Велесова невеста (гет)

Жили на краю деревни муж и жена. Большое у них было хозяйство: куры да утки, свиньи, лошадь да коза. Зажиточные это были скотопасы, с белой избой да из богатой общины, на поскотине которой паслось больше сотни овец да сотня коров.

Были у мужа с женой ласковый кот да охотничий пёс, но не было детей, как ни старались. И пошёл мужик в лес, к идолу Велеса понёс дары, воздел к нему руки, став просить, чтобы дал скотий бог им ребёнка.

Услышал тот плач мужика, да явился к нему в обличье змия, согласившись дать им с женою дитя.

— Родится у вас дочь, красная девица, кровь с молоком — молвил змий, — Но когда время придёт, заберу я её обратно.

— Как же так? — запричитал мужик. — Будем растить и любить, нашу кровиночку, а потом обратно её отдавать, сердца материнское и отцовское рвать?

Разозлился змий да зашипел, да лес зашумел вместе с ним, имей, говорит, почтение, к тому, к кому просить пришёл, да стал мужик прощения просить.

— Будет она моей невестой, полозовой госпожою, — молвил Велес, — владычицей зверей лесных, да рыб озёрных. Будет спать на пуховых перинах, в шелковых да бархатных одеждах ходить, куропаток мёдом ароматным запивать да караваем с солью закусывать. Будет богаче бояр да князей, под защитой медведей да туров, не обижу я девицу, станет она отрадой для меня, как была для вас.

Нечего было делать мужику, подумал он да согласился. А Велес, уходя, наказал ему не забыть собрать дочери приданое как полагается.

Сдержал Велес обещание: через год родилась у мужика с женой дочь. Кожа белая как молоко и очи зелёные аки изумруды. Только не успела порадоваться мать долгожданному дитя — испустила дух, только ей младенца на грудь положили. Улыбнулась, закрыла глаза, да не проснулась боле.

Долго мужик горевал да убивался, а дочь его взрослела. Дал он ей имя Василиса, и росла она не по годам мудра. За ней все звери ходили да льнули, коза смирела да не брыклась, когда её доили, коты шкодливые сразу ласковыми становились, даже тёлки разраждались легко, когда Василиса пусть то даже рядом ходила. Росла она невестою завидной: коса до пояса чёрная аки грива коня вороного, фигура ладная да статная, а походка будто лодочка плывёт. Готовил отец дочери приданое, как и было обещано, ездил по другим княжествам торговать да что наторговать смог, то в сундук, что без ключа заговорённого не открыть, складывал: из Полоцка платья да бусы, из Новгорода меха, из Галича кольца да каменья... А у самой девицы рука была легка да ловка, вышивала она пояса да рубахи всем на зависть.

И жили они с отцом да зверями своими душа в душу, но тут отец надумал второй раз жениться. Негоже, рассудил мужик, все хозяйство двоим тянуть, да и ласка материнская девке нужна, чтоб не звали в селе сироткою бедной обабковой дочью. Взял он себе в дом мельникову вдову да дочь её, Василисину ровесницу.

— Я жену много лет как потерял, да и твой муж позапрошлой зимою помер, — сказал вдове мужик. — Что мы будем одни одинёшеньки, что мельников брат будет два лишних рта кормить? Люба ты мне, да дочерям нашим вместе будет все веселей.

Вскоре сыграли свадьбу, да сделалась вдова в доме хозяйкою. Но не знал мужик, что гадюку пригрел на груди: с виду жена была смирной да тихою, но все ждала, чтобы падчерице гадость какую сделать. Всё потому, что видела она, какое приданое богатое отец Василисе собрал, да зависть бабу грызла, что её родной дочери таких даров не видать.

И вот к мужику пришла старость, не мог он на лошади больше сидеть, не мог землю пахать да овец пасти. Собрался мужик помирать. А перед смертью отдал дочери ключ от сундука с приданым, наказал беречь да ждать богатого жениха. Смолчал отец, что дочь его Велесу обещана, не хотел волновать да пугать девку молодую, рассудил, что все сама поймёт, когда срок настанет.

Долго сидели вдова и дочь у ложа отцовского, когда тот помирал, да плакали. А когда он последний дух испустил, то утёрла слезы вдова, выхватила у Василисы ключ из рук, да ударила падчерицу по лицу со всей силы, так что девка с испугу на пол осела...

И вот минуло со смерти мужика три лета. Выросла Василиса красной девой, но заморила её мачеха, замучила, так что очи блеск потеряли, замордовала так, что в косе чёрной седая прядка ручейком серебряным завилась. Но все равно румяна была девица, мудра, добрым словом каждого привечала, и женихи за ней волочились толпами. Да злилась на это мачеха, девку порой днями на улицу не выпускала, била вожжами да голодом морила.

Не взял мельника брат вдову к себе обратно, да в селе её сторонились. Говорили, что эта ведьма в могилу мужиков сводит. Но жалели Василису, сиротку бедную, да приходили к ним мужики дрова колоть аль ещё чем помогать. Так и жили они, а девица все думала, как бы поскорее замуж выйти и от мачехи уйти, да ключом от приданого обратно завладеть.

Пошла как-то Василиса по воду, да увидела у колодца полоза. Маленького совсем, будто уж какой, да пригляделась и увидела, что полоз как он есть — чёрный как сажа с чешуёю блестящей. Придавило полоза камнем, издыхал он на солнце, да сжалилась Василиса над ним, да дала упозти. Юркнул змий в густую траву и смотрел оттуда на девку златыми глазами.

И с тех пор не покидал её, всё рядом вился: пойдёт Василиса коров пасти, он за ней ползёт, сядет девка вышивать — кольцом у ног скрутится, а как кто зайдёт — под пол спрячется.

Прогоняла Василиса его сначала, но потом привыкла к змию рядом и молоко ему в блюдце приносила к порогу.

А сестра сводная всё смеялась над ней да рассказала мачехе, чтобы та запретила полоза кормить да молоко переводить.

Наказала мачеха Василису как обычно, чуть до слёз не довела. Подполз тогда змий к девке, когда та одна осталась, да стал к ней ластиться и успокаивать...

Как бы не старалась мачеха прятать девку от женихов, ничего у неё не получалось, ведь был у Василисы возлюбленный Микула, кузнецов сын, с которым она ещё с детства зналась.

Был Микула статный малый, крепкий да умелый, всё в кузнице отцу помогал. А подрос — и в княжескую дружину пошёл, хотел мечом владеть, а не ковать их.

Встречались они с Василисой украдкой, чтобы мачеха не видала, и таскал Микула девке васильки с луга да пряник какой аль орехов горсть в угощение, помогал воду натаскать да коров загнать. Да сговорились они однажды за мельницей встретиться, да прознала об этом сестра сводная, рассказала мачехе. Закрыла та тогда Василису в избе в который раз, заперла дверь, а ключик в карман положила, и осталась девка сидеть у окна горевать, ведь князь дружину на войну забирал, и кто знает, когда они с Микулой увидятся, да вернётся ли милый вообще.

А полоз под полом сидел и всё видел, да вылез и юркнул под дверь. Пополз он, прижимаясь к стене, и отыскал мачеху с сестрой. Сидела девка с пяльцами в руках, всё вышивать училась, а рядом мать её стоит да поучает, да ругает, что плохо дело спорится:

— Смотри, вон за сестрицей твоей все женихи бегают, а ты кому такая криворукая нужна будешь? Это ты за Микулу выйти должна, семья у него богатая, а Василиска пусть локти кусает, поняла? Нечего дуться, мать для тебя только лучшего хочет.

А бедная девка всё пыхтела над вышивкой, да от материных речей только пальцы колола да губы кусала.

Улучил полоз момент, когда мачеха присела квас выпить, обвился по ножке стула, да заполз ей в карман. Схватил ключик хвостом да к Василисе опять пополз.

Девка всё у окна горевала, да удивилась, когда змей ей ключик приволок. Подняла она его с пола, да давай полоза хвалить да благодарить.

Дождалась Василиса вечера, когда мачеха отдыхать легла, выскользнула из дома, отправившись к мельнице, а там уже Микула заждался, вместе с кобылой своей гнедой.

Прижал он любимую к себе, стали они миловаться, а полоз на камушке рядом устроился.

— Князь дружину собирает в поход против хазаров, — сказал Микула. — Должен и я отправляться уже на рассвете. Ты меня жди, Василиса, вернусь я и заберу тебя от мачехи! Мой отец уже пошёл сватов искать, будешь женою моей.

— А ежели мачеха благословения не даст? — спросила Василиса.

— А я всё равно тебя заберу! На кобылу посажу и увезу, — настаивал малый.

Неспокойно было на сердце у Василисы. Прижалась она к Микуле и, слезу стряхнув, молвила:

— Не уезжай никуда.

Видела она во сне до этого воронов чёрных и терем без конька, видела, как надевает Микула ей бусы жемчужные и скачет прочь на белой кобыле трёхногой. Не хотелось ей любимого отпускать да сердце расставанием рвать.

Но воля князя над Микулой стояла.

И когда час настал, поцеловал девку, сел на гнедую, да поскакал прочь. Но обернулся и ещё раз на прощание молвил:

— Заберу тебя от мачехи, так и знай!

А Василиса всё стояла у мельницы да вослед ему глядела, пока в сумраке вечернем Микула не растворился.

Вернулась домой девка, полоз ключ мачехе обратно подбросил. Вспомнила Василиса слова отца про приданое, и поняла, что теперь уже другой ключик надо выкрасть — от сундука.

Села она перед полозом да начала его просить:

— Только ты меня, милый, всегда поймёшь и приголубишь, помоги же приданое вернуть!

А змий глядит златыми глазами и не поймёшь, чего он хочет, но девка всё почувствовала, ей слов не надобно было, чтоб со зверями говорить.

Так стала девка за мачехой следить, выглядывать, где она ключ прячет, полоза ей в кармашек запускать, но всё без толку. Стало тогда понятно, что ключик где-то у мачехи в ложнице лежит, куда Василисе заходить было невелено.

Поняла девка, что нужно зайти, когда мачеха уйдет куда, но всё не могла момента улучить — только подойдёт к двери, как хозяйка воротится. Да и не ходила мачеха со двора почти — некуда, подруг-то на селе нет, а скот пасти Василису выгоняли.

Нечего было делать, решила девка к сестре подойти. Та на неё только ябедничала да клеветала, но не лаской так подкупом решила Василиса просить. Знала она, что больше неё самой сестра токмо мать свою не любит, которая её тоже бранит да кошмарит, только что вожжами не бьёт.

Сняла Василиса с шеи бусы стеклянные и протянула сестрице, а та голову вздёрнет, руки в боки упрёт да спрашивает:

— И чего мне мамку родную дурить? Выкрасть что у неё решила, а?

— Я чужого никогда не возьму, — молвила Василиса и не врала — ключик-то от приданого ей по праву принадлежал. — А поможешь мне, так я тебе перстень ещё отдам.

Согласилась сестрица на это и в оговорённое время созвала мать в хлев, дескать у козы хворь приключилась. Запричитала мачеха и пошла за дочерью, а Василиса тем временем в ложницу юркнула, а полоз за ней.

Зашла — и глаза разбежались, но быстро смекнула девка, с чего зачинать. Подняла змия легонько да пустила по поставцам ползать, ключ высматривать. А сама стала в сундуках да на воронцах шарить.

Всё рыскала она средь платков да сарафанов, по скрыням смотрела, под лавками искала. Ползал змий среди мачехиных вещей, да не нашёл.

Но увидела наконец девка в углу на воронцах ларец, открыла — а ключик и там. Забрала она его, на место ларчик поставила, и слышит — мачеха возвращается.

Опустила она змея на пол, позакрывала скрыни да сундук.

А как мачеха зашла, ключик в кулак сжала, а кулак — за спину.

Увидала мачеха девку, да как стала её бранить.

— Чего это, — говорит, — ты тут вынюхиваешь?

— Ничего, матушка, — молвила Василиса, а сама глаза в пол опустила. — Искала вас, всё спросить хотела, к коновалу иль волхву нам сходить? Коза-то наша захворала.

— Ты меня, поганка, не дури! Показывай, что за спиной прячешь? — разъярилась баба.

Разжала Василиса кулак да упал ключик на ковер, звука не издав. Схватил его полоз хвостом, юркнул девке под сарафан да вокруг щиколотки её обвился.

Показала Василиса руки пустые, а мачеха стала её так и сяк поворачивать, за пояс сарафана заглянула, в рукава.

Отпустила восвояси, проговорив:

— Не болеет у нас коза. Ишь чего удумали, дуры малохольные! Хворь им привиделась! Чуть до горячки меня своими выдумками не довели.

Ушла девка поскорей от мачехи с глаз долой, вышла на двор, воздуха свежего глотнула. Глядь — а у хлева все сестрица стоит, к косяку привалившись. Подошла к ней девка, а она уже руку протягивает. Сняла Василиса с пальца перстень и отдала сестре. Ухмыльнулась та да пошла восвояси.

А Василиса в хлев зашла, козочку приласкала, да подняла сарафана подол. Выполз змий из-под него и отдал девке ключ.

Нашла она верёвочку из крапивы и ключик на шею повесила, под рубаху под сарафан спрятала.

* * *

Улеглась пыль, отзвенела сталь, опустело поле широкое. Но кто пал в бою свирепом, остались лежать в траве да земле, копытами перекопанной. Остались лежать воронами чёрными поедены, кони, люди. Остались лежать, копьями пронзённые да мечами посечённые.

Там и Микула лежал, да над ним падальщики кружили, да забрали его други-воины с собой, оттащили к другим раненым, лекаря позвали, чтоб облегчил боль его, чтоб рану залатал и плоть-кости срастил.

Но знал Микула, что не поможет ему лекарь, что не вернёт в жилы кровь в землю впитавшуюся, не вдохнёт в него силы домой вернуться. Умирал кузнецов сын в небо серое глядя. Умирал медленно и мучался долго, но вместо туч над Хазарией нависших видел возлюбленной лик. Видел очи зелёные, аки изумруды, кожу белую аки снег и косу чернее ночи безлунной. Видел губы нежные аки лепестки цветов, которые хотел бы целовать и целовать.

Вспоминал он их встречи украдкой, как убегали они в лес гулять, мимо речки, мимо идола Велесова. И как будто цветы под ногами её расцветали, когда лёгкой поступью шла она ему навстречу, как становилась трава зеленее и краше, как пели птицы и зверьки всякие Василису не пужались.

Вспомнил Микула и как сошлись их венки в ночь Купалы...

И всё бы отдал кузнецов сын, чтобы ещё хоть один раз взглянуть в эти очи изумрудные, узреть пред собой лик чистый, любимый.

Заснул он на время беспокойным сном, а проснулся уже в шатре. Но знал, что скоро уже закроет глаза в последний раз.

Пусть умирал Микула средь друзей-воинов, чувствовал, будто один-одинёшинек в этом мире остался. Но увидел вдруг как приближается к нему кто-то, подходит неспеша.

Не видел Микула, как полог палатки поднимается, не чувствовал, как солнца луч на лицо упал, однако глядь — рядом старик с посохом стоит да к раненому склоняется.

Приподнялся было Микула, но все тело будто цепями сковало.

— Не страшись меня, молодец, — прошамкал седой, — не страшись. Вижу, что слабеешь ты, дух испускаешь. И знаю, что хочешь любимую увидеть хоть раз перед смертью.

Бледный Микула сквозь туман в глазах лишь смотрел на старика да не мог ничего вымолвить. Пересохшие губы кривились от боли — то пылала рана в груди от копья, пока смерть в тело корни пускала.

— Дам я тебе, что ты хочешь, — продолжил старик, опираясь на посох. — Дам тебе жизнь ещё одну.

— Что я должен взамен тебе, отец? — прохрипел Микула.

— Ничего, ибо всё равно отдать её захочешь, — сказал старик.

Распрямился он, платье оправил и подошёл к ведру с водой, что у шатра стояло. Склонился над Микулой и напоил его водицей из ковша. Испил ту воду Микула до дна, живую, студёную, да отпустила его лихорадка, жечь в груди перестало. Забылся сын кузнеца сном молодецким, силы возвращающим, а старик на него глядел очами жёлтыми.

* * *

Вернулись воины домой, к жёнам да детям. Раскричались бабы, падая мужьям на грудь.

Несла Микулу кобыла медленно по родной деревне, а ребятня за ним бежала, чуть под копыта не бросаясь.

— Микула-Микула, кузнецкий сын вернулся!

Свернул он на тропинку окольную, к дому Василисы ведущую, вперёд того, чтоб домой ехать. Знал сын кузнецкий, что молва уже донесла о нём, что родичи ждут. И собирался невесту свою взять с собой, да вместе отцу-матери поклониться.

— А ну-ка, ребятня, кыш! — крикнул Микула и подстегнул кобылу.

Въехал он на двор широкий. Слез с седла да кликнул хозяев.

Не ответил никто, только утки у порога расхаживали-крякали.

Собрался было Микула на крыльцо подняться, как вышла к нему девица, но не Василиса, а сестра её сводная.

Бледная да сутулая вся, лишь очи блестят на неприметном лице. Заговорила она тихо, на дверь все оглядываясь:

— Уезжай, Микула, не благославит вас мать, не пытайся.

— Отойди, Матрёна, я за невестою своей пришёл.

Обернулась она снова и ближе к молодцу подошла, от крыльца того отталкивая:

— Уходи, кому говорят! Уезжай, пока эта ведьма вас с Василиской не сгноила!

— Да что ты, в самом деле!

Отодвинул он её в сторону, да на крыльцо ступил. А девица ему вслед только молвила:

— Мил ты мне, Микулка, но преграды вам с Василиской я б чинить никогда не стала. Лишь прошу, не забирай её у меня... Не оставляй с матерью одну.

— Неужто так любишь сестрицу? — удивился кузнецов сын.

Девица пожала плечами.

— Люблю-не люблю, а уж лучше с нею, чем с матерью.

Не послушался кузнецов сын, вошёл в дом. А там мачеха с Василисой бранятся.

— Отдавай ключ ворованный, — говорила мачеха. — Не тебе, поганке, добром правити, нахлебница ты отцова! — а завидев Микулу разозлилась всё пуще. — И чего ты пришёл, кузнецов сын? Чего расхрабрился как кочет?— глумливо вскричала баба. — Ни гроша и ни овчинки у этой девки не будет, пока я в доме хозяйка! Пусть хоть провалится с ключом этим, ни бус полоцких, ни мехов новгородсих вам не видать. Сундук-то в рукав не скрасть, из избы не унести! Так!

Огляделся Микула, посмотрел на бабу, почти старуху, от злости красную, посмотрел на девку её Матрену, белую как мел, в стену вжавшуюся, посмотрел на Василису свою, у которой упорством глаза аки звезды сияют. И молвил:

— Без приданого возьму.

И взял Василису за руку.

— Оставайся со своими мехами да бусами, — молвила та, повернувшись к мачехе. — Оставайся с сундуком, который не открыть, да с дочкой, которая тебя страшится пуще чудища лесного.

От таких слов разъярилась баба, да налились у ней очи. Схватила она ухват у печи, размахнулась и ударила девку.

Тут же обмякла Василиса, свалилась на пол, да лентой красной заструилась кровь у неё со лба.

Застыл Микула, схватившись за ножны, сжало у него что-то в груди, похолодело от ярости.

Да разве ж можно на бабу с мечом?

Где-то в углу всхлипнула Матрёна.

Глядь — из-под подола василисиного змий выполз, да юркнул к лужице червонной. Не успел Микула выдохнуть, как слизал полоз кровь у девки со лба.

Да начал змий расти, длиннеть, набухать — сначала с локоть стал, потом с аршин, и всё дальше рос да кольцами вился, громадным становился, да таким, что скоро в избу вмещаться перестанет.

Обвил он мачеху хвостом своим, да удавил бабу, сжал, что аж кости треснули.

Вскричала Матрёна, да выбежала прочь из избы.

Микула вытащил меч, да бросился было на змия, но испужался, спрятал обратно дрожащей рукой. Сколько он хазаров на войне перебил, сколько раз был ранен — но такого не видал и не хотел видать.

Подхватил Василису, побледневшую, хрупкую, да вскочил на кобылу кузнецов сын, а в ушах всё хруст костей стоял.

Подстегнул гнедую, поскакал со двора на деревню... Но на тропке выскочил из лесу под копыта заяц, да понесло лошадь между деревьями в пущу, всё дальше от двора да от деревни.

Несло гнедую все вперёд да вперёд, а деревья всё гуще становились да ярче — будто в осенний лес кобыла Миколку везёт. А воздух вокруг хладный, аж зубы сводит.

Прижал Микула Василису к себе и, делать нечего, только за уздцы крепче взялся бессильный лошадь остановить.

Принесла она их к речке быстрой. Удивился Микула, ведь не было в этой стороне реки отродясь! А от воды смрад идёт, удушье горло схватывает.

Начал кузнецов сын лошадь бранить, да велеть ей к дому повернуть, но та встала и всё тут. Слез тогда Микула с Василисой с седла, да положил девицу на мягкую траву. Вытер кровь ей со лба, да просил проснуться, но всё без толку — спала Василиса мёртвым сном бездыханна да не слышала голоса любимого.

Вскричал тогда Микула, завыл раненым зверем. Да понял, о чём старец ему говорил, понял, кому жизнь свою отдать хочет.

Глядь — по мосту через речку идёт фигура чёрная, высокая.

Поднялся Микула с земли да обомлел, когда голос услышал:

— Здравствуй, кузнецов сын.

Появился пред ним юноша статный, в кафтане чёрном, чешуёю расшитом. И смотрел на Микулу змеиными очами, да молвил голосом старика.

Узнал кузнецов сын того, кто дал ему воды на смертном одре испить.

— Скажи мне, воин, — молвил тот, кто пришёл с другого берега, — прав ли я был?

— Прав, — опустил Микула голову, не в силах взгляда змеиного выдержать.

— Пусть так, — усмехнулся юноша. — Но не каждый захочет такой дар принять.

— Пусть так! — насупился Микула.

Подул холодный ветер. Взглянул он на Василису, беспробудно спящую в траве.

Прищурились змеиные глаза, искривились в усмешке губы.

Проснулась девица, поднялась. Огляделась, будто сама себя не помнящая.

— Василиса! — обнял её Микула, прижал к себе, да напала печаль на него.

Почувствовала девица на себе взгляд горящий, отпрянула от любимого, да спросила того, кто пришёл по мосту:

— Кто ты?

— Тот, кому ты обещана была. Я Велес, скотий бог, — молвил он в ответ да рассказал всё об отце её и уговоре.

Сжала она ключик на шее висящий, вспомнила полоза своего. Подступили слёзы, но сдержалась Василиса. А юноша с глазами змеиными продолжал:

— Обещал мне тебя отец, волю мою выполнил, приданое собрал. Только умер вот раньше, чем нас с тобою благословил. Но пока жизнь в тебе теплится, без отцова благословения не уйти тебе со мною по Калинову мосту. Живи, девица! Отдал тебе кузнецов сын свою жизнь.

— Но как же так? — прошептала Василиса.

Разъярился Микула:

— Для чего же ты спас меня тогда, скотий бог? Поглумиться? Раз моя жизнь только отдаляет Василису от тебя, для чего ты... — да умолк кузнецов сын. Понял, что без него бы погибели ей мачеха не пожелала. Понял, что кто-то должен был привести её сюда.

Молчал скотий бог не глядя на Микулу. Ждал, что же девица решит.

А Василиса стояла ни жива ни мертва, а внутри поднимались боль, обида, досада... Поняла она, что не быть ей с Микулой, и раз так, то нечего молодца возлюбленного губить.

— Раз обещана я Велесу, — сказала она, взяв Микулу за руку, — то не скрыться мне. Не отдавай свою жизнь, не возьму! Лучше уйти сейчас, душа моя...

Подёрнулся взор пеленою, но не проронила она ни слезинки. Взял Велес девицу под руку и повёл за собой.

А Микула смотрел им во след, да сдавливало тоской сердце.

А когда обернулась Василиса на прощание, увидал он, что горят золотом на лице её змеиные очи.