его танцевать и объяснял, что можно делать на балу, а чего под страхом смерти делать нельзя. Филипп никогда и не думал, что обычные танцы, которые устраивались по праздникам в его деревне, можно было превратить в настоящий ритуал со своим порядком и невероятным количеством несусветно глупых правил, которые он прилежно запоминал, а потом рассказывал Атосу после того, как проводил около часа в седле, успешно применяя ранее полученные от Арамиса знания. Однако за ним теперь тоже наблюдал Атос. Именно поэтому Филипп стремился сделать даже больше того, на что, как он думал раньше, был способен. Порой он даже думал о том, что Арамис нарочно отстранился, передав все в руки Атоса. Но стоило увидеть бледного Арамиса вечером или утром, как подобные мысли исчезали, словно их никогда и не было. И так сложно стало держать всегда выражение спокойствия на лице, ведь Портос явно не скрывал своего беспокойства. И наверняка высказывал многое Арамису. Филипп однажды застал их вдвоем на кухне. Портос нервно постукивал по столу, а Арамис ворошил угли в очаге, словно пытаясь спрятаться от всего мира. Его выдавала напряженная поза и побелевшие пальцы, сжимающие с силой обгоревшую палку. Филипп тогда молча вышел, а потом так и не решился спросить у Атоса, не произошло ли чего-то непредвиденного, о чем ему, возможно, стоит знать.

Спокойствие самого Атоса Филиппа больше не удивляло и не пугало. Он принимал его как часть самого Атоса. Оно казалось незыблемым, словно скала или вросшая в землю каменная глыба, уже покрывшаяся мхом и мало чем отличающаяся от окружающего ее леса. Совсем как та, что была на окраине деревни. Правда, там начинались поля, а не лес. Но отец Бертран говорил, что когда-то на месте деревни действительно шумел лес, а глыбу просто не стали трогать. Те, кто жил здесь давным-давно, считали этот камень священным. На этих словах отец Бертран всегда хмурился и крестился. Потом же просто не стали тратить время и силы, ведь заниматься бесполезными делами времени совсем не было. Филипп и думать забыл о том поросшем мхом камне, но однажды засмотрелся на Атоса, который точил кинжал у окна, и вдруг вспомнил все до малейшей подробности. Даже собственное ощущение, когда однажды дотронулся до камня. Словно провалился в тишину. Словно сам стал древним камнем, вокруг которого меняется мир, приходят и уходят люди, строятся дома и звонит колокол в церкви. Но это все где-то далеко и совсем не касается ни каменной глыбы, ни ее мха. Этим камень в памяти Филиппа был похож на луну, которой тоже нет дела до людей и их стремления уничтожить друг друга. Тогда Филипп очень хотел прикоснуться к Атосу, но так и не посмел.

Теперь Филипп уже мог держать свои эмоции и желания при себе. Этому он учился у Арамиса, который одной фразой мог преподать целый урок. И даже отстранясь от подготовки Филиппа, он все равно учил его одним своим поведением. Филипп отчетливо понимал, что никогда не станет настолько хитрым и рассудительным, но умению держать лицо даже в самым сложным ситуациях Арамису явно не было равных. У Портоса же Филипп учился реально смотреть на вещи и выделять для себя самое главное, не отвлекаясь на мелочи. А еще Филипп теперь был уверен, что три друга вместе представляют собой идеальное сочетание несочетаемого, что, дополняя друг друга, создает идеал и кумира, которому Филипп был готов поклоняться, позабыв обо всем, чему учил отец Бертран. Но если быть еретиком — это быть живым и мыслящим существом, которое само выбирает для себя, на кого стать похожим или на кого равняться, то Филипп был готов даже отринуть все, во что верил раньше. Лишь бы никогда не терять то, что имел сейчас. Небольшой дом был для него дороже всех королевских замков, а деревня — целым миром, которого у Людовика никогда не было и никогда не будет. И когда стало ясно, что вот-вот Филипп всего этого лишится, вот тогда ему стало по-настоящему страшно.

Он слышал, как уезжали в Париж Портос и Арамис, он слышал, что отвечал на прощальные слова Арамиса Атос, но тогда, думая совсем о другом, Филипп не придал этому значения. Понимание свалилось на него вечером, когда Атос напоминал ему, как держать столовые приборы, и рассказывал о привычках Людовика смотреть на всех и вся свысока, думая только о себе и ни о ком больше.

Филипп вдруг осознал, что он не хочет. Не хочет быть королем. Не хочет ответственности за целую страну. Не хочет ничего, кроме как остаться в этом доме навсегда. Сидеть рядом с Атосом вечером у очага и слушать его рассказы о придворной жизни и придворных правилах как сказку. Которую кто-то придумал только для того, чтобы теплые летние или холодные зимние вечера не были скучными. Чтобы дети, собравшись вместе, раскрыв рты слушали про то, что, возможно, было, а возможно — никогда не было. А потом бежали смотреть на лунную дорожку, размышляя на ходу, кто живет на другой стороне луны. Той самой, которую не видно даже тогда, когда звезды сияют ярче солнца.

Филиппу стало настолько страшно и больно, что он сделал то, что запретил себе сразу после разговора ранним утром с Портосом. Он спросил Атоса о Рауле. И в следующий момент понял, что все его прежние страхи были совершенно ничем по сравнению с тем ужасом, что нахлынул и затопил все его существо, когда он увидел слезы в глазах Атоса. Когда понял, что, каким бы сильным тот ни был, он всего лишь человек, у которого отобрали то, что он любил больше всего на свете. Филиппу показалось, что боль Атоса облепила его, как кокон. Забила глаза, нос, уши и со всего размаха ударила будто ножом в самое сердце, раскалывая его на тысячу кусков, каждый из которых острыми краями впился во внутренности. Филиппу хотелось закричать, когда Атос так быстро ушел, словно за ним кто-то гнался. А ведь так и есть. Гнался, чтобы ударить побольнее. Вот только Филипп даже в самом страшном кошмаре не думал, что этим человеком станет он. Что он причинит такую боль Атосу. Тому, кто стал для него важнее его самого. А чем он ему отплатил? Неблагодарностью за все то, что он для него сделал. Филиппу показалось, что он попал в капкан. Пытается из него выбраться, но только еще сильнее раздирает собственное тело. Филипп и сам не помнил, как он расколотил все хрустальные бокалы, что стояли перед ним на столе. Не слышал, как тихо переговаривались слуги, так и не решившись войти. Не видел, как попрятались за тучами еще совсем недавно так ярко светившиеся звезды вместе с луной.

Сколько Филипп просидел у очага, который превратился в горстку углей, он не знал. Несколько раз он пытался встать, но падал обратно на скамью, будто ноги отказывались его держать. Собравшись с силами, он все же вышел, с трудом поднялся на второй этаж и остановился перед комнатой Атоса. Решительно толкнув дверь, Филипп вошел, готовый на все, чтобы Атос простил его. И разрешил ему самому простить себя за необдуманные и глупые слова.

Атос стоял у раскрытого окна и смотрел на луну. Он не был напряжен или обеспокоен. Казалось, что он полностью пришел в себя, а Филипп вдруг поймал себя на мысли, что, возможно, ему все привиделось и ничего на самом деле не было.

— Чего вы хотите от меня, Филипп? — негромкий голос Атоса оглушил Филиппа настолько, что тому показалось, что он на мгновение лишился возможности слышать. — Уважения? Любви? Страсти? Чего вы хотите? — Атос обернулся, а Филипп, увидев его потемневшие яростные глаза, безвольно оперся о стену, пытаясь в который раз за вечер удержаться на ногах.

— Я…

— Не думайте, что я слеп, Филипп. Я прекрасно вижу, как вы меняетесь, когда бываете рядом со мной. Особенно это было видно, когда вы только приехали сюда. Ваше восхищение поначалу показалось мне понятным, но со временем оно не только не уменьшилось, но скорее наоборот. И не скажу, что я был в восторге от того, что видел. Вы сотворили себе кумира и выбрали на его роль меня. Не отвечайте, я и так знаю ответ. Вы еще слишком молоды и почти ничего не знаете о настоящей жизни. И должны ненавидеть нас, потому что мы хотим запереть вас в существовании, которое насквозь фальшиво и не хочет меняться. Но вместо ненависти мы взрастили в вас слепую веру, которая не видит преград. Мы хотим уничтожить само ваше существо, но вам словно все равно. Я по-прежнему хочу видеть настоящего короля на престоле в моей стране. Но я хочу услышать хотя бы раз то, чего хотите вы?

— Я… — Филипп распахнул глаза, немного помолчал и очень серьезно проговорил: — Я хочу, чтобы вы не возвращались за мной, если мы потерпим неудачу. Я хочу, чтобы вы, Атос, не смели спасать меня, если я не сумею сделать то, чего вы так желаете. Если я окажусь неспособен даже притвориться королем, то это будет означать, что я не сумел воспользоваться всем тем, чему вы меня научили. И никто из вас, особенно вы, не должны рисковать жизнью и платить за мои ошибки.

Лицо Атоса неуловимо изменилось. Он словно стал прежним Атосом, который был рядом с Филиппом все это время. Филипп же, словно опасаясь, что растеряет всю свою смелость, продолжил:

— Я знаю, что ваше уважение можно только заслужить. Я знаю, что страсть неподвластна рассудку человека. Я знаю, что ваша любовь принадлежит другому. Но я все-таки надеюсь, что в вашем сердце и мне найдется место, даже если это будет самый темный его уголок.

— А вы повзрослели, Филипп, ¬- Атос улыбнулся, а Филипп облегченно выдохнул. — Я подумаю о том, что вы мне сказали. Но не требуйте ответа сейчас же. Потому что не услышите ничего, кроме того, что сами же только произнесли. А теперь — идите спать, Филипп. Уже слишком поздно для философских диспутов, а я несколько устал. Сегодня был очень напряженный день у нас обоих.

— Спокойной ночи, — Филипп, отчего-то радуясь словно мальчишка, убежал из комнаты Атоса, даже не услышав, что ответил ему Атос.

Филипп вернулся в свою комнату и, распахнув ставни, уставился на луну. Впервые он не думал больше о том, что может жить на другой стороне луны. Теперь он знал ответы на все свои вопросы. И когда на следующий день Арамис внезапно вернулся, чтобы сообщить о переносе бала и окончании подготовки, Филипп был уверен, что совсем неважно, проиграет он в борьбе за трон или победит. Ведь все его мечты все равно уже исполнились.