Проклятие Эдипа (джен)

— Вы прокляты! Ваша жизнь проклята. Ваша слава проклята! И никогда не остановится эта адская машина, перемалывающая чужие жизни и чужие чувства в мелкий песок, уносимый ветрами прочь из Фив!

Иокаста, завернувшись в ярко-красный шарф, прижала руку ко рту, тщетно пытаясь заглушить крик, рвущийся из ее горла. Но ее вопль все равно был не слышен там, за пределами дворца. За каменными стенами царского дома, где совсем еще недавно текла беззаботная и размеренная жизнь. Еще недавно были счастливы ее дети, а муж, пусть и моложе нее на столько лет, с уверенностью правил Фивами твердой рукой, не полагаясь только на волю богов, но не забывая выказывать им свое почтение. И никто уже давно и не вспоминал о проклятой Сфинкс, сыгравшей свою роль в спектакле, пролог которого так затянулся.

Возможно, фиванская публика даже затосковала без зрелищ, что с таким удовольствием когда-то ежедневно им показывала Сфинкс, разыгрывая в своей игре вопрос, на который никто не мог дать ответа. И самым ожидаемым финалом для всех была чужая смерть. Иногда некоторые зрители — самые любопытные — пытались сосчитать, сколько юношей в самом расцвете лет, увела за собой в обитель мрака проклятая Сфинкс. Самые смелые из публики даже заглядывали в пропасть, пытаясь разглядеть, осталось ли хоть что-то от тех, кто все же повинуясь своему глупому желанию, бежал вперед, не зная, что только гибель и может ожидать их в конце пути.

Но Эдип, смелый и очень любопытный юноша, сумел выиграть свою жизнь у Сфинкс, подарив ей в свою очередь мнимую смерть. А заодно отобрал у проигравшей удачу, счастье и покой, заставив лишиться крыльев. И бросил все это под ноги Иокасте. Царице, которую и по сей день порой называли иностранкой в давно ставших родными Фивах. Царице, позабывшей своего первого мужа с такой легкостью, что ее брат никогда ей этого простил.

Креонт улыбался новому мужу Иокасты, но все знали, что его улыбка — это только маска. Но Эдип оказался слишком хорошим кукловодом, и все старания Креонта возвратить себе хотя бы часть власти, которую подарила ему смерть Лайя, так и пропали даром. Кто знает, может быть до сих пор высокомерный брат царицы не простил себе, что когда-то отпустил Иокасту ночной порой на крепостную стену. Никто так никогда и не узнал, что хотел сказать призрак Лайя, но жизнь всего царского дворца именно с той ночи стала совершенно иной. А еще Креонт ненавидел красный шарф своей сестры. Почти так же сильно, как улыбку на лице Эдипа.

Время покоя и радости летело так быстро, что жители Фив не успевали прожить один день, как уже начинался другой. Даже звезды на небе, казалось, появлялись только на мгновение, чтобы фиванцы могли рассказать своим детям, что небесные светила — это вовсе не выдумка прорицателя Тиресия, рассказывающего странные истории и толкующего сны. Вещие сны или обычные сны. Все они убегали прочь с восходом солнца. И новый день восхвалял солнце, дарящее всему живому радость и счастье.

Но счастье, каким бы привычным оно ни было, все же не могло длиться вечно. К нему слишком привыкли, оно уже казалось обыденным в царстве Эдипа. А может боги так и не простили гордому победителю Сфинкс лишь почтения, а не истинного почитания их божественной сущности. Или ненависть Сфинкс заставила подняться занавес для начала новой игры

Солнце все ярче светило в царстве Эдипа и Иокасты. И земля по-прежнему плодоносила и награждала Фивы за старания тех, кто не оставлял ее без присмотра. Но хранилища, хотя и забитые зерном до самой крыши, оставались нетронутыми. А печати с их дверей никто не пытался сбить даже тогда, когда неубранный урожай побил жестокий град, словно показывая силу богов, желающих наказать слишком счастливых людей голодом. Но проклятие, о котором вдруг заговорил Тиресий, оказалось намного быстрее божественной воли.

Смерть вновь пришла в Фивы. Но на этот раз не в виде Сфинкс, облик которой уже успели позабыть фиванцы. Да и не столь избирательна теперь была смерть. Не остановилась она у прежних границ. Не интересны были ей отдельные молодые люди, так и не узнавшие ответ на главный вопрос в своей жизни. Потому что уводила за собой во тьму смерть отныне всех. В виде моровой язвы явилась она на этот раз в Фивы. И лишь смеялась над усилиями царя Эдипа вернуть в свое царство хотя бы толику прежнего покоя.

Устами прорицателя Тиресия требовали боги изгнать из Фив убийцу Лайя. Но кто убил прежнего царя для всех оставалось тайной. А крики и вопли Иокасты, смотрящей с крепостной стены, слышали только ее дети.

Эдип же единственный из царского дворца выходил в город. Бродил по улицам, запоминая все, что видел. Возвратившись, царь пытался рассказать о виденном Иокасте, но она еще плотнее закутывалась в ненавистный красный шарф и медленно качала головой, не желая ничего слышать.

Зачем ей было знать, как выглядит смерть за пределами ее дома? Ее не интересовали чужие мертвые дети, которых свозили в выкопанные за городом ямы и бросали в них без молитв и оболов, ведь ее дети иногда даже весело смеялись в коридорах царского дворца. Зачем ей было знать, как быстро кожа заболевших превращается в сплошную кровоточащую язву, ведь на ее коже не было ни малейшего следа страшной болезни? Насколько больно, когда на теле не остается живого места от волдырей и гнойников, что, прорываясь, источают смрадный запах, ведь ее по-прежнему окружал аромат благовоний? Ей было неинтересно слушать о том, что в отдельных частях города уже не осталось живых. А мертвецы, которых некому было проводить в последний путь, сгнивали под палящими лучами солнца, ставшего из друга злейшим врагом. Куски гниющего мяса отваливались от костей, жир же ледяными ночами превращался в загустевшую жесткую массу, о которую было так легко порезаться. Утром же вновь навязчивый сладковатый запах разносился по округе, а остатки тел превращались в отвратительную жижу, по которой бегали еще живые собаки, наедаясь впрок.

Порой Иокаста не верила Тиресию. Нрав своего первого мужа она прекрасно знала. И с легкостью могла поверить, что тот сам виновен в постигшей его судьбе. Тем более, он заслуживал самой страшной смерти. Ведь ради своего спасения он не пощадил родного сына. И заставил ее подчиниться. Заставил возненавидеть себя, покорившись воле жрецов. Иокаста прекрасно помнила, как кричал ее ребенок, когда ему протыкали пятки, чтобы, привлеченные запахом крови, дикие звери раз и навсегда избавили Лайя от участи быть убитым собственным сыном. Кто-то много лет назад отомстил ее мужу. И разве имели права боги или Тиресий, в чьей преданности у нее давно уже были сомнения, требовать изгнать того, кто принес в ее душу покой? И что за дело царице, что следующее действие божественного спектакля уже почти некому смотреть?

— Изгоните убийцу Лайя! Верните счастье на фиванскую землю! Не будет никому покоя, пока убийца царя находится в Фивах!