Кое-что о цветах и рубашках (джен)

— Мишка, ты когда-нибудь покупал розы?

— Зачем?!

Под ногами у них толстым слоем лежала пыль, казалось вот еще самую малость — и ноги начнут в ней по щиколотку утопать, как в восточном ковре, а над головами, поверх чьего-то забора, одуряюще благоухали акации.

Эйзенштейн пожал плечами:

— Ну не знаю. Может, для женщины.

— Ну… — Мишке и неудобно было, и чуялся подвох, и непонятно было, в чем, и сумка уже оттянула руку. — Ну, допустим. Да, покупал.

Вообще-то — но подробностей Мишкиной частной жизни режиссеру знать было совершенно необязательно — розы покупать ему доводилось для мамы. На день рождения, в комплекте с огромным роскошным тортом «Наполеон». С женским полом, ну, в смысле женского пола, пока как-то все больше обходилось щедро наломанной (причем не всегда с согласия хозяев) сиренью.

Эйзенштейн мало не припрыгнул на месте, как мячик, поднимая густую восточную пыль.

— Отлично! А обращал ли ты внимание, как розу готовят для букета? Опытный цветочник аккуратно, бережным и одновременно точно выверенным движением снимает с нее рубашку — два-три наружних, самых верхних лепестка, и цветок сразу же оживает, открывает полную и истинную свою красоту…

Странно было вот так стоять и разговаривать о розах на задворках Алма-Аты прямо под чужими кустами белой акации, усыпанной гроздьями белых цветов так густо, что почти не разглядеть было зелени, залитой ярким солнцем так щедро, что немногие оставшиеся на виду листья, казалось, просвечивались насквозь, как какой-нибудь цветной витраж. Да и некогда, особо-то, было стоять. У Мишки в матерчатой сумке лежало полведра замечательной, отличной картошки, даже почти не проросшей; как раз накануне перепала приличная премия, так что он мог теперь себе это позволить. И по-хорошему бы сейчас было скорее домой, сдать покупки Люсе, брякнуться на койку и отсыпаться. А вот поди ж ты: свернув от базара на тихую улочку, наткнулся на Сергея Михайловича — и так и застряли, и вот и стоят под акациями, разговаривая о розах…

— Ну… ну, допустим, так… — Мишка неуверенно посмотрел на Сергея Михайловича. На живом лице Эйзена читалось вдохновение и почти нежность… — И что это значит?

— А вот это, Мишка — это ты сам и догадайся! — Эйзен азартно потер пухлые ручки. — Считай, что это загадка. А догадаешься… — он стрельнул глазами куда-то поверх забора, — а догадаешься — будет тебе приз!

Интересно, а всемирно известный режиссер тоже ходит сам на базар за картошкой? Или Эйзенштейн — на восточный базар ходит за вдохновением? Во всяком случае, матерчатая сумка в запыленных зеленых цветочках в его руке взлетала на ходу весьма решительно.

Значит, загадка. Роза, с которой снимают рубашку. По-хорошему, надо было бы, срезав путь через дворы, поскорей дошагать до гостиницы, скинуть рубашку и брюки — и на кровать. Можно даже не разбирать постели. Даже особо сил чувствовалось сходить проверить, есть ли сегодня вода. Ночью-то опять съемки. А Мишка — шагал и шагал путанными восточными улицами, мимо садов и арыков. Акация пахла — акация буйствовала просто, казалась, даже уличная пыль пропиталась сладким цветочным запахом. Кусты, усыпанные белым, вываливали ветки через заборы, смыкали их над головой, точно галереи и арки, выскакивали вдруг за заборы — и размыкались, и отступали, и оставались позади, чтобы за следующим поворотом — снова обрушиться на тебя во всем своем бело-зеленом буйстве. Зеленые перистые листья, где просвеченные солнцем насквозь, до желтизны, где затененные до совсем темной матовости, белые, густо усаженные мелкими плотными и сочными соцветьями грозди — их хотелось взвесить не только на глаз, подержать на руке, на ладони; свежие молодые цветки и сухие прошлогодние, цвета какао, стручки — бахромою. Мишку так и одолевал соблазн протянуть руку…

Загадка, значит? Против воли и здравого рассуждения — а Мишку уже разобрал азарт. Вот так с ним всегда, с этим Эйзеном! Что это может значить — снять с розы рубашку, что-то убрать, чтобы что-то? С чем это может быть связано? Похабное направление поисков Мишка отклонил сразу. Оно, конечно, с Эйзена станется загадать и похабное — но он, Мишка, в этом ему не потатчик. И непотребством себе призы зарабатывать не собирается! Глубоко философское исключается тоже. Всех этих Шопенгауэров и Свенденборгов Миша не читал и читать, разумеется, собирался — когда-нибудь, когда выдастся свободное время, наверное, это уж будет после войны. Но пока-то все равно не читал. Значит, остается либо художественное, либо бытовое…

Акация была такая, что так и хотелось протянуть руку и отщипнуть один сочный белый цветочек, двумя пальцами легонько понажимать с боков, чтобы он открывал и закрывал ротик, как будто тявкает. Сорвать один не распустившийся еще бутон, прикусить, чтобы ощутить во рту приятно знакомую травянистую свежесть.

За неплотным забором смачно прожурчала вода — тетка в туго завязанной на затылке косынке поливала из кружки какую-то грядку, через забор плохо было видно, какую, наверное, помидоры. Не из лейки, как дачники, и не по-деревенски деревянным большим черпаком — металлической кружкою на крученой из проволоки длинной ручке, зачерпывая из жестяного ведра и звучно задевая каждый раз кружкой о борт, и вода лилась — с таким же звучным, жизнерадостно-щедрым, смачным журчанием, слышным на целую улицу.

И все-таки — почему именно роза? Цветочник?

Тускло-рыжий кудлатый пес шел за Мишкою два не то три квартала, потом, осмелев, догнал и пошел совсем рядом, вплотную сзади — потом и до того осмелел, что принялся тыкать мокрым носом то в сумку, то под коленку. Мишка чуть равновесие не потерял от одного такого толчка.

— Ну, что тебе? — Мишка обернулся, наклонившись, заговорил со псом. — Чего тебе, глупый? У меня ничего тебе нет. — Он для убедительности даже раскрыл перед кобелем свою сумку. — Ты же такое не будешь.

На морде рыжего пса явно было написано: «Буду, буду. Я всякое буду».

Мишка, повыше подтянув свою сумку, нарочно сделал еще пару поворотов, все дальше отклоняясь от цели, в надежде, что пес отстанет, но рыжий не отставал.

— Ну ладно, черт с тобой, попрошайка! — Мишка невольно рассмеялся, когда мокрый нос в очередной раз бесцеремонно ткнулся ему в штанину, и, покопавшись, выбрал самую неприглядную на вид картофелину.

Белые зубы клацнули — картошка исчезла, как будто и не было. Мохнатый хвост вильнул из стороны в сторону. Мишка, присев на корточки, погладил рыжего по спине. Густая шерсть была пыльная и нагретая солнцем.

Ладно, одной штучки Люся не заметит. Теперь главное исхитриться взять себе на одну картошку меньше, не привлекая ее внимания.

Эйзенштейн про загадку, разумеется, не забыл, взял Мишку в оборот прямо в гримерке. Раечка как раз подводила ему глаза жутко едучей жидкой подводкой, глаз нельзя было разлепить, пока не высохнет.

— Ну, я думаю так, — Мишка заговорил, не открывая глаз. — «Рубашка» — это всякие бытовые факты и данные, вроде того, сколько на самом деле лет прошло от смерти царицы Анастасии до учреждения опричнины, или что царь за это время на Марии Темрюковне вообще-то женился. Сами они по себе не плохие, и не лишние, и даже больше того — на определенном, на начальном этапе они даже нужны, и необходимы. Но когда замысел уже вырисовывается… сами по себе, если они так и будут, фильм они не испортят. Но если не побояться этими лепестками пожертвовать — само наше событие раскроется, обнажится, его можно будет схватить, как оно есть, в самой его сути, и тут и проявится по-настоящему красота всего фильма.

Мишка распахнул глаза — не терпелось увидеть реакцию Эйзена — и аж слезы из глаз брызнули, точно в глазах очутился весь песок мира. Хоть бы подводка не поплыла! Но, насколько он успел разглядеть сквозь слезы, Эйзенштейн вроде бы выглядел довольным.

— Так-так, — ободряюще покивал (наверное) Эйзенштейн, подтверждая Мишкины предположения.

Мишка осторожно приоткрыл и снова закрыл один глаз, затем второй, несколько раз хлопнул ресницами. Вроде бы ничего, подсохло, можно открывать. Мишка взглянул на себя в зеркало. Ничего, всё нормально. Эйзенштейн из-за плеча подмигнул ему в зеркале.

— И больше того, — вдохновенно продолжал Мишка, он не собирался этого говорить, он вообще больше ничего не планировал говорить, но теперь его охватил внезапный азарт, — больше того, сами понятия и взгляды, сами подходы, взятые из учебников истории — они, конечно, правильные сами по себе, конечно, они там все принадлежат к своим классам и их интересы и выражают, как им не выражать, но если так рассмотреть и потом это всё как рубашку снять, то тут вот она, человеческая драма раскроется, потому что они все на самом деле живые люди, когда они были живые, как люди и думали, и чувствовали, и всё такое, и вот!

Окончание фразы, право слово, достойно было пятиклассника, на задворках школы украдкой надирающего в кулак, чтобы погрызть, белой акации.

Но Эйзенштейн только и сказал:

— Заслужил!

И сунул Мишке в руки потрепанную книжку, обложенную журнальной страницей.

Мишка торопливо, с внезапным совершенно детским предвкушением чего-то такого-такого, развернул книгу. С трех сторон старинной, еще дореволюционной, еще с ерами и ятями, надписи вились и переплетались стилизованные под средневековье ветви деревьев, с то ли цветками, то ли шипами, то ли всем вперемешку — а в середине причудливым готическим шрифтом значилось: «Роза и крест. Драма в четырех действиях Александра Блока».