Закат (джен)

— Почему вы никогда не говорите о себе, Онорина? Неужели вам нечем поделиться?

Мадам де Люсс, первая сплетница не только во всей округе, но и на всей Мартинике, умильно прищурилась, ожидая ответа. Ее тотчас поддержала мадам Нуари, только что отставившая пустую чашку из-под шоколада.

— Должно быть, вы опасаетесь, дорогая Онорина, что упоминание о счастье может разрушить его? Полноте, как добрая христианка, вы должны быть превыше глупых суеверий. Тем более, всем известно, что ваше прелестное дитя, Женевьева, весьма удачно вышла замуж.

Разом затрещали голоса прочих гостий. В звонком гомоне, сравнимом с шумом на рынке, порой различались обрывки фраз вроде: «Как бежит время! Еще недавно совсем крошка…», «…с таким приданым, ведь Женевьева — единственная дочь…» или «Они еще не вернулись из путешествия?» Онорина, сидящая во главе стола, учтиво улыбнулась и знаком велела обеим горничным подать еще шоколада.

— Вернулись, — ответила она. — Два дня назад. И побывали у меня с визитом.

— Все же напрасно вы уехали из Фор-де-Франс и поселились здесь, — тотчас подхватила мадам де Люсс. — Жить вдали от людей вместо того, чтобы радоваться счастью вашей дочери…

— Вы же знаете молодых, Анжелика, — мягко прервала пожилая мадам Жамме. — Для них не существует никого, кроме друг друга. Даже отцы и матери порой меркнут…

— И порой не все знают, — лукаво прибавила мадам Нуари. — Или вы нарочно не говорите нам, Онорина? Ходили слухи… незадолго до свадьбы вашей дочери… Будто бы за нею увивался этот негодяй Этьен Корро.

Онорина вздохнула.

— По счастью, это продлилось недолго, Аннет. И Господь избавил нашу семью от позора.

— Зато как вовремя все случилось… — Мадам Нуари зажмурилась, будто пригревшаяся на солнце сытая кошка. — Корро погиб на случайной дуэли… и даже не удалось разузнать подробностей. Даже имя его противника… хотя у него хватало врагов — игроков в карты, обманутых мужей и ростовщиков…

Мадам Жамме замахала руками в черных перчатках и сморщилась — она ненавидела подобные разговоры. Две кузины, Маргарита Сенье и Тереза Фийон, обычно не уступающие никому в многословии, на сей раз промолчали, занявшись шоколадом и пирожными. А мадам де Люсс неожиданно пришла на выручку Онорине, вернувшись к прежней теме.

— Как все-таки жаль, что вы покинули город! — повторила она. — Вы живете здесь почти как монахиня, и даже соседей поблизости нет. Старый месье Фош недавно похоронил супругу и сам последовал за нею, детей у них нет, и их дом, как говорят, продан… Кстати, вы не знаете, кто купил его?

Прежде чем Онорина качнула головой и ответила, вмешалась мадам Фийон, уже успевшая насытиться:

— Мой кучер Жак видел на прошлой неделе слугу из того дома, пожилого негра, и даже попытался заговорить с ним. Но тот не ответил — или не понял, или не захотел. И убежал прочь, будто за ним гнались…

— О-о, как интересно! — протянули разом несколько дам, а мадам Нуари прибавила, жгуче сверкая глазами: — Вы непременно должны разузнать все, Онорина, о ваших соседях. Должно быть, у этих людей есть причины скрываться…

— Или они держат немых слуг?

— Или прячутся от кого-то?

— Можно подумать, сейчас в колониях легко затеряться… Не то время.

— Как бы вы не пожалели, Онорина, что живете совсем одна…

— Я не одна, — улыбнулась Онорина. — Трех слуг-мужчин в доме вполне довольно. Да и кому может быть интересна одинокая немолодая вдова…

Гостьи переглянулись — отчасти с долей зависти.

— Грех вам жаловаться, — поджала губы мадам Сенье. — Не откажи вы все ваше состояние дочери, к вам бы до сих пор сватались.

— Вот поэтому, — ответила Онорина в тон ей, — я так и поступила.

Эти слова сами собой свели разговор на нет, да и солнце поднялось выше, и полотняный навес с фестонами, натянутый над беседкой в саду, почти не спасал от жары. Онорина предложила перейти в дом, но дамы учтиво отказались.

— Пожалуй, пора возвращаться, — сказала мадам де Люсс, прочие кивнули. — Прошу вас, Онорина, пошлите горничную в людскую — пусть Франсуа закладывает. До города путь неблизкий, а мне бы хотелось вернуться засветло.

* * *

Когда гостьи уехали, Онорина удалилась в свою комнату, одинокую, прохладную, хотя это принесло утешение лишь ее телу, но не душе. Душа вспыхнула, растревоженная недавними беседами: как ни старалась она избегать подобных тем, нелегко заткнуть рты болтливых сплетниц. «Нет, не стану думать об этом, — твердила себе Онорина, как много раз за минувшие месяцы. — Все в прошлом, все позади, Женевьева замужем и счастлива…» И горьким эхом отозвалось в глубине души: «Как ты была когда-то счастлива с Габриэлем…»

С тех пор прошло больше пятнадцати лет. Дамы из Фор-де-Франс не лгали: предложений руки и сердца от почтенных вдовцов и даже холостяков вправду было немало. Онорина отвергла их все, не желая думать о том, что именно манит женихов, и полностью посвятила себя дочери — единственной памяти о безвременно погибшем муже. Мать ее к тому времени скончалась, отец же всячески поддерживал их с Женевьевой и помогал управлять огромными сахарными плантациями, владениями покойного Габриэля. И так бежали годы, пока Женевьева не выросла и не вышла в свет.

Молодой негоциант месье Видален сразу пришелся по душе Онорине: о нем говорили как о «подающем надежды», хотя еще больше надежд подавала ему сама Женевьева. Однако у нее не было недостатка в других поклонниках, среди которых отличался дерзким нравом Этьен Корро, красавец, картежник, дуэлянт и соблазнитель — словом, тот самый тип, что так легко покоряет и губит юные девичьи сердца.

«Я знаю, мама, что он дурной человек, — сказала Женевьева, когда Онорина попыталась предостеречь ее. — И я не слепая. Пусть болтает что угодно, зато другие поостерегутся. А Мишель не ревнив, он все знает и поймет…»

Мудрость дочери утешила Онорину. Но спустя несколько дней она заметила перемену: Женевьева сделалась молчаливой, тщетно прятала следы слез и бессонных ночей и все жгла, запершись в комнате, какие-то бумаги. Пока наконец не пришла та самая весть — о внезапной гибели Корро на дуэли.

Лишь тогда дочь решилась рассказать все — о том, как Корро угрожал разорить всю семью Шаплен и их родичей, как клялся убить соперника, если не получит желанного ответа. Онорина и раньше предполагала подобное, ибо все негодяи испокон веков действуют одинаково. Но было еще кое-что: об этом Женевьева говорила с тайным ужасом, вся дрожа и тараща глаза.

«В тот вечер… когда этот мерзавец едва не… — Тут она не сдержала рыданий, и Онорине стоило немалых трудов успокоить ее. — Я не знаю того человека, что спугнул его тогда… И он подошел ко мне и сказал, чтобы я ничего не боялась и что у меня есть друг, который защитит мою честь и мое счастье. Да, он так и сказал, мама: ваш друг — и друг вашей матери…»

«Как он выглядел, этот человек?» — едва не вскричала Онорина, хватая дочь за руку.

Женевьева явно опешила.

«Я особо не разглядела, — сказала она. — Немолодой уже, борода с проседью — забавно, кто сейчас носит бороду? И вроде бы шрам на щеке. Должно быть, из военных… И говорил он странно, как будто не француз. Ты правда знаешь его, мама?»

«Да, — тихо ответила Онорина. — Знала когда-то…»

«Он был влюблен в тебя? — тотчас оживилась дочь. — Еще до отца? Или после?»

«Нет, не был, — сказала Онорина и отерла одинокую слезу. — Он был мне другом…»

Ничего больше она тогда не сказала, как ни умоляла ее Женевьева. А потом стало не до расспросов: предложение Мишеля Видалена, помолвка, свадебное платье, отделка дома для молодых и прочие хлопоты. Однако среди всей этой приятной суеты Онорина дала себе слово непременно написать обо всем, что случилось с нею когда-то, чтобы потом передать письмо дочери.

Она так и не написала, хотя пыталась не раз. «Может, сейчас получится?» — сказала она себе, даже села за стол — и вновь рука с пером замерла над бумагой, уронив на чистый лист кляксу. «Нет, все же не сегодня», — поняла с грустью Онорина и в который раз прокляла мысленно назойливых приятельниц, затеявших нынче эту беседу.

За окном медленно смеркалось. В дверь постучали, пожилая служанка Жанна учтиво осведомилась, что подать на ужин. Онорина распорядилась, как всегда, насчет холодного цыпленка и фруктов, сама же пожелала прогуляться, обещая вернуться через час.

Переодеваться Онорина не стала, лишь взяла из рук Жанны шляпу и плащ — по вечерам с моря дул сильный ветер. И все же море манило ее, звало вновь и вновь к скалистому, заросшему кое-где кустарником и пальмами берегу, что виднелся из окон ее спальни. Глянув туда перед тем, как выйти, Онорина привычно помолилась обо всех, кто сейчас там, далеко, на борту своих кораблей: пускай пиратская угроза давно исчезла, море не всегда бывало добрым другом путешественникам.

Онорина шла вдоль песчаной отмели, усеянной камнями и ракушками. Скалы по левую руку то зарывались в землю, то вздымались выше головы, за ними розовел закат. Солнце еще не спряталось за грядой, и порой Онорина прикрывала рукой глаза или переводила взор на блестящую рябь морских волн справа. Должно быть, поэтому она не заметила движения — а шум волн заглушил шаги.

Высокий мужчина в черном неспешно спускался по крутой тропинке среди скал: хотя та коварно вилась, он шел уверенно, а трость в руках служила скорее для солидности, чем для опоры. На миг Онорина замерла при виде незнакомца, пока не сообразила, что очутилась на соседских владениях. «Должно быть, это и есть новый хозяин имения покойных супругов Фош», — сказала она себе.

Сколько она ни щурилась, лица мужчины она не разглядела — недаром покойная матушка бранила ее за долгое чтение по ночам при свече. И все же сердце дрогнуло: слишком знакомы были эти уверенные движения, эта стать, этот твердый шаг — и едва заметная хромота.

Онорина вновь застыла, в голове билось одно-единственное: «Неужели? Не может быть!» А он спокойно шел навстречу, не замедляя шага, в простом наряде и скромном парике, без оружия, хотя набалдашник его трости слишком походил на рукоять шпаги, спрятанной внутри.

— Добрый вечер, мадам Шаплен, — произнес он все тем же знакомым голосом.

Онорина попыталась ответить, но отчего-то не сумела. В его темных глазах мелькнула усмешка.

— Удивлены, мадам? — Он снял шляпу и поклонился. — Не удивляйтесь. На старости лет даже такие, как я, ищут себе укромный уголок, чтобы спокойно дожить остаток дней. Самой судьбе было угодно, чтобы мой уголок отыскался рядом с вашим.

— Так вы… — Онорина тяжело выдохнула, словно только что взбежала в гору. — Так вы нарочно искали меня?

Он качнул головой.

— Я вас не искал — потому что знал, где вас найти. С тех пор, как дело наше пошло прахом, я почти десять лет слежу за вами — чтобы никто больше не посмел причинить вам горя. Вам и вашей семье.

— Значит, это правда вы… — Онорина посмотрела ему в глаза, и он не отвел взгляда. — Женевьева говорила мне… Это были вы. И вы не погнушались…

— Заколоть бешеного пса? — Он вздернул брови. — Не впервой, мадам, вы и так знаете, сколько крови на моих руках. Зато этот получил по заслугам. Останься он в живых, он разрушил бы жизнь вашей дочери — а значит, и вашу. Я не мог допустить такого. Утешу вас: это в самом деле была дуэль, а не убийство, подобных молодчиков нетрудно вызвать. Хотя ему, конечно, теперь все равно.

— Но мне не все равно! — воскликнула Онорина, сама поражаясь своей горячности. — Я не могу допустить, чтобы…

Она осеклась, вспомнив, как жестоко он расправился когда-то с убийцами Габриэля — он, сам обвиненный в этом преступлении. Но тогда он мстил, а месть не возвращает погибшим жизнь. Теперь же он не дал свершиться несчастью.

— Господь видит ваше сердце, — произнесла Онорина совсем другим тоном. — Если вы сказали правду…

— Вам я не солгал ни разу, мадам, — ответил он и вдруг прибавил с улыбкой: — Раз уж мы встретились, как добрые соседи, позвольте предложить вам прогулку.

Один лишь миг Онорина колебалась, прежде чем опереться на поданную руку — сильную, твердую руку бывшего пирата. Он же смотрел ей в глаза, словно знал, что она не откажется. И что она вновь придет сюда, чтобы встретиться с ним, со странным, но верным другом, не раз доказавшим свою дружбу.

— Было бы неучтиво отказываться, — ответила Онорина. — Быть может, однажды вы доверитесь мне настолько, что назовете наконец свое имя.

Он улыбнулся, как улыбаются не возлюбленным, а друзьям, тем, чья дружба крепче любой страсти. «Застань нас здесь Анжелика де Люсс и прочие, им хватило бы болтовни на целый год», — невольно усмехнулась мысленно Онорина, а потом выбросила их из головы.

Вместо этого ей вспомнилось, как она, десятилетняя, впервые дотронулась до его руки, чем пробудила душу, готовую зачерстветь навсегда. А он, шагая обок с нею по берегу, как будто понял ее. Но не сказал ни слова.