Красные холмы (гет)

Красные холмы окутывала тишина. Молчали птицы, дремал ветер, пряталась в неподвижной траве крылатая мелочь. Затишье, будто перед грозой, а на самом деле — перед смертью.

Яноро по привычке проверил колчан и перевёл взгляд на сестру. Талэйта лежала и не шевелилась. Лицо серое, почти как халцедон в её перстне. Она едва дышала, а желтоватая повязка, перетягивавшая грудь, становилась бурой.

Яноро схватил валяющийся неподалёку шерстяной плащ. Помогая себе кинжалом, оторвал очередную полосу льняной подкладки. Ткань затрещала, ненадолго разогнав тишину. Он осторожно, стараясь не разбередить рану, сменил окровавленную повязку. Снова всмотрелся в сестру. Она выглядела все хуже. Черты лица заострились, щеки ввалились, а губы потрескались и по контурам окрасились лиловым.

Сейчас бы хлебного вина — обработать рану, но одна фляга потерялась ещё во время боя. На дне же второй плещется вода — только губы смочить. А помощи нет, и не будет. Позади — захваченный королём замок, убитые защитники. Государевы всадники грабят окрестные деревни. Раньше ночи туда хода нет — мигом схватят. Идти вперёд? Так до ближайших селений неблизко, а дороги Талэйта не выдержит. Впрочем, покой её тоже не спасёт... не в этом месте. Здесь только красная земля, бледная трава и проклятое солнце — палит, как сумасшедшее. Ни ручья, ни рощицы, где можно укрыться, ни надежды. Только колючие кусты торчат вдалеке.

Не иначе, как злые духи нашептали Яноро взять сестру с собой. О чем думал? Жила девчонка у тётки — да, сварливой и жадной, — но, главное, жила, а не умирала. Пока ему не взбрело в голову пристроить Талэйту замуж. И не за голодранца какого-нибудь, а за воина или торговца. В деревне же такие не водились. Вот и решил Яноро показать сестре мир, а миру — её.

Сам-то он давно в разъездах — от востока до запада, от найма до найма. Неудивительно: он — один из лучших стрелков, да и ребята из его отряда не сильно отстают. Дюжина хороших лучников завсегда в цене. А тут простой заработок намечался — графский замок охранять. Вернее, это Яноро думал, что простой. Вот и забрал сестру: знал, что в гарнизоне его сиятельства небедные воины есть, а на подворье время от времени купцы гостят.

Талэйту поселили вместе со слугами на нижнем этаже. Засматривались на неё многие — только отгоняй. И то сказать, малышка — просто красавица. Белая кожа, чёрные, как ночное море, волосы. Не того угольного цвета, что у Яноро, а с просинью. Брови вразлёт, а уж глазищи! Тёмные, жгучие. Взглянет — испепелит.

Кто же мог знать, что в башку его сиятельства придёт дурная мысль сделать из своего графства маленькое королевство, и на замок бросятся орды королевства большого.

А он-то надеялся, что со своими лучниками неплохо заработает. Вот и заработали. На шикарные гробы хватит, да ещё и на гранитные надгробия останется. Талэйте суженого тоже подыскал — того бледного принца, что на мёртвой лошади ездит, девиц забирает да за реку увозит.

Казалось бы: сглупил, выбрал не ту сторону, сам и расплачивайся. А расплачивается сестрёнка. Яноро же, притащивший её в замок, жив и даже не покалечен. Вот в такие минуты и понимаешь — не разумом — сердцем: справедливости нет, не было и никогда не будет.

Словно над покойником прокуковала и расхохоталась кукушка. Яноро вздрогнул.

— Надо мной, дураком, смеёшься? — каким же оглушительным кажется голос в этой тиши.

Отчаяние, бессилие, безнадёжность. Остаётся только сидеть рядом, менять повязки и держать сестру за руку. А потом похоронить и сдохнуть самому. А как жить, если знаешь, что девчонка умирает из-за твоего тщеславия? Ладно хоть мать с отцом не дожили до этого дня и не видят этого. Хорошо, что он и Талэйта ни с кем из родни, кроме тётки, не знаются. Отец, влюбившись в мать, покинул своих: среди его народа запрещались браки с чужаками.

Кукушка затихла, отсчитав часы — или минуты? — до смерти.

— Вот сволочь! — если бы видел её, то пристрелил. А так — остаётся ругаться и кричать. А если не кричать, то плакать.

Яноро сжал холодную руку сестры и зажмурился. Зря он это сделал. Перед глазами тут же пронеслась отвратительная картина. Вот королевский воин хватает Талэйту за волосы, прижимает к стене, рвёт платье, тискает грудь. Сестрёнка кричит, но мерзавца это только раззадоривает. Яноро забывает об уже проигранной битве, бросается в их сторону, натягивает тетиву и спускает. Стрела входит королевскому псу в спину, но несколько мгновений тот ещё живёт и, похоже, решает хоть кому-нибудь отомстить. Вялый замах, блеск кинжала — и острие пронзает Талэйту. Воин, падая, увлекает её за собой.

Яноро подбежал к сестре, склонился над ней, разглядывая рану. Клинок прошёл справа, под ключицей. Талэйта ещё дышала. Яноро снял плащ и, закутав в него сестрёнку, подхватил её на руки. Оглядываясь и скрываясь за стенами дворовых построек, двинулся к выходу. Затихающее сражение уже переместилось внутрь замка, и ворота не охранялись. Большинство защитников погибли, у остальных был выбор: либо бежать, либо умереть в бою. Король запрещал брать в плен мятежников и тех, кто им помогает — об этом все знали. Впрочем, сейчас победители почти не обращали внимания на проигравших: увлеклись грабежом. Поэтому Яноро и удалось вытащить сестру.

Около получаса он нёсся, потом шёл и тащился, но добрался до Красных холмов. Теперь можно было не опасаться королевских воинов — в этой пустоши грабить некого.

Положил Талэйту на землю, в траву, сам опустился рядом. Тут и понял, что сестрёнка не выживет. Он её вытащил, но не спас. Так же, как не спас, не увёл своих лучников. В кутерьме боя они растеряли друг друга. Теперь не узнать, выбрался ли из них хоть кто-то, или все полегли, защищая проклятого графа.

Яноро наклонился над Талэйтой, убрал влажную прядь с её лба и вытер испарину.

— Не умирай, малышка, — прошептал он.

Девчонка горела изнутри, а полуденное солнце жгло её снаружи. Он и сам одурел от зноя: язык прилип к небу, перед глазами мелькали багряные, чёрные, лиловые пятна, голова гудела. Вызолоченное небо и поблёкшая земля сливались в дымное марево. Оно дрожало, ползло, колыхалось, словно живое, рождало образы и лица.

Небелёная рубаха до пят, рдяные волосы, васильковые глаза. Она не идёт. Она — танцует. Нет — пляшет, подпрыгивая, как козочка. С травой в руках. Среди травы. Среди холмов. Смеётся и поёт. В плясунье шелест полей и рёв ветра, трель жаворонка и крик пустельги. Она зовёт, и эхо вторит: Яноро-ро-ро-ро!

Что за бред?! Хотя на солнцепёке и не такое почудится. Он помотал головой и на миг прикрыл глаза, отгоняя дурацкое видение. Да только оно никуда не исчезло, наоборот, стало чётче. Девчонка с красно-рыжими волосами неслась с пригорка и размахивала руками, будто пытаясь удержать равновесие. Откуда она взялась? Ясно, не из воздуха. Значит, деревня — люди — близко!

Вскочить, окликнуть, пока не убежала далеко.

— Эй! Девочка! — а горло-то першит, и голос охрип. — Стой! Подожди! Девочка!

Она завертелась по сторонам, нащупала Яноро взглядом и, прикрыв ладошкой рот, хихикнула. Будто птаха тренькнула. Снова взмахнула руками, как крыльями, и поскакала навстречу. Не добежав несколько шагов, остановилась, склонила голову набок и взъерошила волосы. Тут-то Яноро и заметил рожки. Махонькие, серенькие, дерзкие. Нечисть. Сейчас зачарует, окрутит, уведёт. Хотя, кто знает... Вдруг с ней договориться получится? Пусть для него договор боком выйдет, зато, может, Талэйту спасёт.

Что-то решить не успел, девчонка опередила.

— Я вижу, я знаю, я чую, — защебетала она, указывая на Яноро пальцем. — Тебе нужно, ты желаешь. Чтобы жизнь не утекала хочешь. Я отдам, ты отдашь. Ты отдашь — я отдам.

Яноро догадался: она требует его жизнь взамен жизни Талэйты. Неужели нужно умереть, чтобы жила сестра? Но разве не этого он только что хотел? Разве не он недавно сетовал на несправедливость? Так вот, теперь все честно. Он не смог защитить сестру, значит...

— Спаси её! Пусть лучше я умру.

— Нет-нет-нет, не хочу! — она замотала головой. — Ты не нужен, совсем не нужен. Твоя кровь не нужна. Другое хочу. Самое дорогое отдай!

— Или чего в своём доме не знаешь... — вот так и вспомнились сказки, слышанные в детстве.

Что же дороже жизни? Сейчас разве что жизнь сестры, да и то скорее из чувства долга.

— Так чего тебе надо?! У меня ничего нет, только жизнь и... золото.

— Глупое золото. Не нужно. У тебя много есть. Ума только нет. Язык певца есть. Уши музыканта, глаза лучника есть. Хочу! Глаза мне дай!

— Нет, постой! Подожди... — все походило на бред. Видать, полдень по темечку ударил. — Возьми... язык возьми. Или уши.

— Самое дорогое нужно. Глаза дай!

Забавная всё-таки тварь — человек. Только что хотел умереть за Талэйту. А вот лишиться глаз не согласен. Умереть и ни о чем не думать куда проще. А тут лезут мысли: как же это — остаться слепым? Как жить безглазым калекой? Побираться? Чтобы его жалели или презирали, что часто одно и то же? Стать для сестры обузой? Нет, он не может, не может...

— Я согласен! — выпалил Яноро.

В конце концов, если станет невыносимо, убить себя он всегда успеет.

— Ты отдал — я взяла. Я взяла — ей отдам.

Она на цыпочках подкралась и коснулась пальцами лба Яноро. Тут же померкло небо, холмы затянуло мглой, перед глазами сплелись серые паутинки. Минуты пряли из них жирные нити, ткали грязно-бурое полотно. Последние просветы вспыхнули белым и погасли. Чернота. Захотелось кричать, и он закричал. Не от боли — от необратимости. Руки потянулись к векам. Глаза на месте. Ненужные, бесполезные глаза.

* * *

Посреди убранного поля — неподалёку от имения — трещали разложенные полукругом костры. Нестройные песни сливались с иступлённо-весёлой музыкой: вторили то пронзительным напевам скрипки, то густому зову тарогато⁽¹⁾. Проносились в неистовой пляске пары, а с поцелуйных игрищ долетал смех. Веселье и вино прогнали дневную усталость — она вернётся лишь на рассвете. Одних — например, жениха с невестой, сейчас чинно восседающих на длинной дубовой скамье, — застанет на любовном ложе. Других настигнет в поле, на пепелище отгоревшей свадьбы. Что-что, а праздновать в Рдянках умеют.

Илонка хлопала в ладоши и смеялась вместе со всеми над парнем, догоняющим девицу, и над теми, кто пытался ему помешать. Досмотреть, вырвет ли охотник поцелуй у пышногрудой Като, она не успела. Гиозо — кузнец и первый красавец — обнял Илонку и утащил танцевать. Разумеется, из жалости и в честь праздника. Ну и пусть! Зато весело. Зато сейчас она кажется себе такой же, как все, ничуть не хуже. А глупая голова кружится! То ли от пляски, то ли от радости. Если повезёт, кузнец Илонку поцелует — не в губы, конечно, хотя бы в лоб или в щеку...

Может, так бы оно и случилось, но взвыло тарогато, взвизгнули одна за другой скрипки и умолкли. Танцующие остановились. Кузнец тут же отпустил Илонку и отвернулся. Выходит, зря размечталась. Она проследила за взглядом Гиозо: сюда шёл господин барон. Потому и оборвалась музыка.

Его милость Шандор Сабо переваливался с ноги на ногу, выпячивал грудь и оттопыривал необъятный зад, напоминая Илонке гусака. Смешного хозяина люди не боялись, а любили и почитали. Потому встретили приветственными возгласами и не отпрянули, а расступились, пропуская к жениху и невесте. Все-таки повезло им с господином: крестьян и прислугу зазря не обидит. Многих по именам знает, говорит по-хорошему, без крика, и, случись что, завсегда поможет. Правда, на шею сесть тоже не даст.

Ферко и Амаля вышли вперёд и поклонились. А хороши! Он в белой, со свободными рукавами рубашке, расшитой замысловатыми узорами, в широких чёрных штанах и новенькой жилетке, украшенной тесьмой. На ней тоже жилетка. Тонкая талия красиво подчёркивается шнуровкой. Сборчатая юбка, надетая на множество нижних, яркие ленты и ромашковый венок.

Сегодняшние молодожёны давно крутили любовь. Если, конечно, это можно так назвать... Юная сирота-бесприданница и управитель имения за сорок — какая уж тут любовь? Илонка ухмыльнулась, но сразу обругала себя за гадкие мысли. На самом деле она просто завидует: ей-то, убогой, даже старый муж не светит. Так и умрёт нетронутой.

Господин барон хлопнул Ферко по плечу, а одну из Амалиных чёрных кос поднёс к губам. Приобнял молодожёнов и что-то тихо сказал. Жених хохотнул, невеста в смущении потупилась.

Потом снова были танцы и вино. Его милость восседал на скамье, благожелательно поглядывая на веселящихся и отхлёбывая из кубка, в который то и дело подливали пьяный сок. Чуть за полночь барон поднялся, повелительно хлопнул в ладони и громыхнул:

— А ну, Ферко, заканчивай плясать! Веди-ка свою на чердак! Да смотри у меня! Чтоб он до солнца ходуном ходил!

Ферко ухмыльнулся, подхватил Амалю на руки и, не обращая внимания на её притворный визг, двинулся к деревне. За ними увязались несколько друзей, затянувших срамные песни, от которых — Илонка не сомневалась, — невеста стала краснее свёклы.

Как только новобрачные скрылись, музыка заиграла с новой силой, а господин Шандор, борясь с одышкой, пустился в пляс. Надолго барона не хватило. Пять минут — и он выдохся, уселся обратно на скамью и жестом приказал музыкантам утихнуть.

— Вот что... — пропыхтел он. — Пусть нам Илонка споёт.

Этого она ожидала и не удивилась. Её всегда просили спеть — и на праздниках, и в обычные дни. Люди говорили: у неё голос, как у крылатых дев, заставляющих забыть о времени.

— Которую песню изволите, господин барон? — она приблизилась к хозяину и поклонилась.

— А давай хотя бы эту: «Заря поднялась...»

— Как угодно вашей милости, — сказала Илонка и замялась. — А то я и чего повеселее могу. Свадьба все ж таки... Только прикажите...

— Веселье весельем, а хочется, чтоб сердце затрепыхалось! — в подтверждение своим словам его милость похлопал себя по груди. Правда, с правой стороны — видать, по ошибке.

Илонка отступила к скрипачам. Песню они знали и по кивку певуньи коснулись смычками струн. Полилась беспокойная, недобрая мелодия — не то грустная, не то страшная.

Заря поднялась над рекою.

На берег старуха пришла

И, глядя на дым над водою,

Печальную речь повела:

«Ой, сын мой, уж год тебя нету.

Почто ты покинул меня?

Одна я на свете осталась,

Лишь смерть поджидает меня».

Как всегда Илонку слушали, затаив дыхание, даже не подпевая. А она пела, забыв обо всем. До тех пор, пока не услышала: кто-то ей вторит. Мужской голос. Жёсткий и мягкий одновременно. Как осенняя ночь среди горных отрогов, как пронзающий душу клинок.

Нахлынули волны на берег,

Заплакали камыши,

А сын своей матке ответил:

«Хоть ты обо мне погрусти.

Лежу я на дне, в тьме и тине,

В плену у подводных чертей».

«За что же тебя погубили?»

«К невесте я ехал своей.

А братья её — ой, лихие —

Богатая, злая родня.

Они меня утопили».

«А что же невеста?»

«Снесла...»

Илонка не выдержала, обернулась на голос и замерла. То есть, петь она не перестала, но сердце ёкнуло и словно остановилось. На земле, всего-то в трёх шагах от неё, сидел, скрестив ноги, незнакомец. Не отрываясь, смотрел на Илонку и пел. Чёрные волосы падали на плечи, задумчивый тёплый взгляд обволакивал, а лёгкая полуулыбка смягчала суровые черты. Красивый мужчина казался гостем из другого мира.

Илонка даже не заметила, как довела песню до конца. Скрипки смолкли, барон вскочил и хлопнул себя по коленям.

— Вот это да! — вскричал он. — Не, ну что Илонка у нас певунья знатная — то я знал. Но ты-то чего отмалчивался? Я-то думал, гончара приютил. Оказалось, певуна, — он расхохотался и снова ударил себя по коленям.

— Извиняйте, ваша милость, — незнакомец, по-прежнему сидя, склонил голову. — Знал бы, что песни любы, сказал.

— А ну, теперь на пару давайте-ка, порадуйте старика ещё чем-нибудь грустным.

Кто-то поддакнул, кто-то рассмеялся. Мужчина поднялся, а Илонку подтолкнули так, что она едва в него не врезалась.

— Давайте вместе! — раздались крики.

Сильная горячая рука нащупала и сжала её пальцы. Его рука. Илонку охватил жар, дыхание сперло, сердце заколотилось, как безумное. Она слышала только стук крови в висках, а человеческие голоса не различала. Ей сейчас и слова не выдавить, какая уж тут песня!

Илонка очнулась, лишь услышав вторую фразу: «Не узнать мне дороги твоей, никогда мне по ней не пройти...»

Сглотнула, набрала побольше воздуха и присоединилась. Её и незнакомца голоса сплелись так же, как до этого руки.

Последние слова: «Лэй-ла-лу-ла-лэй, никогда не вернусь я с полей».

Музыка смолкла. Люди тоже несколько мгновений молчали. Потом скрипки и тарогато взрезали тишину чем-то весёлым и яростным. Теперь наваждению конец. Сейчас незнакомец выпустит её руку и уйдёт. Илонку охватило щемящее чувство ускользающего счастья. Вроде вот она — радость, но миг — и её не станет. Не удержать и не вернуть. Так может, не мучить себя и уйти первой?

Она попыталась высвободить руку, но незнакомец вместо того, чтобы отпустить, ещё крепче сжал её пальцы.

— Не уходи, — прошептал он.

Несмотря на шум праздника, она расслышала шёпот, но едва поверила своим ушам.

— Не уходи, Илонка, — из его уст имя прозвучало, как музыка. — Потанцуй со мной.

Не иначе, это ей снится. И свадьба, и черноволосый красавец, приглашающий — о, чудо! — танцевать.

— Что? Я тебя даже не знаю. Кто ты вообще такой?!

Она намеренно заговорила грубо, изображая негодование. Правда, возмущённый взгляд пропал втуне: мужчина не обратил на него внимания — смотрел куда-то поверх её плеча. Ну и что, зато слышал резкость в голосе. Пусть думает, будто Илонка — злобная ведьма. Кому-кому, а этому не позволено её жалеть. Он — не Гиозо, с которым она знакома с детства.

Незнакомец, кажется, слегка растерялся, пожал плечами, но всё-таки ответил:

— Да так... никто. Гончар. Яноро меня называют. Здесь всего третий день. Никого толком не знаю. Не злись. Если у тебя есть дружок или жених... так и скажи.

Жених? Да он что, издевается? Что этому Яноро вообще от неё нужно?

Она собиралась сказать ещё что-нибудь недоброе, но гончар отпустил её и шагнул в сторону, случайно или намеренно толкнув плечом. От неожиданности Илонка вскрикнула, и Яноро остановился. Зачем-то пошарил рукой в воздухе и сказал:

— Извини. Я... не очень хорошо вижу, — он горько усмехнулся и выругался: — Сучье племя! Да я вообще ничего не вижу! Проклятье... Тебе и впрямь слепец ни к чему.

Вот всё и объяснилось. Илонка не знала, то ли плакать, то ли смеяться над нелепой случайностью. Она-то гадала, почему Яноро смотрел на неё. А оказалось, он вообще никуда не смотрел. Разве что в черноту.

— Как же ты собирался танцевать, если ничего не видишь? — пробормотала она, чтобы хоть что-то сказать и не дать ему уйти.

— Звуки, запахи... и воздух — он движется. Я чувствую людей, животных, деревья. И все остальное тоже. Сложно объяснить... Иногда такое «зрение» подводит. Когда злюсь... Но обычно я никого с ног не сбиваю.

Он сказал: «злюсь»? На неё, Илонку?

— Ну, раз так, айда плясать! — она улыбнулась, потом вспомнила, что улыбку он не видит, и хихикнула.

— Илонка, — её имя снова прозвучало как музыка, — вот только жалеть меня не надо.

Ну и забава — друг друга в жалости подозревать. Яноро, глядя мимо Илонки, попрощался и отвернулся. Сейчас уйдёт.

— Да стой же ты! — она схватила его за руку. — Я не из жалости... Я сначала-то злыдней себя показала потому... потому... — она замялась, выдумывая подходящую причину: настоящую открывать не хотелось. И выдумала: — Просто ты пялился на меня всю песню... ну, то есть я думала, что пялился. Боялась, болтать начнут. Вот и... Пойдём же!

Яноро, откинув голову, рассмеялся. Обхватил за талию, прижал Илонку к себе и закружил. Как же было ей сладко, и стыдно за свою радость, и страшно, что красавец окажется сном. Или же ему расскажут об её уродстве.

* * *

Яноро ворочался на сеновале. Уснуть мешал то ли громогласный храп старика Пети́, то ли до сих пор звучащий в ушах голос Илонки — ласковый, шелковистый, как южная ночь. Когда услышал, по спине пробежала горячая дрожь. Уже тогда захотелось сжать певунью в объятьях. Потом её рука оказалась в его руке, а запах — женский, пряный — защекотал ноздри, и желание стало непреодолимым. Ни одна девка ещё не волновала так сильно, а ведь он знал их не так уж и мало. Даже ослепнув, находил подружек — им нравилась его внешность.

Увидеть бы певунью! В голове рисовалась девица, чем-то напоминавшая сестру. После танца Яноро назвал Илонку красавицей, а она смутилась и сказала, что не очень красива. Может и так, или это обычное кокетство.

Сегодня Яноро впервые со дня, как ослеп, ощутил себя живым. Появилась надежда вернуть радость, а не прозябать, жалея себя. Он сделает все возможное и, несмотря ни на что, станет счастливым. К тому же, прошёл почти год. Невыносимый, тёмный, пустой год. Как часто думал о смерти, как больно было осознавать, что он — калека, висящий у сестры на шее. Правда, убить себя все же не решился. Талэйте так и не открыл, почему лишился зрения. Сказал, что получил сильный удар по голове.

Тогда, вернувшись в родную деревню, в пустующий после смерти родителей дом, он неделю с лишним провалялся в кровати. Почти все время спал, почти ничего не ел. Талэйта беспокоилась, пыталась его расшевелить, говорила, что пойдёт в пряхи, ткачихи, а то и в прачки. От её слов становилось только хуже. Сестра не должна трудиться у чужих людей! Яноро убеждал её вернуться к тётке, но Талэйта не хотела бросать брата. Тогда он и встал с постели. Появился смысл: сделать так, чтобы сестре не пришлось работать. Денег, заработанных в наёмниках, пока хватало, но рано или поздно они закончатся.

Яноро попробовал делать стрелы, но выходило сущее уродство, не пригодное ни к бою, ни к охоте. Это он понял по неуверенному, полному жалости голосу сестры.

— Ну... в этот раз получше... мне кажется... уже почти...

Талэйта не умела притворяться. После её слов Яноро ломал древки и уходил из дома. Ощупывая дорогу палкой, Яноро всё равно то и дело спотыкался, налетал на людей и огрызался, когда они пытались ему помочь или посочувствовать. Подумать только: не так давно он был удачливым главой наёмников! А кем стал? Калекой.

Постепенно он привык не видеть. Обострились слух и обоняние, а пальцы обрели небывалую чувствительность. Тогда же Яноро обнаружил, что звуки — цветные.

Шорох шагов — жёлтый. Но не как подсолнух, а как песок. Слабый ветер — серо-голубой, а ураганный — тёмно-синий. Набегающие на берег речные волны золотые, цвета солнца. Кудахтанье кур — красное, блеяние овец — бурое. А речь у всех людей разная — от прозрачной до густо-черной.

Спустя два месяца после того, как ослеп, Яноро вспомнил об отце. Тот тоже был наёмником, но не таким удачливым, и в глухое время промышлял горшками да кувшинами. Яноро попросил сестру найти старый гончарный круг. Она отыскала, а он накопал на берегу глины.

Сначала посуда получалась столь же уродливой, как стрелы, но рыжее жужжание и влажная глина, ласкающая пальцы, успокаивали. В конце концов, с круга начало сходить нечто сносное. По крайней мере, так утверждала Талэйта, и на этот раз не врала. сестрёнка помогала обжигать горшки в печи, а потом шла с ними на ярмарку. Удивительно, но их брали. Там же, на ярмарке, сестра познакомилась с мещанином из Кечи — близлежащего городка — и скоро тот пришёл свататься. Яноро понравился голос жениха и то, что он говорил — из его слов следовало, что рядом с ним нищета Талэйте не грозит.

Отгремела свадьба, и сестра уехала. Уговаривала брата отправиться с ними: мол, у Барто дом большой. Яноро отказался. Горшки и кувшины помогут ему не помереть с голоду. Правда, справляться по хозяйству без Талэйты будет сложно, но лучше так, чем зависеть от милости её мужа.

Сестра упросила соседку помогать Яноро, и та помогала. Вот только его в родной деревне ничто больше не держало. Оставаться здесь, где все знали его прежнего, стало невыносимым. Яноро продал дом и ушёл. Можно сказать: куда глаза глядят. Да только они никуда не глядели. Потому отправился, куда ноги ведут. А что случится в дороге, неважно — хоть смерть.

Он шёл то пешком, то напрашивался в проезжающие мимо крестьянские телеги. С одним из мужиков разговорился. Тот рассказал, что возвращается с городской ярмарки в имение барона. Обещал похлопотать, чтобы Яноро позволили там остаться.

Так он и оказался в поместье Шандора Сабо. Сначала не думал задерживаться надолго. Раз жизнь не радует, то лучше провести её в поисках лучшей доли: либо найти, либо сдохнуть.

Кто бы мог подумать, что удача ждёт его здесь, и что имя ей — Илонка. Даже не верится, что всего одна встреча с ней принесла столько радости. Переливы её голоса растворяли в себе, проникали в кровь и будто бы возвращали зрение. Она пела, потом говорила, а у него перед глазами проносились лесная тропинка, усеянное раковинами побережье, костёр в степи, залитая летним солнцем луговина, покрытые снегом верхушки елей. А в небе реяли птицы, на земле колосился ячмень, и черноглазая девка, обнажённая, наглая, купалась в нем. Наваждение, не иначе.

Не разочароваться бы только... Она так и не сказала, есть ли у неё дружок. Даже если нет, это ещё не значит, что ей нужен слепец, перед которым даже новым нарядом не похвастать.

* * *

Илонка поднялась в прекрасном настроении. Даром, что гуляла полночи, а потом долго не могла заснуть: мешало сладкое смятение. Она тщательно причесалась, достала из сундука, стоящего в углу крохотной комнатушки, одно из самых красивых платьев и надела. Тут же хихикнула. Какая она глупая! Он же все равно не увидит. Ну и ладно. Хорошо, что не увидит.

Задвинула холщовую занавеску, скрывая кровать, и наскоро перекусила вчерашним хлебом и молоком. Подошла к ткацкому станку, заправленному тонкими синими нитями. Илонка гордилась, что ей доверяют ткать из дорогущей шелковой пряжи. А все потому, что она — одна из лучших мастериц в имении.

Поправив грузики, сняла челнок с крючка и протащила через зев. Теперь подбить уток, переместить ремизку, снова подбить и повторить все сначала. Руки выполняли привычную работу, а мысли блуждали в давешней ночи. Хотелось петь, и Илонка пела. То грустные тягучие песни, то развесёлые прибаутки.

Незаметно время подползло к полудню. Обед, потом вновь работа и песни. К закату ткань была почти готова. Завтра утром закончит и отнесёт в замок. Сейчас же можно поесть, но почему-то не хочется. Лучше присесть на крыльцо, полюбоваться закатом и помечтать.

Она открыла дверь и вскрикнула. У входа стоял Яноро.

— Здравствуй, — сказал он. — Думал постучать, да ты пела. Прерывать не хотел. Заслушался, — он усмехнулся и добавил: — Сладкоголосая ты.

— З-зачем... постучать?

— А что, незачем? Ладно, без стука буду входить, раз позволяешь, — кажется, он её просто дразнил, но к щекам Илонки все равно прихлынул жар.

— Нет... нельзя так... нехорошо... — бестолковое бормотание, но ничего другого в голову не лезло.

— Идём, — он протянул в её сторону открытую ладонь. — В поле. Ты на закат посмотришь, а я птиц послушаю. И тебя.

Казалось, Яноро не сомневался, что она пойдёт с ним. И правильно не сомневался. Разве осмелится она перечить темноволосой мечте?

Илонка молча подошла и вложила свою руку в его. Кое-кто из возвращавшихся с виноградников крестьян косился в их сторону, ну и ладно. Пропади пропадом все сплетники, когда она так счастлива, что хочется летать!

Илонка подсказывала Яноро дорогу, но он и сам неплохо её чувствовал. Лишь несколько раз споткнулся.

Поле. Красным золотом волновалась рожь, полыхал порыжевший солнечный диск, чирикали птахи, с отдалённых лугов доносился гул пастушьего рожка и коровье мычание. Где-то поодаль крестьяне затянули песню. Влажное тепло, исходящее от земли, спорило с посвежевшим к вечеру воздухом. Руки Яноро сомкнулись на талии Илонки, увлекли в высокие колосья, его лицо зарылось в её волосы. А она пошевелиться не могла от незнакомой истомы.

— Скажи, ведь у тебя нет дружка? — спросил он.

Она замотала головой, потом поняла, как это глупо, и прошептала:

— Нет...

— Теперь есть. Теперь моей будешь.

Снова эта власть в голосе. В пору бы возмутиться, а ей хочется смеяться и целовать, и любить... Да что же это такое?! Неужели и она — даже она! — может быть «чьей-то»?

Он гладил её по лицу, целовал губы, потом его рука сползла на её грудь, попыталась справиться с завязками и...

— Нет! — крикнула Илонка и отстранилась. — Если так, ищи себе другую девку, посговорчивее!

Какой бы она ни была, но гулящей не станет. Или все-таки станет? Для кого себя хранить-то? А что если сейчас Яноро послушает её и уйдёт?

Он не ушел. Рассмеялся и сказал:

— Вот значит как? Ну и леший с тобой! Придётся тогда на тебе жениться.

Она решила, что ослышалась, потому переспросила:

— Что?

— Женюсь, говорю, — он помолчал и спросил: — Или ты против?

В словах Яноро ей почудились нотки неуверенности и затаённая надежда. Он что, боится отказа? Но Илонка не может и не хочет отказывать. Только как бы завистливая нечисть не спросила с неё потом за незаслуженное счастье.

— Вот так сразу... Мы же только вчера... Ты же меня совсем не знаешь, — пролепетала Илонка. — А я тебя.

— Мне хватает того, что я узнал. А ты спрашивай, что хочешь.

— Ты... ты ведь не всегда был гончаром, да?

— Догадливая.... Конечно, не всегда. Только когда ослеп, пришлось.

— А раньше?

— Людей убивал. Веришь?

Ну зачем он её пугает? Хотел, чтобы она, не расспрашивая, замуж пошла? Наверное. А она, бестолковая, начала вопросы задавать, вот он и мстит ей за дурость.

— Не верю.

— Зря. Наёмником я был. Водил отряд лучников.

Вот почему он отличается от крестьян и статью, и повадками. Вот откуда эта решительность в его голосе.

— Ну что, согласна? — спросил Яноро.

— Я... да.

Он прижал её к себе и выдохнул:

— Хорошая моя!

Встал, потянул Илонку за собой и, обняв, закружил так, что её ноги оторвались от земли.

— Ой да девка меня к ложу не пускает, — пел Яноро, — так я факел возьму, её хижину спалю, а девку к себе в ложе заберу!

Илонка смеялась, Яноро хохотал. Потом снова целовал и дразнил очередной бесстыжей песенкой. Казалось, будто они одни в мире. Даже птицы умолкли и рожь затихла. Только пастушьи дудки всё ещё звучали вдали, подпевая жениху.

* * *

Вот ведь надумал, дивился Яноро, проводив Илонку. Чтобы он, да женился?! Нет, вообще-то он собирался, но «когда-нибудь потом». А тут вдруг слова взяли и слетели с губ. Если бы это была не Илонка, а другая девка, уболтал бы её и всего делов. Певунью же обижать не хотелось. Наоборот: порадовать, защитить, приголубить. Что ли это и есть любовь?

Едва смог отпустить Илонку домой. Так бы и стоял там, в поле, лаская нежную кожу, вдыхая тёплый, живой аромат, теребя шелковистые косы, прижимая к себе желанное тело.

А почему бы и впрямь не жениться? Тем более на ней — вернувшей его к жизни. Яноро счастливо засмеялся, входя в мастерскую, и не ответил, когда старший гончар проворчал из угла: «Чего развеселился? Спать давай, ночь на дворе».

* * *

Яноро не обманул. На следующий день пришёл сватать Илонку у деда — родители-то её уже давно к предкам ушли. Тот не отказал. ещё бы! Наверняка думал, что никогда внучку замуж не выдаст.

Такой счастливой Илонка не была давно, а может, и вообще никогда. Мир стал ярким и добрым, будто все сущее с ней вместе радовалось. На губах то и дело расцветала улыбка, а люди все сплошь казались милыми и хорошими.

Каждое утро она вставала и не могла дождаться заката, когда к ней придёт суженый. Он приходил, а она любовалась им. Яноро... Прекрасный, сильный, а чёрные глаза так и жгут — даром, что не видят. Руки горячие, ласковые, от голоса сердце замирает. Неужели Яноро скоро станет её мужем? Неужели и она узнает брачное ложе?

День свадьбы казался Илонке сном. Подруги нарядили её, затем повели к жениху, а она слышала их плач, будто сквозь туман. Только увидев Яноро, очнулась. Едва сдержалась, чтобы не броситься к нему на шею, забыв и о подружках, и о гостях.

Сколько видела свадеб, а свою почти не запомнила. Горели костры, звучала музыка, доносился хохот с игрищ, их с Яноро просили петь, но все это проносилось мимо — она не отрывала глаз от суженого и слышала только его.

Вот настал долгожданный миг — жених обнял Илонку и повёл к её и деда дому: жилище Яноро ещё не было достроено. По бокам и сзади шли дружки с песнями, но Илонка не разбирала слов. Она прижималась к любимому, целовала его и казалась себе самой красивой и самой счастливой на свете.

* * *

Пронеслось полгода, пришла и отступила зима, но ещё ни разу Яноро не пожалел, что женился. Они с Илонкой переселились в новый дом, обзавелись коровой, козой и курами. Он по-прежнему гончарничал и, как мог, помогал жене по хозяйству. Она пряла, ткала и пела. Иногда Яноро вспоминал о былых днях и скучал по ним: всё-таки вольным наёмником быть куда лучше, чем горшечником. Возвращаясь же вечером из мастерской, забывал о сожалениях. Илонка льнула к нему, а он чуял её запах, слышал голос, и все, кроме неё, становилось неважным.

«Она у меня есть, — думал он. — Только моя, ничья больше».

Как же бешено, неудержимо он её любил! С каким исступлением ласкал ночами. Она дарила жизнь, свет, раскрашивала внутреннюю темноту в нежные, дерзкие, волшебные тона.

Так продолжалось, пока жена, смущаясь и ликуя, не сообщила, что ждёт ребёнка. Первая радость, которую почувствовал, сменилась сомнениями. Он никогда не увидит своё дитя. А чему научит? Если будет сын, то гончарничать? Когда мог бы научить ездить верхом и владеть оружием. А если дочь? Выдавать её за крестьянина, когда можно было бы подыскать воина или купца. Из-за слепоты все это невозможно. Он смирился, что не видит Илонку, но не мог свыкнуться с тем, что не увидит, как растёт его ребёнок.

О старухе Тшилабе Яноро слышал давно. Болтали, что она с нечистью водится и с мертвецами якшается. Говорили всегда полушёпотом, с оглядкой. До сих пор он и не мыслил идти к ведьме, а теперь задумался. Кто знает, вдруг она вернёт ему зрение? Правда, запросить за это может дорого. Яноро прикинул, сколько у него денег: на случай, если они её интересуют. А то, может, потребует «чего в своём доме не знаешь». Да слава богам, обо всем он в своём доме знает. О ребёнке тоже. Вот и нечего трусить. Его жена и сын (или дочь) заслуживают большего, чем он может дать им сейчас.

О том, где найти колдунью, Яноро выспросил у старика Пети́. Жила Тшилаба не так уж далеко — в рощице за имением. Пети даже согласился отвести Яноро на нужную тропку. Правда, дальше ведьму придётся искать самому. Ничего, он сумеет. В конце концов, слух и ощущения его редко подводили. Иногда Яноро казалось: в них есть что-то волшебное. Будто нечистая девчонка, забрав глаза, одарила иным зрением. Неспроста он слышит то, чего не слышат обычные люди. Может различить за мычанием коровы тонкий писк комара, а за шелестом листвы плач истекающей соком берёзы. Поэтому для всех людей голос Илонки всего лишь красивый, а для него — вмещающий весь мир.

Яноро и Пети ушли за полночь, когда в их домах все заснули: иначе не миновать женских расспросов, причитаний и страхов.

Дома закончились, началось поле. В ноздри ударили прозрачная прохлада и запах стаявшего снега. Пети крепко держал за руку и вел все дальше и дальше, пока над головой не раздался бежевый шелест ветвей. Тут старик остановился.

— Теперь сам, — сказал он. — Я по пути проклятых не ходок, извиняй.

— Досюда довёл — и на том спасибо.

— Сейчас иди прямо по тропке. Смотри там... с ведьмой-то осторожнее, а то мало ли...

Под ногами Пети захлюпала земля, зачавкала трава, потом все смолкло. Оставшись один, Яноро расставил руки и качнулся из стороны в сторону, пытаясь понять, что его окружает. Слева деревья, справа тоже, под ногами прошлогодние листья. Он прислушался и принюхался. Издали доносился вой — собачий, а не волчий. С той же стороны тянуло дымом. Туда, веря звуку и запаху, Яноро и отправился. Он столько раз натыкался на стволы и пни, падал и поднимался, помогая себе палкой, увязал в грязи, царапал лицо и руки, что сбился со счёту. Обессиленный, присел у дерева и заснул, а проснувшись, продолжил путь. Теперь его вело кудахтанье кур и лай псины.

Звуки приблизились, и что-то мохнатое сбило его с ног. Собака. Встала лапами на грудь, зарычала. Раздался старушечий голос:

— Кто это у нас, Ночка?

Тяжесть с груди исчезла: видать, собаку оттащили. Запястье Яноро обхватили пальцы. Тонкие, сухие, как хворост. С неожиданной силой дёрнули вверх, и он поднялся.

— Ты кто такой будешь, а? — проскрипел вопрос.

— Я...норо.

— Норо?

— Яноро. Тшилабу ищу.

— Ну, нашёл. Чего надо?

— Ты, говорят... мудрая. Все можешь.

— Ай не ври! Знаю я, чего болтают. Якобы сама нечисть и с нечистью якшаюсь.

Она, повизгивая, засмеялась. Яноро вздрогнул и закрыл уши руками.

— Эй, дорогой, ты чего это дёргаешься? — спросила она, понизив голос. — Никак громко? Слепыш что ли?

Ну вот, она сама заговорила о том, что его волнует.

— Слепой, матушка. За тем и пришёл. Говорят, любой недуг исцелить можешь. А в долгу не останусь, монеты есть, — в подтверждение он нащупал на поясе изрядно отощавший за полгода кошель.

— Хей, да погоди ты о монетах. Сначала глянуть надо.

Сморщенная, неприятная рука коснулась его век. А дальше — боль. Будто глаза выжгли. Он взвыл, старуха тут же отстранилась и проскрежетала:

— Ой, милый, не по мне задачка-то. Не я забирала, не мне отдавать...

— Как же быть?! Подскажи, — взмолился Яноро. — Мне нужно видеть!

— Нужно ли?

— Очень! Все монеты отдам. Только скажи, как прозреть.

— Прозреть, милый, ты сам можешь, если захочешь. Тут тебе никто не помощник, и глаза для этого не нужны. Некоторые, знаешь ли, смотрят, но не видят... Другие видят, но им не нравится, что. И тем, и этим лучше слепцами ходить.

— Не понимаю... Я просто хочу видеть. Тебя, себя, жену, детей и всех остальных. Не черноту.

— Кто забрал-то? — вздохнув, спросила Тшилаба.

— Не знаю... В Красных холмах то было. Она девчонкой казалась, вот только рожки...

— Хозяйка холмов, — припечатала старуха. — Имя её узнай, тогда приказать сможешь, но только один раз. Прикажешь глаза вернуть — вернёт.

— Как имя узнать? Ты его знаешь?

— Я — нет. А ты узнаешь, коли захочешь. Её травы слушай и её тварей. Все они имя знают и его поют. Там, в холмах. Только слышать нужно. Ну, да это ты умеешь. Видеть не умеешь, а слышать — это да. Ступай туда. Не ешь, не пей и не спи, пока не услышишь. А потом назови имя и прикажи.

— Спасибо, мудрая Тшилаба, — он полез в кошель. — Монеты обещал, так отдам. Если хочешь, хоть все!

— Э, нет. За это монет не возьму. А вот если совета желаешь, за него плати. Он чего-то да стоит.

Яноро выгреб пять медяков и протянул старухе.

— Хватит?

— Сколько дал, столько дал. Совет скажу. Только спрошу сначала. А ты честно ответь. Не мне — себе. Плохо без глаз живётся?

— Не плохо. Но может быть и лучше.

— Может — не значит будет. Не ходи ты в холмы. Не проси и не приказывай. С нечистью лучше не говорить тем, кто говорить с ней не умеет. Ты уж поверь, драгоценный мой. Награбленное никогда твоим добром не станет.

— Почему же награбленное? У нас договор с ней был, теперь другой будет.

— Ой не будет, милок, ой, не будет. Когда ты у крестьянина овёс за медяки покупаешь — то договор. Когда ты ему клинок к горлу приставляешь — то разбой.

— Спасибо тебе, мудрая, за совет, — пробурчал Яноро.

Он пожалел о потраченных медяках, но тут же вспомнил, что Тшилаба всё-таки ответила, как стребовать своё с нечистой девки.

— Подскажи, как напрямки из леса выбраться? До Рдянок мне нужно.

Старуха схватила его за плечи, несколько раз прокрутила и подтолкнула в спину.

— А теперь иди да никуда не сворачивай. ещё солнце не зайдёт, а выберешься.

* * *

Илонка весь день не находила себе места, думая, где Яноро. Песни не пелись и шелк не ткался.

Она всегда просыпалась раньше мужа. Готовила ему еду, провожала в мастерскую. Неужели в этот раз не услышала, как ушёл? А что если с ним что-то случилось? Что если он ушёл ночью... к полюбовнице?

Вот и солнце зашло, а на глазах Илонки выступили слезы. Пальцы дрожали. Пойти спросить, не видел ли кто мужа? Пусть стыдно — лучше так, чем мучиться в неведении.

Она почти решилась, но тут открылась дверь. На пороге стоял он. Илонка всхлипнула, но плач сдержала. Подошла, провела рукой по смоляным волосам, припала к груди.

— Ты... Милый мой. Вернулся.

Яноро уткнулся ей в шею, с шумом втянул воздух и с такой страстью прижался, что Илонка поняла: не был он ни у какой полюбовницы. Скорее, уходил по своим, мужским, делам. Может, кому из приятелей помощь понадобилась. Да мало ли у них, мужчин, дел — не чета женским.

— Родная моя, — произнёс он. — Я сказать тебе должен...

— Что? — Илонка вздрогнула от его голоса, такой он был тревожный.

— Уеду я завтра. Дня на три. До сестры отправлюсь. Да ты не волнуйся. Зато с подарком вернусь.

Не нужно ей никаких подарков! Ничего не нужно. Лишь бы он рядом был. Лишь бы ничего ему не грозило, а в пути всякое случиться может. Нет, она не должна его отпускать, слишком страшно...

— Езжай, конечно. И то сказать, что за дело: сестру даже на свадьбу не позвал, так хотя бы навести.

— Умница ты у меня.

Он улыбнулся, а у Илонки сердце защемило. Всколыхнулись дурные предчувствия. Она попыталась их отогнать. В конце концов, что может случиться? Пусть муж не видит, но и слепым бывший наёмник сумеет за себя постоять. К тому же сестра, как он говорил, живёт недалеко.

* * *

Красные холмы оказались ближе, чем он думал. Всего-то несколько часов на крестьянской телеге. Уговорил одного мужика поворотить не туда — за плату, разумеется. Денег в кошеле оставалось не так много, но на обратный путь хватит и ещё останется. К тому же, если повезёт вернуть зрение, то о деньгах беспокоиться не придётся. Он их быстро заработает. Выстроит дом в городе, оденет свою раскрасавицу в лучшие платья, и ей никогда не надо будет работать.

Подбадривая себя этими мыслями, Яноро прошёл подальше, раздвигая высокую траву. Подстелил плащ и лёг на него, закинув руки за голову. Принялся ждать. Голод и жажда пока не одолевали. Главное, не заснуть.

Серый шорох пряного весеннего ветра играл среди холмов, голубым стекала талая вода. А вот и кукушка прокуковала. Неужели та самая? Да нет, вряд ли. От земли тянуло влагой и перегноем. Понятные, простые звуки и запахи, а ему нужно расслышать в них имя.

Яноро напряг слух. Различил, как трепещут крылья первых бабочек, расслышал копошение жучков и шуршание змеиной чешуи. Пробежал час или два, а может, и больше — это не имело значения. Дуновения ветра превратились в рев, а трава зарокотала, как низвергающийся горный поток.

«Ш-ш-ш-а-а-а-ш-и, — шумело все вокруг. — Х-х-а-а-ш-ш-и-и».

Голова шла кругом, звуки оглушали, сводили с ума. Яноро закричал и закрыл уши, но шум не стих. Наоборот, стал громче. Сколько прошло времени, неизвестно. Мучила жажда, в висках стучало так, словно кто-то колотил молотом. Грохот, вой, хохот — все смешалось в безумном хороводе звуков.

— Шхочы-ы-ы-н-к-а-а! — взревел Яноро и повторил: — Шхочынка!

Тишина. Даже травинки не шевелились. Молчали и ждали.

Порыв ветра, запах полыни — и она. Засмеялась. Смех тоже полынный, горький.

— Яноро-ро-ро-ро, — напевала девчонка. — Пришел... Ума нет, а пришел.

— Шхочынка! Глаза верни!

— Хочешь? Правда хочешь? Нужно? Дать?

— Да!

— Глупый. Сам отдал. Сам подарил. Моё теперь. Не дам.

— Ты не смеешь! — зарычал он. — Имя твоё назвал. Теперь никуда не денешься, вернёшь.

— Я не денусь, ты денешься. С глазами будешь не такой, другой будешь. Хочешь?

— Отдавай! — хватит слушать её отговорки и страшилки.

— Ты приказал — я послушалась. Я послушалась — ты пропал. Держи!

В глаза воткнулись светящиеся иглы — белые, яркие. Они разрослись, и вот уже все вокруг утонуло в обжигающем сиянии. Минута, и оно начало угасать, блёкнуть, зато проступили пока ещё смутные очертания холмов и девчонки с красными волосами.

— Сам вернёшь, сам придёшь. Придёшь, вернёшь.

— Ну уж нет! — откликнулся Яноро. — Навсегда забираю. Ясно тебе? Навсегда!

Нечистая девка снова рассмеялась.

— Ума нет! Глупый. Глупый. Забирай! Навсегда забирай.

Она развернулась, замахала руками, будто пытаясь взлететь, и пропала. Высокая трава всё ещё шептала имя хозяйки, эхо вторило её смеху, а Яноро прозрел окончательно.

* * *

Он глазел по сторонам — наслаждался вернувшимся зрением. Хотя наслаждался ли? Нет. Скорее привыкал к нему заново.

Яноро сидел в скособоченной телеге, перед ним маячила спина усталого крестьянина, нанятого в ближайшей деревне. Мужик то и дело подгонял старую клячу, но она все равно плелась еле-еле. Колеса чавкали по раскисшей земле, над головой серело холодное небо. Вокруг расстилались тусклые поля.

Когда схлынула первая радость, Яноро с удивлением обнаружил, что смотреть на мир, оказывается, не так интересно, как слышать и ощущать. Странное дело. Он думал, что, прозрев, пустится в пляс от счастья, но танцевать не тянуло, да и петь тоже. Сейчас зрение воспринималось как нечто обыденное.

Яноро закрыл веки и прислушался, но ничего не услышал. Нет, звуки не исчезли, но стали бесцветными, пустыми. Цокала лошадка, скрипела телега, жужжали мухи, ворчал ветер. Заунывно, равнодушно, нелепо. Запахи тоже утратили полноту и насыщенность. Весь мир словно вылинял. Но так не бывает, не должно быть! Наоборот, окружающее просто обязано стать ярче, ведь он наконец-то не только слышит и чует, но и видит.

Открыв глаза, Яноро пристальнее всмотрелся в сутулого крестьянина, перевёл взгляд на небо, проследил за полётом ястреба и заскучал. В этих краях просто не на что глядеть. Вокруг поля, поля, поля... А на душе почему-то муторно, неспокойно. Ну и ладно. Главное, добраться домой. Там знакомые люди, родная Илонка ждёт. До чего же интересно посмотреть на них — тех, кого до этого различал лишь по голосам и запаху.

Яноро растянулся на сене, закусил соломинку и уставился в неприглядную серость. Через минуту веки отяжелели, и он забылся в недоброй послеполуденной дреме.

* * *

Крестьянин высадил его неподалёку от Рдянок и поехал дальше. Яноро улыбнулся, представив, как все удивятся его прозрению. Хотя он никому ничего не скажет прежде, чем узнает жена. Быстрее бы её увидеть. Правда ли она похожа на сестру, или только в его воображении? Как-то Илонка обмолвилась, что не очень красива, но даже если так — пусть. Все равно она самая лучшая, самая родная.

С такими мыслями Яноро, всё ещё изображая слепого, двинулся к дому. Сумерки сгущались, и люди возвращались с посевов. Знакомцы приветствовали, он отвечал тем же и, узнавая по голосам, с любопытством поглядывал на лица.

Вот и родное крыльцо, ступеньки, занавешенное окно, а где-то за ним — Илонка. В животе закрутило от нетерпения, дыхание участилось. Чтобы унять разогнавшееся сердце, Яноро несколько раз глубоко вздохнул, с шумом выдохнул и, рванув на себя дверь, вошёл.

Илонка вскочила со скамьи, чуть не опрокинув стоящую на столе лампаду. Темноволосая, всё ещё стройная, несмотря на округлившийся живот — жена и впрямь чем-то напоминала Талэйту, только нос с горбинкой и черты мягче.

Не позволив ей вымолвить и слова, сгрёб в объятья.

— Родная моя!

— Хей, какая я тебе родная?! Чего выдумал? Амаля я, — она высвободилась и, подбоченившись, махнула рукой в сторону двери: — А жёнка твоя там! Пошла корове сено задать.

Голос и впрямь не Илонкин. Яноро растерялся, Амаля продолжила:

— Скучала по тебе Илонка-то твоя, вот я в гости и зашла, ейную печаль развеять. Ну, теперь-то уж что ж. Пойду я, мешать вам не стану. Да и меня муженёк, небось, заждался.

Она подобрала юбку и, проскользнув мимо Яноро, вышла.

Не прошло и минуты, как дверь снова распахнулась, и на пороге появилась...

Нет, это чудовище не могло быть Илонкой!

Даже полумрак не скрывал её безобразия. Пегие волосы, глаза разного цвета, да ещё и косят, левый уголок рта опущен и придаёт брезгливое выражение, но самое ужасное — неровное багровое пятно на пол лица. Эта уродина не могла быть его певуньей!

Она улыбнулась — если можно назвать улыбкой отвратительную гримасу — и, несуразно тряхнув головой, бросилась к Яноро. Он выставил вперёд руки и отшатнулся. Не намеренно, а от неожиданности. Никто ему не говорил, как выглядит жена. ещё бы: Илонку люди знали с детства и, судя по всему, хорошо относились, а может, просто жалели. Яноро же для них — вчерашний чужак. И всё-таки: неужели с ней он делил ложе? Неужели она носит его дитя? Выпирающий живот, растерянный и пока ещё любимый голос: «Милый, что с тобой»? Сомнений не осталось, а в голове, как проклятие, звучало: «Уродина, уродина, уродина».

* * *

Яноро выглядел так, будто случилось что-то страшное.

— Неужели что-то с сестрой? — испугалась Илонка.

Он не отвечал, только смотрел с удивлением и растерянностью. Она шагнула к мужу, и недоумение на его лице сменилось омерзением. Илонка застыла, словно налетев на преграду. Она не понимала, в чем дело. Неужели кто-то наговорил о ней гадостей, а Яноро послушал? Нет, не в этом дело, в чем-то другом. Этот взгляд... он не блуждал, как обычно, и выражение осмысленное. Так смотрят зрячие.

— Яноро... ты... ты что, видишь меня?

Промолчал. На миг отвёл глаза и снова уставился на неё. Похоже, она угадала. Больно, как же больно! Не расплакаться. Главное, не расплакаться. Бесполезно. Слезы, не спрашивая разрешения, уже ползли по щекам.

На лице Яноро мелькнуло виноватое выражение, и он наконец заговорил:

— Послушай... Конечно, я не ожидал, но... ты моя жена... Ну, хватит хныкать. Никуда не денусь и вообще... ребёнок все же.

Как стыдно! За себя и собственное уродство. Да как она посмела рассчитывать на любовь? Таким убогим даже мечтать о ней нельзя. Илонка отважилась — и вот расплата: жалость, смешанная с гадливостью, на любимом лице. Лучше бы и вовсе не знакомилась с черноглазым красавцем. Она ведь смирилась с тем, что замуж никогда не выйдет, и даже не чувствовала себя обделённой. Потом появился Яноро, и она, дура, поверила, что заслуживает любви и счастья. Как больно просыпаться...

— Прости... — пробормотала она. — Я знаю, какая я. Прости, что не сказала...

Хотела отвернуться, но не смогла. Он скоро уйдёт, не может не уйти. Так хоть насмотреться напоследок, налюбоваться.

— Не к сестре я ездил, — голос чужой, стальной, холодный, — а глаза вернуть. Хотел обрадовать тебя. Кто ж знал, что так выйдет... Подумать мне теперь надо, привыкнуть. До сестры отправлюсь. Но ты не плачь — вернусь я.

Ну вот: все, как она и думала. Это он сейчас обещает вернуться. А там повстречает какую красавицу, и забудет о никчёмной Илонке. Не расплакаться не получилось. Зарыдала в голос, закрыла лицо руками, метнулась в угол, ссутулилась.

Шаги. Яноро подошёл. Неловко положил руку на плечо и проворчал:

— Да хватит ныть! — подхватил её на руки и, отнеся на ложе, укрыл одеялом. Погасил лампады и задул свечи. — Сказал же, никуда не денусь. Вернусь. Спи давай. Ночь на дворе.

Да как тут уснёшь? Но она притворилась, зажала рот руками и попыталась унять дрожь в плечах. Потом услышала, как хлопает дверь, и больше себя не сдерживала. Умереть бы! Вот прямо сейчас пойти да утопиться... Нет, нельзя. Руки легли на живот, и сквозь слезы пробилась улыбка. Яноро, конечно, уйдёт, зато ребёнок останется. Он будет любить Илонку несмотря ни на что, несмотря на уродство. Просто так. Просто потому, что она — мама. Все не зря. Может, со временем она и возненавидит любимого, но за дитя ему спасибо.

* * *

Яноро сбежал. По-другому и не скажешь. Добрался до ближайшего трактира, на последние деньги нанял извозчика и приказал ехать до Кечи — городка, где жили Талэйта с Барто. Сестра поймёт и, может быть, не осудит. А всё-таки он подлец. Мерзавец и трус. Убежал, чтобы не видеть Илонку и не смотреть ей в глаза. И хотя он сказал, что вернётся, и даже собирался исполнить обещанное, но этот побег уже не отменить и не забыть. Ни ей, ни ему.

Яноро всегда был неравнодушен к женской красоте. Его полюбовницы были если и не красивы, то хотя бы привлекательны. Какая насмешка, что его женой стала Илонка. Певунья. Ласковая, теплая и... уродливая. Невозможно смотреть без отвращения. Разве сможет он прожить всю жизнь рядом с... такой.

Вот и Кеча. Городок не сильно отличался от деревни. Разве что дороги кое-где выложены камнем. Расспросив местных, Яноро узнал, где живёт Барто Келети, и без труда нашёл нужный дом. Белёные стены, украшенные резьбой окна, расшитые занавески, опрятный двор — похоже, семья Келети и впрямь не бедствовала. На стук открыла сестра — тоже, как Илонка, брюхатая. Прижала руки к щекам, на лице — удивление. Обняла и заверещала:

— Братик! Да как же... Я-то думала: куда пропал, мне ни словечка не сказал! Как в воду канул, — она расцеловала его, пригласила в дом и снова запричитала: — Я боялась: вдруг тебя и в живых нет. Корила себя, ругала на чем свет стоит! Ну хоть бы весточку через кого прислал...

Яноро прервал её сердито-радостные восклицания.

— Знаешь, а я зрение вернул, — произнёс он с улыбкой.

Талэйта сначала не поверила, потом ахнула и захлопала в ладоши. Через минуту спросила:

— Ну, ты хоть как? Рассказывай. Не обженился ещё ?

— Нет, — вот и ложь. Вот и предательство.

Вернулся из лавки зять. Поприветствовал, начал расспрашивать, а там и время ужина подошло. Вроде еда не хуже, чем дома, даже лучше: густая мясная похлёбка, мягкий пшеничный хлеб, а почему-то кажется пресной и безвкусной.

Барто с Талэйтой, похоже, счастливы, оба так и светятся. А Яноро смотрит на них и чувствует себя чужим — была у него сестра, а стала мужняя жена. Теперь брат в её жизни хоть и дорогой, а только гость. У него же никого близкого не осталось. Только та, которую он не может любить. И не любить тоже не может.

Небо хмурилось — весна в этом году выдалась отвратительной. Гнилостный, неприятный воздух. Все чаще Яноро вспоминал счастливые дни, когда мир наполняли живые звуки и ароматы. Теперь же только тусклые краски и больше ничего.

Он уже две недели здесь, и чем дальше, тем большим чужаком себя чувствует. ещё чуть-чуть, и станет назойливым гостем. Куда идти? Илонка есть. Он любит её, теперь точно знает, что любит, а увидеть все равно боится. Но ведь привыкнет же? Привыкнет и к этому пятну, и к искорёженным губам. Он хотя бы попытается, но для этого сначала надо вернуться...

Пока Яноро жил у сестры и зятя, он мастерил стрелы и продавал. На извозчика монет с избытком хватит.

Весна окончательно прогнала зиму, небо окрасилось в синий, воздух заблагоухал, но все равно казался ненастоящим, мёртвым. Яноро распрощался с четой Келети и уехал.

Дорога. Грязь, летящая из-под копыт. Грустно, мрачно, безнадёжно, несмотря на солнце и расцветающую черёмуху.

Вот наконец и имение барона. Люди смотрят со злобой и не здороваются. Ничего, это ненадолго, ведь он вернулся. Может быть, навсегда.

Зашёл в родной дом. Илонка сидела на скамье и даже не повернула головы в его сторону. Все так же безобразна, но его долг хотя бы попытаться преодолеть отвращение.

— Я пришёл, — сказал Яноро. — Обещал и вернулся.

Она перевела на него воспалённые, сухие глаза и без интонации произнесла.

— Хорошо.

Что с ней случилось? Неужели так исстрадалась, бедная?

Он подошел к ней и погладил по голове.

— Все будет хорошо, певунья моя. Заживем, как раньше. Я, ты, ребенок.

— Нет. Уходи. Сейчас жалеешь, потом презирать начнёшь. А там и до ненависти недалеко. Не хочу, чтобы ненавидел. А ребёнок... — она безумно расхохоталась. — Нет его, и не будет. Ни сына, ни дочки. Никого нет... Не уберегла...

* * *

Илонка не сомневалась, что Яноро ушёл насовсем. Дни и ночи превратились в кошмар. Отчаяние сменялось равнодушием и обратно. Шелковая нить рвалась и путалась. Сколько раз случалось, что во время работы она застывала, а потом сползала на пол и содрогалась в рыданиях.

Предательница. Своё дитя предала. Не вынесло оно материнского несчастья, покинуло чрево. Никого у Илонки не осталось. Горе сначала мучило, калёным железом жгло. Потом прошло. Ничего не нужно и не хочется. А тут Яноро. Пришел. Погладил по голове. С любовью. Если бы раньше... как бы счастлива была. А сейчас поздно. Отгорело, отболело и умерло. Ушёл бы, не напоминал... Илонке теперь один путь — в могилу. Там покой и боли нет.

* * *

Яноро не мог видеть её такой. Смерть страшнее уродства. Пусть Илонка ещё дышала, и говорила, и даже что-то делала, но эта пустота в глазах... Из-за него. Он сбежал, струсил. Каково же ей было тут одной, брошенной, ничейной? Ведь это он ребёнка своего убил, а жена, наверное, себя винит. Захотелось опрокинуть стол, разбить горшки. Может, тогда она хотя бы испугается и перестанет напоминать покойницу.

Ничего громить он, впрочем, не стал. Толкнулся в дверь и вылетел на улицу. Выбежал в чёрное поле. Когда-то здесь колосилась рожь. Пусть Яноро не видел её, но слышал и чувствовал. Сейчас же не было ни запахов, ни звуков, лишь безобразная весна и страшное, истекающее кровью небо.

Проклятые глаза! Насколько красивее и милее был мир без них.

Он не думал, пальцы сами потянулись к ножу. Лучше быть счастливым горшечником, чем несчастным наёмником. К тому же он боялся: вдруг то ли жалость, то ли любовь и впрямь перерастёт в ненависть к ней и в презрение — к себе. Он не желал этого. Илонку нельзя ненавидеть! её нельзя обижать. Именно она подарила ему радость жизни. Теперь он отплатит ей тем же. Излечит свою... да, пожалуй, всё-таки любимую. У них ещё появятся дети. Много, много детей. О её же уродстве он просто забудет.

Проклятые пальцы дрожат. Так дрожат, что нож в руках ходуном ходит. Спокойно! Вдох. Выдох. Спокойно. Все хорошо. Так будет лучше. Не закрывай глаза! Не смей закрывать! Острие. Аккуратно. Только слегка проткнуть. Боль. Рев.

Кажется, сознание потерял, но ненадолго: закат всё ещё кровоточил. Правая половина лица горит, но этого мало. Теперь левая. ещё раз. Острие. Глаз. Проткнул. Взвыл от боли. Багровое марево. Непроглядный мрак. Дрожащая улыбка сквозь боль. Теперь все будет хорошо. Вернутся звуки, запахи, певунья станет петь, а он сходить с ума от счастья.

Но что это? Чернота сменилась серостью. В серости проступили стога сена, обрели ясные очертания, хотя кровавый горизонт уже догорел и угас.

Яноро потёр глаза. Они не болели и видели лучше, чем прежде. Даже в темноте. В ушах прозвучало издевательское:

«Хотел навсегда — получил навсегда. Радуйся! Навсегда радуйся! Навсегда твои! Только они и останутся!»

Девичий смех пролетел над чёрным полем, отозвался эхом и угас, вернувшись в Красные холмы.

---

1) (венг. tarogatу) — здесь: деревянный духовой инструмент с двойной тростью, род зурны.

Вернуться к тексту