Последняя ведьма Земли | Last Witch on Earth (джен)

День был прохладным и пасмурным, когда последняя ведьма ушла с Земли.

Она задержалась, чтобы присмотреть, позаботиться, окинуть всё ещё раз зорким хозяйским взглядом. Гермиона Джин Грейнджер была не из тех, кто пренебрегает своими обязанностями, или выполняет их спустя рукава. Гарри и Драко предлагали помочь, даже повелитель посмотрел на неё этак искоса, многозначительно. Но она отказалась.

Из них всех, из троих, с кого всё началось, она до сих пор была привязана к миру, её породившему, больше других. Ей нужно было пройти через это самой, одной. В минуту окончательного прощания она желала уединения, и ей не было в нём отказано.

Да и дел, настоящих, конкретных дел, собственно, тут не осталось.

Они все ушли. Уже по-осеннему промозглый, ветер гонял по мостовой пригоршни опавшей листвы. Некому было собирать и сжигать её, и незачем. Дома опустели — все ставни затворены, двери заперты. Они уходили семьями, целыми улицами там, где соседи были между собою всего дружней, и по одному, долго колеблясь и не решаясь.

Самые нерешительные, самые непреклонные, самые (выражаясь прямо) тупоголовые и упрямые — остались здесь навсегда. Обрели единение с почвой этого мира, с его корнями. Их пепел смешался с водой здешнего пресного на вкус дождя, их плоть ласкали теперь черви, не отличая её от холодной и вязкой грязи, их кости покоились в толще болот и во тьме озёр.

Эту часть операции вызвалась возглавить именно она, и никто даже не думал оспаривать, что она справится с нею лучше всех. И она, конечно же, справилась.

Гермиона Джин Грейнджер, глава Департамента магических популяций (официально) и (менее официально) по совместительству глава Департамента тайн, глубоко уважала чужие желания. Она по-настоящему с ними считалась.

Те же, кто выбрал Дивный Новый Мир, выбрал процветание и долгую жизнь, выбрал смотреть вперёд, а не оглядываться назад, собрались тщательно. Они мало что после себя оставили. Гермиона, досадливо цокнув языком, испарила ржавый пустой котёл, использовавшийся в качестве садового кашпо. Мелочи, но... Она, как и повелитель, любила, чтобы всё было идеально.

Пройдёт время, иссякнет магия, питающая барьеры, рассеются защитные завесы и купола, магглоотталкивающие чары спадут — и дома проявятся. К этому моменту, скорее всего, даже самым пытливым глазам будет не на что здесь смотреть. Ни одной заколдованной вещи, ни капли растраченного попусту волшебства. Они проверили дважды, трижды, прошлись частым гребнем и мелкой сетью — вот когда во всей красе показали себя детекторы магии. Где-то внутри себя Гермиона улыбнулась, припоминая, с чего эта разработка вообще началась; Мерлин, какими они ещё были тогда детьми! Все они, включая повелителя, с высоты своих теперешних лет она это отчётливо понимала.

Мелкие складки тянущихся по небу туч напоминали овечью шерсть. Вновь налетел ветер, деревья качнулись, ответили листопадом. Гермиона невольно поёжилась, несмотря на согревающие чары, задумчиво подняла к небу глаза. Ни единой совы. Безусловно, потеря для здешней экологии, какая жалость.

Ни крапов, ни низлов, ни крыс, ни вот уже который год не выходящих из моды гадюк. Питомцев дети, как правило, несли на руках, уходя за Врата, хотя их и заверяли, что в клетке те тоже перенесут путешествие нормально. В первые недели очереди ко Вратам были выматывающе длинны, но вскоре дело пошло на лад. Меньше полугода потребовалось им на финальную часть операции.

Спешка, отчасти, была искусственно созданной. «Нельзя давать людям слишком много времени на размышления», — напоминал Драко, и он был совершенно прав. Где размышления, там и сомнения, а где сомнения — там появляется пространство для бездействия. Беда Гамлета состояла в том, что у него не было жёсткого дедлайна.

Но обыватели, надо отдать должное Гарри, в массе своей скорее помогали им, чем мешали. Или хотя бы старались им не мешать. Бóльшая часть прониклась, осознала, что иного выбора у магического сообщества по сути и нет. Меньшая — просто давно привыкла поступать, как им скажут.

Поскольку есть люди, которые знают лучше. Которым приятно и совершенно разумно подчиняться, которым целесообразно вручить власть. Люди, как она сама, например. Не упивающиеся (разве что самую малость!), а эффективно распоряжающиеся властью.

Среднестатистические колдуны и ведьмы, на самом деле, не могли и не желали вообще ничего решать. Даже — что съесть на завтрак (традиции в определённых областях жизни выполняли эту функцию за них, диктовали, что делать, как будет правильно).

Гермиону всегда разочаровывала эта пассивность, эта инертность, но и ей однажды пришлось смириться с тем, что так уж устроена жизнь. Есть сила и слабость, есть власть и те, кто слишком слабы для власти.

Гермиона была сильной — фактически, она была сильной уже в одиннадцать лет, едва переступив порог волшебного мира. Не удивительно поэтому, что ей сразу же пришлось принять на себя бремя власти.

Заключавшееся в том, чтобы менять мир. Для себя и других. Зачастую — не спрашивая на то ничьего предварительного согласия.

Она крутанулась на пятке. Вихрь аппарации вынес её в знакомый до последнего камня переулок, теперь пустой. Ограждение аппарационной площадки покосилось, упало. Все магазины заперты. Часы на белой, похожей на клык, башне никогда уже больше не прозвучат — на их месте зияла обсиженная голубями дыра. Гулко, безмолвно, холодно. Потихоньку начал накрапывать дождь. Смеркалось.

Тысячи тысяч микроскопических пересекающихся окружностей испещрили лужи, гладь которых она разбивала поступью своих каблуков. Будто слёзы, запоздалые слёзы прощания.

Станет ли этот мир скучать по ним? По волшебству? По магии, которая вот-вот из него уйдёт?

Гермиона выросла с магглами. Как повелитель, как Гарри. У неё был на этот вопрос ясный, чёткий, неоднократно верифицированный практикой ответ.

Нет, не станет.

Все они вздохнут с облегчением — и покидающие, и покидаемые.

Время двигаться дальше.

Время... главная тайна всех тайн, неумолимое, неукротимое, разрушительное, неотменяемое чернейшее колдовство. Не поддающаяся трансфигурации субстанция. Энигма, последняя и самая важная из загадок. Время, сопротивляющееся любым усилиям изменить, преобразовать себя.

Так было когда-то. До того, как однажды они его обуздали.

Врата Времени, Врата Исхода, мокрые от небесной влаги, поджидали её. Теперь уже только её. Она — последняя, кроме неё, здесь никого не осталось.

Гермиона проверила то, что разрушит Врата, стоит лишь ей достигнуть цели. Тщательно, каждое реле, каждый проводок. Потом второй раз. Потом третий — для ровного счёту, а не потому, что опасалась ошибки. Это словно бы тоже сделалось частью её личного ритуала. Методичность, неторопливость, внимательность. Закончив, она поднялась на ноги, откинула с лица волосы, машинально обновив на них и на мантии водоотталкивающие чары. Последний взгляд?

Нет. Не на что тут больше смотреть.

Она активировала рунический круг и шагнула в арку.

Дрогнули растопырившиеся над аркой ажурные дуги антенн, по ним пронеслись голубые разряды — быстрее, ещё быстрей! Вспыхнул дрожащий свет, стал разгораться ярче. Гул, напоминающий о целом рое рассерженных пчёл, раздался со всех сторон. Он нарастал и нарастал, делался выше, переходя в визг турбины, работающей на предельных оборотах; свет сделался голубоватым. Потом синим — с каждой секундой всё глубже, всё ярке, покуда синева не обернулась вдруг чернотой. Но эта чернота сияла, как свет. И в её сиянии Гермиона пропала.

Выдохнул ветер, всплакнул дождь, залопотали голуби. Секунду спустя их спугнул, согнал с насиженного места взрыв.

И с этого момента и до конца времён Земле предстояло обходиться без магии.

А Гермиона отправилась туда, где вся она и осталась.

По ту сторону Арки царила весна. Они выбрали именно весну не случайно — они ведь могли выбирать. Но время года, в конечном счете, являлось условностью — сезоны здесь отличались. До первой настоящей зимы не доживёт, наверное, ни она, ни Гарри, ни даже сам повелитель — на столь длительном временнóм отрезке что-либо неизбежно должно прекратить их искусственно продлённое существование навсегда. Статистику не обмануть. Хотя...

Кто знает, верно?

Будет даже приятно снова увидеть снег спустя пяток миллионов лет, не так ли.

Она спускалась с холма по крутой тропинке, прихотливо петлявшей под сенью пронизанных солнцем крон. Пахло вокруг одуряюще — разогретой смолой, хвоей свежей и хвоей опавшей. Если бы не вьющиеся плети папоротника и не подрост, состоявший из маленьких, лохматых и каких-то сердитых на вид пальм, то можно было бы вообразить, что находишься где-нибудь в Каледонском лесу. Но этот лес был гораздо, гораздо старше.

Ближе к подножию холма характер растительности неуловимо менялся — там господствовали более привычные буки и грабы, соперничавшие с ними ольхи (при виде мощных стволов как-то трудно было поверить, что вот это — и впрямь ольха), изредка махал своей зелёной ладошкой клён. Кусты бузины перемежались с новыми крупными папоротниками — эти, хотя бы, не пытались изобразить из себя перьевое боа, топорщились себе пышными султанами между корней. И пальмы здесь тоже были, куда без них.

Гермионе ещё предстояло привыкнуть к пальмам.

Река находилась на прежнем — будущем — своём месте. О приближении к ней сигнализировал облеплявший камни и буреломы печёночный мох — нежный, похожий одновременно и на водяной кресс, и на лишайник. Тропинка вильнула в последний раз — и деревня раскинулась перед ней.

Сгрудившиеся дома, хотя места вокруг было более чем достаточно. Вытянутые вверх фасады, белые крылечки, тусклый блеск свинца в переплётах окон и яркая медь перил. Серая черепица крыш и зелень ставней. Ровные, как по линеечке, улицы — целых две (она подавила вздох). Крупный красноватый песок на том месте, где вскорости появится брусчатка.

Гермиона наморщила нос — да, ну вот о чём и речь. Инерцию мышления переломить нелегко. В некоторых вопросах, возможно, и незачем. Раз уж им так больше нравится…

«Новый Лондиниум», — вывеска была гордой, но в ней притаилась и лёгкая грусть. Всё тут у них теперь носило приставку «новый». Местá — даже в последнюю очередь.

А вот кто сразу освоился с открывавшимися горизонтами (в любом из возможных смыслов), так это детвора. Сверху вдруг раздалось хихиканье, затрещали ветки, посыпался вниз лесной мусор. Меж веток дуба мотнулся беличьим хвостом подол мантии.

— Олли! Олли! Да Олли же! Тут гнездо! Попугаево... попугайское… гнездо попугая! Олли!

Взмыла к голубеющим небесам метла. Охотнику на попугаев пронзительно засвистели в ответ. Ещё две быстрые тени на долю секунды загородили солнце. Смех отдалился, рассеялся. Но Гермиону вся эта увиденная мимоходом сцена оставила почти равнодушной. Её полностью занимало кое-что гораздо более важное.

В самом конце тропинки, там, где широкий песчаный язык, протянувшийся от вечно пляшущей кромки воды, касался прибрежных скал, на плоской верхушке отколовшегося валуна, скрестив ноги, сидел Гарри.

В свете безоблачного дня, в рубашке с закатанными до локтей рукавами, оставлявшими тёмную метку на самом виду, в расстёгнутой мантии и с небрежно распущенным галстуком — он выглядел сущим мальчишкой, точно ему снова шестнадцать. Лучи небесного светила, путавшиеся в его взлохмаченных, как перья ворона, волосах, придавали тем неожиданный красноватый отлив. Пальцы рук сплетались поверх согнутого колена. Если бы Гермиону попросили описать эту позу и общее настроение, которым веяло от всей фигуры друга, то словом, которое она выбрала бы, не задумываясь, стало бы «праздность».

Он созерцал речную долину и, казалось, вовсе не замечал её приближения, но она точно знала, что это не так. Когда ей оставалось преодолеть меньше ярда, он вскочил с лёгкостью, какую могла даровать человеку лишь магия.

— Вот и ты, наконец, — заметил он прохладно, и сходу было не догадаться, кто из двоих говорит сейчас в этом теле с ней. — Пойдём. Праздник, как-никак. Тебя уже все заждались.

— Праздник? — Гермиона нахмурилась. Огромной морокой стал календарь — положение звёзд и планет категорически не совпадало.

— Ты что, так заработалась, что позабыла, какой важный сегодня день? — Он ухмыльнулся и она поняла — нет, это всё-таки Гарри.

— Да, — честно созналась ему Гермиона. — Ты угадал. Ну, просвети же меня. Какой?

Он улыбнулся кривее, шире — у совершенно иного человеческого существа это было бы «мягче». Взял её за руку и настойчиво потянул, заставляя шагать следом за собой.

— Белтайн, разумеется, — его голос полнился смехом, шипением, предвкушением. — Ну же, Миона, шустрей! Ты ведь не хочешь пропустить первый на целой планете шабаш?