Мальчик и самолёт (джен)

Мальчик играл во дворе под яблоней, когда к нему подбежала мать. Он не успел ни смутиться, ни обрадоваться — она схватила его за плечи и мягкой ладонью приподняла его голову кверху, вскинула руку в небо и воскликнула тихонько, почти шёпотом, но от сердца пронзительно:

«Гляди, гляди! Видишь, там самолёт!»

Мальчик вгляделся в небо, в тот день — до рези в глазах синее — и разглядел крупную птицу, которая очень быстро двигалась по воздуху, совсем не шевеля крыльями, и когда солнце падало на её бок, тот блестел, как серебряный.

«Это самолёт, — повторила мать, опустившись рядом с сыном на колени и прижавшись щекой к его лбу. — Твой отец летал на самолёте».

Отец. В свои пять лет мальчик знал, что так называют в семье мужчину, с которым женщина растит своих детей. В их доме мать так обращалась к большому, грозному человеку с белой бородой, которого все остальные называли хозяином, а он, мальчик, должен был знать за деда. Мать говорила: «Подойди к дедушке и пожелай ему доброй ночи». Мальчик послушно подходил к тому большому, грозному человеку с белой бородой и говорил ему: «Сэр».

Тот называл его по имени и никогда не сажал на колени. Мать подходила и, прикрыв глаза, целовала своего отца в щёку, а потом замирала, чуть присев и склонив голову, и тот кратко касался своей грубой ладонью её белого лба. Так случалось каждый вечер перед отходом ко сну, и мальчик вполне усвоил, что иная близость с этим большим, грозным человеком невозможна; он её и не искал. Мать всегда сполна одаривала его лаской, пусть и делала это украдкой.

Потому и странно, тревожно было, что она так прильнула к мальчику сейчас, среди бела дня, под окнами дома, откуда их могли увидеть. Странен был румянец на её нежных щеках, странно дрожал её голос, и странно было то слово, которое она прошептала, будто в горячке:

«Твой отец. Он был очень-очень храбрым. Он летал на самолёте, вот так высоко, и оттуда стрелял во врага. Он летал над полями и над горами, а потом ему пришлось лететь над морем…»

На следующее утро мальчик побежал со склона горы в деревню, разыскал своего приятеля и издали крикнул:

«Да ты хоть знаешь, что такое самолёт?..»

Признаться, что сам понятия о том не имеет, он, конечно, не мог. Приятель тоже был уязвлён своим невежеством, а потому наплёл в три короба, лишь бы не опростоволоситься. К вечеру мальчик вернулся домой, трясясь над новым знанием. С приятелем они так и не постигли, каким образом железные самолёты удерживаются в воздухе, и мальчик, помаявшись, пришёл к очевидному выводу, который был недоступен его приятелю-простецу: конечно же, по волшебству.

Назавтра он улучил минутку, чтобы остаться с матерью наедине, и сказал:

«Мой отец был волшебником, да?»

Мать побледнела. Кажется, ей очень хотелось согласиться с сыном, но она была воспитана тем же человеком, хозяином этих мест, и не могла уже солгать. Мальчик не расстроился, хотя мать открыла ему правду с таким страхом в глазах, будто пролила на него кипящее молоко, и попытался рассуждать здраво:

«Но ты сказала, он летает на самолёте. Это же по волшебству».

«Нет-нет, милый, — улыбнулась мать будто бы в облегчении. — Это по науке. Простые люди сами додумались, как поднять в воздух огромную железную птицу, понимаешь? И это поразительно! Волшебники не могут летать на самолётах — двигатель сразу заглохнет. Как не могут ездить на автомобилях и поездах, я же тебе рассказывала…»

Они говорили не больше десяти минут, но мальчик ощутил, будто этот разговор стоил всей его жизни. Его отец — настоящий, он существует! — сильнее любого волшебника. Он летает на самолёте и с неба стреляет во врагов. Он летает над полями и горами, и даже над морем и, может быть, когда-нибудь возьмёт его с собой, потому что, как знать, пока волшебник ещё ребёнок, двигатель всё-таки не заглохнет, да?..

Но сначала надо, чтобы отец прилетел. Мальчик был уверен, что тот единственный самолёт, который он видел в своей жизни, конечно же, вёл его отец. Он был очень занят, очень спешил, но всё равно сделал круг над их домом, чтобы передать привет. Нужно дождаться, когда он сделает это снова.

И мальчик стал взбираться высоко-высоко по горной тропке на самую вершину их горы, где ветер сдул всё, кроме корявого деревца, и там, то в промозглом тумане, то на солнцепёке, просиживал дни, жадно, но терпеливо вглядываясь в небо.

С этой точки обзор открывался и на много миль вокруг, на вересковые склоны, на взгорья и впадины, на озёра, что блестящими слезами рассыпались по долинам. Наступил месяц, когда цвели яблони, и мальчик, упорно неся свой дозор, увидел, как его мать идёт под руку с каким-то человеком, а тот наклоняется к ней то и дело, придерживает полу светлого платья, когда ей вздумается взобраться на уступ скалы и подставить солнцу своё очень молодое, ещё девичье лицо. Ветер играл с её медовыми волосами, а глаза светились, как солнца.

Мальчик бросился по горной тропке вниз, не помня себя. Он знал, что нельзя мешать взрослым, и мама вряд ли обрадуется, когда поймёт, что он следил за ней, но у него был всего лишь один вопрос, и он должен был его задать:

«Где ваш самолёт?»

Тот человек оказался очень молодым (как выяснилось позже, он некогда учился с мамой в одном классе), и только усы, за которыми он, видимо, тщательно ухаживал — так они блестели — придавали ему немного солидности. На вопрос мальчика он лишь рассмеялся, недоумённо обернувшись на свою спутницу, а у той щёки зарделись, и она принялась что-то поспешно говорить, но всё не то, какое-то нечестное, неумелое. Мальчик не стал им досаждать.

Потом они встретились все уже за обедом, где присутствовал и дед. Мать всё краснела и смущалась, молодой человек улыбался и шутил, но один взгляд деда ставил крест на его попытках держаться. Мальчик сидел, угрюмый, и беззастенчиво разглядывал гостя. Он пытался понять, нравится ли ему этот человек или нет, и не находил в сердце ни малейшего тёплого отклика. Единственное, что ему польстило, это когда гость, ощутив себя под перекрёстным огнём взглядов старого льва и юного львёнка, попытался свести всё к шутке:

«Да, сэр, сын унаследовал ваш характер — столько тяжести только во взгляде! Рядом с вами, сэр, зеркало поставь, и то не будет такого сходства!»

Дед и бровью не повёл, а мать зачем-то всё смеялась натужным, искусственным смехом.

Вечером мальчик спросил у неё:

«Это был мой отец?»

Щёки матери вновь заалели, глаза заблестели, она что-то пролепетала, из чего мальчик с уже присущей ему прямотой сделал вывод: нет, не отец.

«И хорошо, — сказал он спокойно, чтобы приободрить вконец растерянную мать. — Он мне не понравился».

«Донал… мистер Фарадей, он… он очень хороший человек… Не злись на него, ты привыкнешь…»

«Я не злюсь, — честно ответил мальчик, испытав огромное облегчение и заметно повеселев. — Просто он мне не нравится, и усы он себе приклеил».

И он не знает, что такое самолёт, — напомнил сам себе мальчик. После он видел этого человека ещё несколько раз, опять под руку с матерью, вот только вместе они уже не обедали и в дом его никто не приводил. Прошло время, и мальчик уже и забыл его, но тут дед подозвал внука к себе, будучи в скверном расположении духа.

«К нам придут гости, — сказал он так, будто они придут, чтобы глодать его старые кости. — Не называй свою мать «мамой». Только «миледи Рона» или «мэм». А лучше вообще помалкивай. Будут говорить, что ты, мол, весь в меня — кивай, коли согласен, или молчи. Разрешаю тебе уйти через полчаса после начала обеда, но это время придётся отсидеть».

Обед накрыли не на террасе, а в большой зале, где от сумрака и сквозняка сразу ломило в костях. Мальчику было весело смотреть, как скисли физиономии гостей, когда старый слуга со всеми церемониями привёл их к столу. Дед уже восседал в высоком резном кресле во главе, по левую руку притихла мать, совсем бледная и напуганная, а по правую руку усадили самого мальчика, и ему нравился этот огромный стул, на котором он мог свободно болтать ногами. Гостей вместе с усатым мистером Фарадеем было ещё трое: его пожилые родители и старшая сестра, которая в свои тридцать три казалась мальчику сущей старухой, и его передёрнуло, когда она подошла к матери, стала её обнимать, смачно поцеловала в щёку и воскликнула: «Ах, какая у меня будет прелестная младшая сестрёнка!». Мальчик болтал ногами, с недетской надменностью поглядывал на непрошеных гостей, беззастенчиво уклонился от поползновения пухлой пожилой женщины потрепать его за щёку — и, с вызовом поглядев на деда, дескать, не отчитаете ли меня, сэр, за неуважение к гостям, неожиданно получил в ответ одобрительный кивок — в общем, развлекался, вот только вид матери и раздражал, и тревожил. Она улыбалась до того отчаянно, пытаясь превозмочь холодность хозяина перед гостями, пыталась поддержать разговор, много кивала и — мальчик видел — судорожно сжимала под столом руку мистера Фарадея. Это злило больше всего.

Он же никчёмный! — думал мальчик, пиная ножку стула. — Глупый, никчёмный… Даже не знает, что такое самолёт!

В тот вечер мать не пожелала старику доброй ночи и — мальчик слышал — много и горько плакала, а утром не спустилась к завтраку. Дед вёл себя как ни в чём не бывало, и мальчик понял, что пытаться что-то узнать от него бессмысленно. Только схитрил, когда, поблагодарив за еду, сделал вид, что побежал в сад, а на самом деле притаился и дождался, пока дед тяжело поднимется с кресла и пойдёт проведать дочь.

Притаившись за дверью, мальчик слышал странный, путаный разговор, в котором не понял ничего, кроме главного: мама с дедом в ссоре.

«Он тебе не чета».

«Позвольте мне судить о том самой! Он добрый, он заботливый, а я вчера чуть со стыда не умерла…»

«Умирать от стыда тебе следовало шесть лет назад. А этот, что же, ещё и великодушен? Ты ему рассказала? Конечно же, нет. Значит, сама всё понимаешь».

«Он… он не станет сердиться. Он всё поймёт. Он добр к моему мальчику…»

«Пока считает этого мальчика твоим младшим братом, а меня — похотливым скотом, который на старости лет служанок пользует. Да мне оно без разницы, я о тебе думаю. Ладно, молодёжь нынче со взглядами, положим, он не поморщится, что ты у меня девка порченая, но стоит ему узнать, что ты в свои годы ребёнка нажила, посмотрим, как пятками засверкает. Молчишь? Потому что знаешь, что так и будет. И с этим человеком ты готова…»

«Он хотя бы позвал меня замуж. Или вы думали, я похороню тут себя заживо, составив компанию вашей почтенной старости? Не хотите меня отпускать — скажите прямо, отец, вместо того, чтобы позорить меня перед родителями будущего мужа!»

«Ты сама себя опозорила, когда перед кем попало стала ноги раздвигать. Тут-то, надеюсь, до этого ещё не дошло? А самому тебя уложить у этого сопляка кишка тонка…»

«Вы пришли надо мной издеваться? Я для этого вам нужна?»

«Ты злишься на собственные ошибки, а срываешься на старом отце. Я отпущу тебя и благословлю, если буду уверен, что это человек достойный…»

«Он мил мне. А вы меня мучите».

«Я мучу, значит. Хорошо. Делай, что знаешь. Они будут счастливы вызволить тебя из высокой башни назло тирану-отцу. Мальчик останется».

«Что… Нет-нет, как же…»

«Я сказал: мальчик останется. И мой тебе совет, если действительно хочешь этого брака, не порть своему женишку аппетит откровениями о своей вольной жизни. Если бы думала иначе, вчера бы при гостях не вилась ужом на сковороде, поддакивая, что, мол, поздний ребёнок — это благо для рода. А он и есть мой сын. На бумагах. И… на деле. Не отдам. Не отдам, потому что тебе он будет обузой, а для меня он — наследник. Я сделал это сразу, в том числе и для тебя, чтобы ты чувствовала себя привольно, выбирая лучшую жизнь хоть с кентавром. Ты свободна. Сообщите мне дату».

«Ты сам разлучил меня с сыном. Ты не давал мне воспитывать его, ты всегда меня отстранял…»

«Я устал. Большая девочка. Делай, что считаешь нужным, только обойдись без дурацких выходок вроде побега из дома по связанным простыням».

Дед ушёл, хлопнув дверью, и мальчик едва успел скрыться в саду. Там он пинал спелые яблоки, злился и смутно боялся чего-то, а оттого злился ещё сильней. Он видел издалека, как дед стоял у окна, и чувствовал ярость старого льва. После полудня мальчику показалось, что мать его позвала, но он заупрямился и не пошёл. И раскрыл в себе истину: он злился на мать. Как и дед. Они оба злились на неё, потому что она стала какой-то другой, потому что она была им обоим очень дорога, но что-то происходило, и… что-то должно было произойти. Мальчик оглянулся на небо и подумал, что самолёту стоило бы прилететь именно сейчас. Тогда ещё всё уладится. И он побежал на лысый пригорок под корявое дерево.

Там его и нашёл спустя какое-то время дед.

«Что ты высматриваешь?»

Под суровым взглядом деда мальчик не раз ощущал желание солгать, лишь бы отсрочить гнев старика, но давно был пойман на первой попытке и крепко уяснил, что лучше сразу выкладывать всё как есть. В таком случае, даже если деду правда не понравится, он не будет злиться. Больше всего старик презирал ложь и обман, они для него были корнем бесчестия.

Мальчик, быть может, ещё плохо понимал, что это значит, но уже чувствовал, что к чему. Требования деда его не угнетали, как порой переживала мать, но подстёгивали, и он приучился быть благодарным за вызов, который из раза в раз бросал ему дед своей грозной прямотой, суровой взыскательностью. Поэтому мальчик, наученный уважать старших, поднялся с земли и ответил, глядя старику в глаза:

«Самолёт».

И всё же, сердце дрожало предательски. Он даже забыл добавить к ответу «сэр».

Дед чуть нахмурился, но отчитывать внука не стал. Его жёлтые глаза смотрели внимательно из-под косматых бровей.

«Игрушка простецов. Зачем тебе эти их самолёты? Летающие консервные банки, скажу я тебе. Хочешь летать — возьмёшь завтра метлу, я поведу тебя в поле».

Могло звучать как предложение, но означало это, что будет так, как сказал дед. Мальчик ответил, как следовало:

«Хорошо, сэр».

Несмотря на то, что слова деда о полётах и метлах отозвались в его сердце небывалым воодушевлением, в ту секунду мальчик больше всего надеялся, что теперь дед уйдёт. Но тот стоял, не сводя с внука пытливого взгляда. Старик никогда не повышал голоса — даром что тот, глубокий и низкий, и без того звучал, как утробный рёв — ему было достаточно взгляда или нетерпеливого движения тяжёлой руки, чтобы добиться от собеседника искренности. Мальчик был приучен выкладывать деду всё на духу, просто потому что так было безболезненнее, но сейчас странное упрямство пробудилось в нём. У него появилось то, с чем он не хотел расставаться — как с краткими, тайными появлениями матери по ночам, когда она приходила к нему без свечи, целовала в лоб, перебирала золотые непослушные волосы, что-то рассказывала или тихонечко пела, а иногда даже ложилась рядом и наутро оставляла после себя мокрую подушку. Дед такого не поощрял; а мама никогда не решалась с ним спорить, поэтому отважилась урывать своё тайком. Мальчика это смущало, как смущает всякого ребёнка попытка двух взрослых перетягивать его подобно одеялу, но радость и покой, которые посещали его вместе с невесомыми шагами матери, он ни на что бы не променял. И вот теперь к этому уже полгода как добавилась тайна, одна из многих, почти невнятных, сказочных, которые мать шептала ему украдкой, будто сама не верила, что это может быть правдой. И не успел мальчик сам постичь эту тайну, как пришёл дед, точно почуял в своих владениях скверну, и потребовал отдать.

Дед постоял ещё на ветру, что развевал его седую гриву, и рядом стоял мальчик, так и не опустив головы. Они оба молчали, как бывало почти всегда, когда они оставались вдвоём, потому что дед в своих кратких наставлениях учил внука слушать собственное сердце — с тем условием, что оно будет подчиняться долгу и чести.

Поэтому мальчик не выдержал и сказал старику, когда тот уже начал спускаться:

«Мой отец летает на самолёте».

Старик медленно обернулся.

«Летал. Твой отец летал на самолёте. А потом он разбился».

Они оба молчат, и старик первый отводит взгляд.

«Погиб он. Не трать понапрасну время».

Ночью мальчик впервые был рад, что мать к нему не заходит. Не смыкая глаз, он смотрел в потолок, расчерченный неровными тенями, и пытался понять, что значит «погиб». Что значит «разбился». Когда тебе пять лет, «разбился» даже понятнее.

За завтраком он опрокинул с подноса чашку. Женщины сразу переполошились: старая служанка всплеснула руками, посетовала: «Ну как же вы так, мастер Руфус!..», а мать поспешно встала со своего кресла, с опаской поглядев на старика во главе стола, и взмахнула палочкой над осколками, желая исправить всё прежде, чем разбушуется гнев хозяина.

«Разбилась! Ну, ничего. Репаро!»

Взмах, другой… Ни один осколок не дрогнул.

«Ничего-ничего…»

«Да что ты с ним как с девчонкой!» — строго осадил мать дед. Та вздрогнула, покраснела, а мальчик автоматически встал, готовый к наказанию. Он чувствовал на себе пристальный взгляд деда, вот только глаз не мог отвести от груды коричневых черепков на каменном полу.

«А парень знал, что делает, — вдруг сказал дед со странной усмешкой. Мать растерянно оглянулась, и дед пояснил: — Он хотел, чтобы она разбилась. Теперь ты её не починишь».

Мальчика прошибла дрожь. Да, он этого хотел — и смотрел теперь на коричневые черепки на каменном полу.

«В мальчишке-то воли побольше, чем в тебе, будет, — говорил дед матери, и в его голосе, на удивление, слышалось удовлетворение. — Ты не починишь… Да и я не возьмусь».

Мать отступила, растерянная. Мальчик поднял взгляд на деда, вместо страха испытывая совершенное опустошение.

«Убери это», — сказал ему дед. Мальчик присел на корточки, похолодевшими руками подобрал все черепки и зачем-то прижал к груди. Опрометью кинулся вон. Мать, сердцем почуяв неладное, хотела броситься следом, но дед её удержал.

«Да, тебе пора выйти замуж», — сказал отец своей дочери.

Мальчик закопал черепки в саду под яблоней.

Странно, но сколько он ни пытался потом вспомнить, никак не мог нащупать дня, в который мать повела бы себя как-то особенно. Мистер Фарадей больше не появлялся, дед с матерью не ругались, она казалась спокойной, только какой-то больно задумчивой, но она всегда была мечтательной и тихой, а мальчику было затаённо-стыдно от того проступка с чашкой, ему казалось, что он напугал мать, и он старался лишний раз не досаждать ей, если только она сама не позовёт. Но она не звала. Чувство перемен накалилось только из-за несдержанности слуг: кухарки, двух старых горничных и конюха, которые с небывалым усердием пережёвывали какие-то сплетни, отчего у них блестели глаза.

Однажды старая горничная до того в восторге сновала по кухне, что у неё руки дрожали, и шептала кухарке:

«Привезли, привезли! Такое белое, гладенькое, будто из лепестков лилии сшили, ну чудо, чудо!»

Мальчику в тот день как раз отчего-то потребовалось заглянуть к матери. Так совпало. Дверь была плохо прикрыта, из-за неё доносились восторженные возгласы служанок и тихий, но твёрдый голос матери, неожиданно чем-то похожий на властный тон старика:

«Здесь ослабь. Выше. Нет, никаких цветов. Закрепи левее. Так».

Он вошёл и увидел её в белом платье. А она обернулась и прикрылась, будто стояла нагой.

«Непристало, непристало видеть невесту…» — загоготали служанки, но мать пресекла их с той новой, печальной властностью:

«Что тебе, милый?..»

А он смотрел на неё и не понимал, узнаёт ли. Он увидел её красоту как бы со стороны, какой её видели другие мужчины и женщины, и тут же она стала ему будто чужой. Её лицо задрожало, и она быстро сказала: «Примерьте фату».

Они накрыли её голову белой тканью, закрыли лицо. Он так и не смог к ней приблизиться, а она не стала его окликать.

Ещё пара дней как ни в чём не бывало, а потом он спустился к завтраку и увидел, что стол накрыт для него одного. Он держался, но через четверть часа, за которую не сумел проглотить и крошки, спросился у служанки, где же мама. Где дед?

«О, — служанка смешалась. Ей, очевидно, были даны определённые указания, как отвечать, но совесть мучила, и она знала, что ребёнок почувствует ложь. — Видите ли, хозяин повёз миледи на юг. Вы же знаете, у неё слабые лёгкие, по осени открывается хроническая инфлюэнца… Да-да, в этом году хозяин решил, что будет лучше, если она проведёт пору дождей в тёплых краях. Разве она вам сама не сказала?»

В последнем вопросе звучало отчаяние: не ей, старухе, отчитываться за малодушие девчонки! Мальчик мотнул головой и вышел вон. Любой мальчишка в его возрасте обрадовался бы неожиданному подарку судьбы — дню без присмотра взрослых. Он попытался воспользоваться этим вопреки жестокой тоске, которая стиснула сердце.

Дед вернулся к ночи. Служанки переполошились: «Мастер Руфус, вам следует уже быть в постели! Хозяину не понравится, что вы тут шастаете…» Причём шастает весь грязный, с разодранными коленями и синяком под глазом, наевшийся подгнивших яблок на пару с деревенским приятелем-магглом. Дед, всё заприметив, напротив, вздохнул спокойно: мальчишка остался мальчишкой… Или очень умело пытался им быть.

Им ведь пришлось сесть за один стол наутро. И мистер Фарадей был в меру проницателен для своих молодых лет: поставь перед каждым Скримджером зеркало, и то отражение не было бы так похоже на них, как они в минуту угрюмой тоски — друг на друга. Заметив, что внук не ест, дед, сам не притронувшись к еде, сказал:

«Ешь. Или хочешь стать, как какой-нибудь маггл?»

В полнейшей тишине мальчик съел остывшую кашу, отложил ложку, вытер рот и поднял на деда недетский взгляд.

«Куда вы увезли маму?»

«На юг».

«Она заболела?»

«Она вышла замуж».

Мальчик молчал, и дед спохватился, а знает ли он вовсе, что значит — «выйти замуж»? Здесь, в их глуши, чаще справляли похороны. Подумав, старик сказал:

«Она ждёт ребёнка».

Мальчик и правда мало ещё в чём разобрался, но кое-что понял, о чём и сказал:

«А меня она больше не ждёт?»

Дед отвернулся в молчании.

Примечание автора:

Та же история языком фактов + портреты Роны Скримджер и Донала Фарадея https://vk.com/wall-134939541_13007