Принц Драко из подземелья | Prince Draco Underground (гет)

Сколько бы у ее возлюбленного ни было недостатков и других сомнительных качеств, опоздание не входило в их число. Так что, когда восемь часов перетекают в десять, полдень превращается в два, а третья записка Гермионы, выражающая умеренное рациональное беспокойство, возвращается к ней непрочитанной, накатывает паника.

— Он, наверное, заболел, — говорит Гарри. — Вы оба работаете в госпитале. Там полно больных.

— И когда, по-твоему, — отвечает Гермиона, — он упускал шанс пострадать на публику?

За воротами Малфой-мэнора зеленеет трава. Внутри же…

— Иди-ка домой, — упреждающе произносит Гарри.

— Катись к черту, — возражает Гермиона.

И, закончив на этом препирания, они преодолевают аллею, а затем с трудом отпирают дверь в зловещую белоснежную пустошь.

Каждый дюйм, каждая травинка покрыты снегом. Снежинки падают из ниоткуда, колючие и отказывающиеся таять, они глушат голоса и глазируют прически, пока Гарри и Гермиона поднимаются по обледеневшим мраморным ступеням.

Нарцисса сидит за туалетным столиком, изучая свое отражение.

— Где Драко? — сыплет вопросами Гермиона. — Вы в порядке?

— Я слышала луну ночью. — Нарцисса вдавливает посиневшие кончики пальцев в мешки под глазами. — Я звала и звала, но она так и не спустилась выпить чаю.

Гарри бормочет что-то про дополнительные дозы препаратов в свою гарнитуру.

Полы скользят, и Гермиона старается бежать аккуратно.

В комнате Драко под снегом заправленная постель. Нетронутый чемоданчик. На одежде ни складки.

Парящим локомотивом Гермиона несется из детской в комнаты прислуги, с кухни в погреб — все такие же гостеприимные, как антарктические ледники. Пролетая через кабинет, будто опаздывающий к пятичасовому чаю ураган, она замечает перевернутую шкатулку.

Поверх многоногого чудовища, именуемого столом, закатившись под лампу, на боку покоится серебряная коробочка для кольца. Она пуста, если не считать вороха сухих листьев, укрывающего сукно.

Гермиона перетирает немного между пальцами — пахнет землей и микстурами. Кухней и зеленью. Чабрец, разве что просроченный на добрую сотню лет.

Кто вообще хранит травы в таких шкатулках?

Внимательно.

Дыши.

Обоняние колет озоновым холодом, затем — обычным запахом огромного дома: скованными каминными огнями и призраком сырости, деревянными панелями и промасленной кожей. Но глубже…

Геосминовый мускус мокрого гумуса. Утопленные дождем листья. Ночной петрикор. Лисья моча, птичий помет, кожа, рога и кости, утопленные в пуховой подстилке из дубовой щепы.

Ее взгляд цепляет палочку Драко, валяющуюся под столом, и сердце сжимается. Гермиона вытаскивает свою и прицеливается.

— Приори Инкантатем.

Кончик палочки Драко пульсирует эхом. Воздух около углового шкафа подергивается сияющей пеленой.

Протего Тоталум. Он защищался. Или пытался это сделать.

Но за дверями ничего, никаких злобных сущностей с огромными зубами — только полная налоговая сводка Малфоев на триста кожаных томов.

В холле гремит прибывающая кавалерия. Гермиона захлопывает шкаф и чертыхается, улавливая отголосок минорного вальса.

❆

— Тебе нужен отдых, — говорит Гарри. — Выглядишь говенно. Вот, пей чай.

Гермиона хватает кружку, не поднимая носа из книги.

— Что мне нужно, так это пропавшие страницы из дневника Роберта Ширли с зимы тысяча двести тридцать шестого.

— Кто, мать его, — спрашивает Гарри сварливо, — этот Роберт Ширли?

— Лесник.

— Мясник?

— Лес, с деревьями. Лесник — судебный чиновник, ответственный за поддержание правопорядка в лесных зонах.

— Он, похоже, написал какой-то блокбастер. — По мнению Гарри, гостиную Гермионы уже можно считать местом преступления. — Сходи хоть в душ. Поешь. ОМП⁽¹⁾ бросил на это все имеющиеся ресурсы.

Но этого недостаточно.

При малейшем сомнении Гермиона идет в библиотеку.

Любую и каждую: Хогвартс, архивы Министерства магии, Кембриджского университета, шестое подземелье Британской библиотеки и ниже, а также самые секретные уголки Бодлианской.

Она собирает факты, как ячейки латинского квадрата, шерстит римские анналы и средневековые дневники путешественников, маргиналии поваренных книг и мемуары бенедиктинских монашек. Она сводит неизвестные к возможностям, а возможности — в уверенность, от которой бегут мурашки.

Меж едва подсвеченных стопок Гермиона переводит заклинания, что давным давно должны были поглотить книжная вошь и погребная сырость.

«Как призвать к помощи непоследовательных существ», «Как вызвать безликого странника», «Как закупорить ошибки», «Как отворить дверь».

Как открыть, закрыть, запереть, создать, и потом, и наконец…

Как узреть.

❆

Под покровом самой длинной ночи, одетая по меньшей мере для полярной экспедиции, Гермиона преступает границу.

В кабинете Драко она расстегивает вздыбленный пуховик и ставит Живоглота на пол. Тот трясет лапами и принюхивается, хвост дрожит в предвкушении добычи.

Гермиона достает клубок пряжи кардинальского красного цвета — распущенный прошлогодний рождественский свитер. В ее карманах еще полно подобной контрабанды, и единственная надежда — на магию овечьей шерсти, мареновой краски и изгибов, оставшихся от спиц Молли Уизли.

Глотик пробует лапой дверь шкафа, пока Гермиона привязывает конец нити к одной из многочисленных ног письменного стола и сует клубок обратно в карман.

После всех исследований рецепт чар до боли прост — несколько строк на визитке.

Простота, правда, никогда не гарантировала безопасность.

— У нас есть цель, — напоминает Гермиона Глотику. — Помнишь? Кролики — потом.

Кот пассивно-агрессивно когтит ковер.

Что ж, ему повезло иметь хотя бы такие средства. Гермиона безоружна и беззащитна — даже соль не брала, чтобы посыпать кругом. Единственное, чем она готова рискнуть, это запирающие чары с привязкой по времени. Завтра на рассвете дверь запечатается — выйдет Гермиона или нет.

На заклинание уходит едва ли десять секунд.

Затем она ждет.

Минуту.

Две.

Ничего.

Три.

Четыре.

Дом ревет в потустороннем ознобе.

Гермиона, конечно, не ждала швейцара и коврик «Добро пожаловать». Но все изыскания вели ее сюда… все сведения звучали правдоподобно… она молилась, если быть честной, даже весьма страстно…

Живоглот распахивает дверь шкафа и запрыгивает внутрь.

Гермиона спешно следует за ним и распахивает створку так, что та грохочет о деревянную панель стены.

Ни следа, ни хвоста, ни пульсирующего загадочного портала. Клок кошачьей шерсти и триста лет истории уклонения от уплаты налогов.

Она сваливает книги прочь с полок и стучит в задник.

— Живоглот? — зовёт, заглядывая под шкаф. — Живоглот!

Ответа нет.

Гермиона оседает на пол и жмурится.

В темноте под веками проступает очертаниями дверь.

❆

Она кажется тенью, высвеченной еще более глубокой чернотой, и по форме ровно укладывается в проем шкафа.

С открытыми глазами Гермиона видит вычурную меблировку.

Стоит их закрыть — и перед ней появляется дверь.

Вслепую Гермиона осторожно берется за тень и открывает ее.

Поток подземельного холода встрепывает волосы.

Она тянет за шерстяную нить. И только проверив крепление, Гермиона делает шаг вперед. Там, где она ожидает больно столкнуться с передней стенкой шкафа, ноги натыкаются на уходящие вниз ступени. Гермиона открывает глаза, но комнаты вокруг больше нет. Пытаясь нащупать опору, она находит плотно сбитую землю по обе стороны. Затем роется в поисках фонаря и зажигает его.

Земляной туннель уходит глубоко в темноту.

В глубине сияет пара зеленых глаз.

— Глотик, — хватается за грудь Гермиона и смеется. — Я чуть инфаркт не получила.

Кот отворачивается, и его глаза лампой освещают туннель.

❆

Дорога впереди бесконечно петляет, свиваясь узлами сама с собой.

На очередной развилке Гермиона для уверенности стискивает в ладони клубок, пока Живоглот мечется перед выбором.

Поначалу музыка едва звучит — не громче шороха иглы по пластинке. Джуди Коллинз — папина любимая. Вечериночный шум. Смех и звон приборов. Пробочный выстрел.

Когда Гермиона была маленькой, родители иногда укладывали ее пораньше и устраивали званые ужины. Она притворялась спящей, а затем выскальзывала на лестничную площадку и слушала, укутанная по самые колени в ночнушку. Закошлатившаяся синтетика с кружевной отделкой. Мистер Мэйти. Полоска Маклинсов. Ноги мёрзнут. Щёки горят. Она слышит отца внизу, далеко внизу — он поднимается, чтобы отнести её в кровать.

Боль пронзает до самых мышц.

Гермиона не помнит, как оказалась у левого прохода. Даже сделала два шага внутрь.

Живоглот вытягивает когти из её бедра. Гермиона, образумившись, идёт туда, куда он велит.

Согласно её исследованиям, кошки — умелые, хоть и капризные проводники. Доктор Юфимия Гринграсс, чародейка XVII века и искусительница добродетельных жён, наблюдала, как её собственный чёрный кот и его потомки проскальзывают в крошечные прогалы и вылезают из трещин, в которых застрял бы ноготь. За доверенной кошкой можно было бы последовать по пограничным тропам и увидеть многое, достойное описания.

Но Юфимия так и не встретила подобное животное.

Живоглот, в свою очередь, гонит Гермиону вперёд, будто его навьючили рассеянным ребёнком.

❆

Развилки и перекрёстки множатся. Туннель сужается.

Втянутая шея переходит в ссутулившиеся плечи, затем Гермиона и вовсе превращается в неловкую дугу. Паутинный шелк и нити мицелия украшают её волосы. Корни цепляют одежду. Споткнувшись, она рвёт штаны и расшибает колено.

Развилки становятся всё запутаннее. Но чем быстрее множатся варианты, тем легче принимает решения Живоглот. Гермиона бежит за ним, пока не припадает к земле, потом ползет на четвереньках, потом ширина просвета вынуждает лечь на живот.

Почва шевелится.

Пальцы разрывают карманы мягкой, переваренной земли, тревожа губчатые грибковые ковры, слизистые тела червей, хитиновых личинок, панцири, гладкие, как бильярдные шары.

Лежа на животе, с фонариком, зажатым в зубах, Гермиона чувствует, как туннель сжимается в тиски.

— Глотик… — хрипит она.

Он слишком далеко.

— Глотик!

Сияние его глаз сужается до точки.

Живоглот!

Она не может издать ни звука.

Свет моргает.

Она голодна. Во рту пересохло. Сколько она уже бежит? Километры, думает Гермиона. Долгие минуты. Или много часов. Разве это не должно быть очевидно?

Она с трудом нащупывает клубок пряжи. Тот почти не уменьшился, но нить натянута.

Ползи обратно, говорит голос разума. Уползай домой — к маме и папе. К Гарри и Рону. К тарелкам с ужином и камину. К скучным квиддичным матчам, книгам на день рождения и дождливым рождественским утрам в Норе, когда можно читать на диване до обеда.

Впереди — бесконечный туннель. Безвоздушная ночь. Затяжное удушье в перистальтическом горле тьмы.

Она тянется вперёд и ползёт. Дюйм за дюймом. Еще пальчик, еще ноготок. Ещё один гребок, ещё один толчок…

Это все ошибка.

Она не может пошевелиться. Не может дышать. Часто хватает воздух открытым ртом, уставившись на вспышки приближающегося обморока.

Фонарь гаснет.

Ошибка. Просто ошибка. Вернись и попробуй снова. Побольше исследований и новый подход. Еще свет и совок.

Тысяченогая тварь перебегает по её руке.

Ошибка отращивает эту тысячу ног, когда гаснет свет. Несчастные случаи же могут быть проступками. Это наказание? Дыши… о нет, о нет, ох, но в темноте, на краю — кому она должна? Что у неё есть? Клубок пряжи без кота. Разве она накопила достаточно, чтобы расплатиться по счётам? Такова цена за жизнь, прожитую в полной уверенности, что способна ответить правильно на любой вопрос? Работать — усердно, читать — быстро, писать — остро, заслуживать каждую крупицу одобрения, блестяще проходить каждую проверку — тогда где-то в поле её жизни будет поставлена галочка?

Галочка зелёной ручкой, как вспышки её слабеющего зрения. Земля и песок осыпаются перед мигающим светом, кошачий глаз — зелёный и белый, и белый, и белый, спокойной ночи, Боже, только не так, спокойной…

Живоглот роет траншеи на её ладонях.

Кровь алая. Свет — зелёный. Зелёный и красный, и красный, и белый.

Это не было ошибкой.

Он не ошибка.

Мир открывается — и Гермиона выпадает со дна.

❆

Вот куда заводит любовь: лежишь навзничь с котом в канаве, полной снега.

Гермиона сгребает комья земли, глаза слезятся, пальцы ноют от холода. Как сладко — кровоточить. Как приятно — дышать. Как вкусен воздух, острый и злой, настолько холодный, что прочищает изнутри до скрипа.

Кашель стихает. Из ноздри вылетает камешек.

Живоглот сидит спокойно, вылизывает передние лапы.

Пряжа тянется из кармана в нору под деревом, похожую на барсучью берлогу — с внутренней стороны исцарапанную массивными когтями и частично обрушившуюся в канаву.

Это работа разъярённого медведя — не домашнего кота.

Руки Гермионы — месиво из-за зубов и когтей. Кожа покраснела от холода, одеревенела, дрожит, покрыта землёй и кровью, всё ещё сочащейся из перекрестья свежих порезов.

Живоглот просовывает язык между пальцами лап.

— Глотик, — хрипит Гермиона, — ты спас мне жизнь.

— Пожалуйста. — Кот проводит слюнявой лапой по морде. — Никому об этом не говори.

❆

В лесу на дне земли деревья гладкие и маслянисто-темные, стволы искривлены и изогнуты, как причудливые шпалеры⁽²⁾, их голые ветви снова уходят в землю. Ветвистый полог или невозможно высок, или невероятно плотен, так что деревья утопают в ночи со всех сторон и взмывают безрадостной чёрной тенью.

Снег падает между ними равномерно, как по метроному.

— Куда мы идём? — спрашивает Гермиона.

Голова Живоглота, подобно Чужому, вырывается из-под снега, и он моргает в холодном белом свете, сияющем из самого сердца снежинок.

— Ищем твоего принца. Если, конечно, всё это не способ использовать неотгулянный отпуск.

Гермиона бы посмеялась, если бы до сих пор не сводило мышцы.

Музыка возвращается.

Когда пуховик ещё был цел, он предназначался для восхождения в Альпы. Но люди умирают в горах, даже если на них самые дорогие куртки. Окоченение. Делирий. Гермиона уже подползала к барной стойке смерти за новой порцией, потягивая из бокала переохлаждение.

Её пряжа, куда более стойкая, туго натянута из кармана, словно леска.

— Ты слышишь это, Глотик?

— Что именно? — откликается кот из-под снега.

— Музыку.

— Вот как вы это называете? — Он вылезает наружу и отряхивается. — Хорошие новости для всех, кто решительно настроен замёрзнуть — то есть для тебя. Мы на месте.

— Где?

Живоглот вскарабкивается на дерево, устраивается на искривленном стволе и указывает хвостом на два часа.

— Там. — Щурится. — Клянусь, их сородичей можно учуять с МКС.

Впереди, в заснеженном лесу, тускло светится круг жёлтого света.

❆

— Здесь я тебя покидаю.

Живоглот сидит на пороге у скромной двери в снежном сугробе, вглядываясь в темноту.

Гермиона собирается постучать, но замирает на середине движения.

— Что? Куда ты собрался?

Глотик раздражённо хлещет хвостом и бросает взгляд на дверь:

— Не туда. Я бы лучше стекло жевал. И кроме того… — Его уши встают торчком. — Мне пора.

Что-то зайцеподобное идёт на тонких ногах между деревьями, сверкая жёлтым глазом в их направлении.

— Если ты поймаешь того духа, — говорит Гермиона, — он превратит тебя в безликий камень. Искать не пойду.

Но они уже унеслись — рыжее за бурым.

Гермиона остается одна.

Вальс за дверью — меланхоличная рефлексия. Это звук печальных, неизбежных вещей — воскресных вечеров и заката августа, первых расставаний и последних прощаний. Когда, спрашивается, в последний раз мама несла её на руках?

Нет. Гермиона зажимает уши. Хватит.

Она прячет красную пряжу в снег и вытаскивает мешочек из кармана. Внутри — затычки из сырой шерсти, пахнущие ланолином и настоянные на самодельных маслах Невилла: рута, чабрец и тысячелистник. Она запихивает по одной в каждое ухо и ноздрю.

Теперь музыка звучит выжатой досуха, вяло и безрадостно.

Гермиона стучится. Дверь открывает зелёный человек.

На нём мятно-сатиновый фрак, зеленоватые чулки и бриджи цвета самого светлого лишайника. Из-под копны нефритовых волос виднеется кожа бутылочно-зелёного цвета, а глаза — яркие, как клевер после дождя.

Увидев измученную, окровавленную Гермиону, он раскрывает рот, обнажая короткие, заострённые, как у ёжика, зубы.

Гермиона приседает в реверансе:

— Прошу приюта в этом благородном доме.

Паук, как по команде, спускается по волосам.

Зелёный человек давится воздухом:

— О, несчастное дитя! — Его голос похож на перестук зеленеющих веточек. — Грязнуля! Заходи! Заходи же, дверь открыта!

За потрепанной дверью скрывается подземный дворец.

Зеркальный вестибюль сияет от люстр и подсвечников, расставленных так, чтобы каждый огонёк отражался до бесконечности.

— Ты ужасно выглядишь, — укоряет зелёный человек. Он делает изящный поворот запястья, и в пальцах возникает бокал. — Ты хочешь пить. Назови нектар — и я наполню твой кубок.

Его слова наверняка источают мед. Но сквозь вату в ушах Гермиона слышит щелчок зелёной ветки — приказ, и подчиняться совершенно не хочется.

— Прошу прощения, — склоняет голову Гермиона. — С вашего дозволения — я желаю танцевать.

Гнев мелькает в глазах-клеверах и исчезает как не бывало. Бокал исчезает тоже, и зелёный человек широко улыбается:

— И ты потанцуешь!

Столы, уставленные ярусами свечей, окружают зеркальный зал, где тысяча танцующих кружатся в вальсе. Серолицые музыканты на менестрельском балкончике не отклоняются от заданного темпа, пилят и дудят, словно предпочли бы, чтобы их пригнали тройкой и тут же расстреляли. Несмотря на ослепительное великолепие зала, танцующие двигаются как заведенные — чинно, без улыбки.

Гермиона принимает руку зелёного человека, и они вливаются в поток кружащегося в зеркальном сиянии кружева и атласа.

С каждым поворотом она встречает взгляды — как радужные нефтяные разводы, как фиалковые рассветы. Кожа — по-березовому полосатая и тёмная, как обугленные поленья. Кто-то превратил волосы в лавандовый ореол, у другого зубы — точь-в-точь пепельный жемчуг.

Ни один из них не обладает той формой, которую она ищет.

Подносы, несомые невидимыми руками, обходят зал по кругу. На них — горы мясистых чёрных виноградин, куски жареного мяса с хрустящей корочкой и запечённые яблоки, источающие сладкий фарш. Когда они проплывают мимо, сквозь вату в ноздрях Гермионы просачивается зловоние тухлятины и гнили.

Хозяева наблюдают за балом с шезлонга на помосте. Гермиона и её партнёр совершают четыре круга, прежде чем подходят достаточно близко, чтобы разглядеть их.

Под балдахином, как подобает высокородной особе, восседает их бледная благодетельница, белоснежная горностаевая накидка обнажает бескрайние просторы молочно-белой кожи. Волосы — корона из белого тумана и одуванчикового пуха — спускаются вдоль шеи, как мех новорождённого кролика, и обволакивают её хрупкие плечи.

Её глаза — слишком большие для мелких черт лица, абсолютно чёрные, матовые, без отражений — следят за танцем с мрачным равнодушием.

Возлежащий рядом мужчина в роскошном придворном костюме эпохи Рококо — белый шёлк, белая вышивка — живое украшение. Его голова покоится на укрытых горностаем коленях дамы, а сама она шепчет на ухо, угощая кроваво-красной клубникой.

Гермиона отводит взгляд.

— Я бы хотела почтить хозяйку дома, — сообщает она своему зелёному спутнику.

Тот светится от восторга:

— И ты почтишь!

Он прижимает Гермиону ближе, и с каждым новым поворотом среди сотен других пар её изодранная одежда начинает расползаться. Она стекает с неё живыми нитями, ползет, клубится и свивается, снова и снова ткётся и утюжится в новую ткань. Кружась по залу, Гермиона оказывается раздетой и заново одетой — в тёмное, переливающееся, как прудовая гладь, платье из тафты.

Партнёр самодовольно любуется результатом, кружит её в вихре всё новых фигур — пока не выносит в самый центр, к помосту.

Зелёный человек преклоняет колени перед своей госпожой, Гермиона повторяет за ним, и в её волосах позвякивают драгоценные подвески.

— Ваше Высочество, — жеманно приветствует зелёный человек.

Госпожа сужает матово-чёрные глаза.

— Что это, Хэзердаун? — по-птичьи свистит ее голос.

— Блудная овца, Ваше Высочество, — отвечает Хэзердаун.

— Хм. — Герцогиня гладит волосы своего спутника. — И зачем ты показал ее мне?

— Ваше Высочество… — начинает Хэзердаун.

— Я принесла дары, Ваше Высочество, — перебивает Гермиона. — Чтобы отдать должное вашей славе.

Герцогиня кривит губы.

— У меня есть дары.

Она протягивает бледную руку, словно ожидает, что Гермиона поцелует её. На пальце сверкает алмаз с голубиное яйцо, безупречный, холодный и полыхающий преломлённым светом.

Отсутствовавшая часть воображаемого латинского квадрата со щелчком встает на место — Гермиона достаёт из кармана флакон с медово-золотистой жидкостью и поднимает его, чтобы он заиграл в свете свечей.

Герцогиня выпрямляется.

— «Любовь летом», — произносит Гермиона.

Она передает флакон пажу, тот откупоривает и подносит герцогине.

— Я хочу, — сказала Гермиона, положив пустой флакон на стол на кухне Невилла и Панси в их замке посреди леса, — то, что есть у вас. — Она постучала по крышке. — Вот здесь.

Получившийся экстракт — выпестованное обоняние Панси и ботаническая алхимия Невилла пополам. Не духи, не зелье — и одновременно и то, и другое. Мёд из луговой пены, сухая трава с пастбищ и бельё, сушащееся на верёвке. Печной дым, ледяная ключевая вода, сливки и ежевичный пирог. Это запах поцелуя в пригретый на солнце загривок. Прогулка после дождя. Ленивый, мокрый секс в жаркое воскресное утро с открытыми в июль окнами.

Гермиона понюхала его однажды — и ей захотелось извиниться.

Герцогиня вдыхает аромат, и её мотыльковые глаза смыкаются. Она ерзает на месте, и ее крохотные ладошки смыкаются в оглушительном хлопке, словно две белоснежные салфетки.

— Ещё, — требует она.

Гермиона достаёт ту самую позорную коробочку для кольца — в посеребренной железной оправе, тщательно очищенную от запаха чабреца. Приседает в реверансе и раскрывает крышку, показывая маленький розовый шарик из мрамора, оправленный в кольцо из золотого металла.

Герцогиня надувает губки.

— Первый поцелуй, Ваше Высочество, — говорит Гермиона.

И она рада, что подарила его Вику. Первому, кто заметил ее красоту. И когда он склонился, выжидая, пока она сократит расстояние, Гермиона поняла, каково это — стать объектом восхищения. Стоило дождаться именно этого — восхищения. Его губы были слишком горячими, а её ладони — такими влажными, что она сцепила их за спиной, как одна из кокетливых дочерей генерала Стэнли. Но Виктору она нравилась, он хотел ее — больше, чем кого-либо другого, и Гермиона, конечно, отвечала взаимностью.

Воспоминание клубится в мраморе розоватым дымом.

Герцогиня бросает чудовищный алмаз в чашу с клубникой и надевает кольцо с поцелуем на палец.

— Хэзердаун, — говорит она, любуясь новой драгоценностью в свете, — впредь можешь приводить ко мне любых овечек, каких захочешь.

Хэзердаун бросает на Гермиону голодный косой взгляд и склоняется в поклоне.

Герцогиня подаётся вперёд, пытаясь определить, что ещё Гермиона прячет в карманах.

— И что ещё?

Гермиона достаёт пергаментный свиток, запечатанный тяжёлой восковой печатью.

— Новая пьеса, Ваше Высочество. Из-под пера побеждённого художника.

Согласно литературе, дивный народец, благоволители, добрые соседи — называй их как хочешь — любят проявления любви и вечной преданности.

Но также они обожают человеческие страдания. Особенно — в театральной форме.

О том, что Перси когда-то писал пьесы, знала только Гермиона. Однажды она застала его в глубине сада после воскресного ужина декламирующим собственные строки.

— Пьеса о фейском дворе? — переспросил он, когда она предложила заказ. — И роли, значит…

— Разнообразные лорды и леди. Помпезность, церемонии. Ироничные кары. Великая мудрость и ловкость, которую прямо признают другие персонажи. Что-то в этом духе.

— Льстим нашей покровительнице, значит? — Перси вскинул бровь. — И ты обратилась ко мне, потому что я сдался?

— Я не думаю, что…

— Я был непростительно многословным драматургом, Гермиона. Если я спрошу, кому это предназначается, ты скажешь?

— Нет.

Перси потянулся за чистым пергаментом.

— Один акт или два?

Паж вручает пьесу герцогине, и Гермиона замирает.

Та яростно пытается сорвать печать, но безрезультатно. Она возвращает ее пажу, и тот тщетно борется с воском в течение пяти секунд, прежде чем герцогиня вырывает свиток обратно.

Затем тычет им в Гермиону.

— Открой.

Гермиона принимает его снова и делает вид, что изучает печать.

— Ах, вот незадача.

— Говори прямо, овечка, — велит герцогиня.

— Боюсь… — Гермиона вручает свиток пажу. — …что только Ваше Высочество может разрушить печать.

— Как?

— Даровав милость.

Голос герцогини — ласковый яд:

— Какую именно милость?

— Возможно… — Гермиона делает паузу. — Поцелуй. Взамен того, что я недавно потеряла.

Игра подходит к концу. Она выкладывает карту на стол лицом вверх.

Герцогиня задумывается.

— От кого ты желаешь его получить?

Гермиона сглатывает ком в горле. Ей больше всего хочется взглянуть на спутника герцогини. Но она поставила на карту их жизни — и выиграть может только с жульничеством.

— От любого, кем вы повелеваете, — отвечает она с безмятежной любезностью.

Герцогиня могла бы выбрать Хэзердауна или кого-нибудь из своих придворных. Но у Гермионы в рукаве есть нечто поопаснее — непреодолимое любопытство.

Герцогиня не отрывает глаз от свитка, пока машет рукой своему спутнику:

— Ступай, поцелуй овечку, — тонким голосом велит она, — а я получу свою пьесу.

Впервые Гермиона позволяет себе взглянуть.

И что тут скажешь?

То самое лицо.

Один только его вид обесценивает каждый стежок фейской шелковой вышивки.

Гермиона знала наизусть все оттенки и скрытые смыслы в его библиотеке гримас. Но никогда ещё она не видела, чтобы он отсутствовал в себе самом. Будто бы заперся за дверью и не может найти ключ обратно.

Он остаётся за этой дверью, когда склоняет голову и замирает, держа губы в полувздохе от её губ.

Хэзердаун уже забрался на помост и теперь с герцогиней по очереди подглядывают в раскрытый конец свитка, пытаясь разглядеть, что написано внутри.

Дрожащей рукой Гермиона отщёлкивает в кармане жестяную коробочку и макает палец внутрь. На кончике вырастает пирамидка английской соли — как налипшая нетающая снежинка.

Гермиона прикасается к ней языком — и та тут же тает.

Она двигается осторожно.

Встаёт на носочки, закрывает глаза и целует его — как извинение.

И ещё раз — как прощание.

Я любила тебя, думает она, до самого темного конца зимы. И буду любить еще долго после своей смерти.

Его губы приоткрываются.

Кончик языка находит её — и лекарство.

Реакция мгновенна.

Он втягивает воздух, как утопающий, получивший живительный кислород, отшатывается и кривится в отвращении.

— Не целуй меня этим ртом, милая, — скребёт губы тыльной стороной ладони, стирая слюну. — Ты оказываешь мне медвежью услугу, нося это лицо.

— Прости. — Гермиона стоит, как столб, пока её сердце с хрустом крошится. — Остальные были в стирке.

Драко отшатывается.

— Что ты такое?

— Целитель. — Гермиона вытирает слёзы с щёк. — Иногда пеку. Не особенно сильна в свечеварении.

— Тебе нельзя здесь быть.

— И все же вот она — я.

Он подходит с осторожностью, затем вглядывается внимательно.

Подцепляет её подбородок пальцем, приподнимает. Поворачивает лицо то в одну, то в другую сторону. Отмечает каждую веснушку на своём месте. Подносит завиток её волос к носу и закрывает глаза.

— Скажи, что ты настоящая, — тихо просит он. — И я поверю.

На помосте Герцогиня восторженно хлопает в ладоши, когда свиток разворачивается.

— «Дворец управленческого бессилия!» — восклицает она. — Новая пьеса от П. И. Уэстли!

— Как ты связан с ней? — спрашивает Гермиона. — Клятва, договор? Подписан кровью или…

— О боже мой. — Драко обхватывает её лицо ладонями. — Ты действительно настоящая. Как ты сюда попала?

— Неважно. — Гермиона косится на их благодетельницу. — Ты клялся ей в верности?

— Что? Нет. Фу. Я не связываюсь с нимфами, которые выползают из моих шкафов.

Герцогиня подзывает слуг и начинает выстраивать их по росту.

— Она пришла за кольцом, — говорит Гермиона.

— Одна из её безделушек, — говорит Драко. — Пропала лет сто или двести назад. Мои предки принимали сомнительные инвестиционные решения.

— Поторопились и нарушили цепочку владения?

— Это мягко сказано. Но, чёрт побери, тебе не следовало приходить. Даже если они забудут о тебе — уйти ты не сможешь. Кругом только этот унылый лес.

— Я уже со всем разобралась. Но если ты заключал какой-либо договор — включая молчаливое согласие, обмен ценностями или фиктивную помолвку…

Драко запускает руку в её волосы, бережно сжимает их у корней.

— Гермиона?

— Что?

— Я тебе когда-нибудь говорил, что ты уникальная?

— Сегодня ещё нет.

— Я собираюсь тебя поцеловать.

— Значит, ты не связан?

— Я бы так не сказал.

❆

— Честное слово, я оставила его прямо здесь.

Гермиона пинает снег возле облезлой дверцы.

— Мы ищем… пряжу? — уточняет Драко.

— Красную. Не пропустишь.

Драко вытягивает шею и прищуривается:

— Это твой кот?

❆

Раскинувшись на спине, Живоглот прекращает гонять клубок пряжи задними лапами и поднимает на них оставшийся глаз.

Он весь в крови и лишился большей части уха.

— Приятно провёл время с лесным духом? — спрашивает Гермиона.

Лапы Глотика медленно возвращаются к равномерным вращательным движениям.

— Посмотрела бы ты на него.

❆

С первой рассветной песней из налогового шкафа выпрыгивает кот.

Через четыре минуты шкаф взрывается.

Из вулканической снежной жижи, почвы и щепок с красной пряжей в руках выползает женщина в объятиях мужчины, одетого в шёлковые бриджи.

Они оседают посреди соблазнительной шеренги кабриольных лакированных ножек и остаются там надолго.

Вялые липкие снежинки порхают вокруг последствий взрыва, как мотыльки.

— В моём доме снег, — говорит Драко. — Внутри.

— Растает.

— В этом-то и беда.

— Зачем ты вообще полез к этому дурацкому кольцу?

— М-м, — тянет он. — Пожалуй, ночую я у тебя.

— Сколько?

Драко зарывается носом в Гермионину макушку и глубоко вдыхает:

— Так что именно тебе не понравилось в кольце?

1) Отдел магического правопорядка

Вернуться к тексту

2) Конструкция, на которую крепятся лианы, например, при выращивании винограда

Вернуться к тексту