Год после войны (гет)

Прошел год после войны. Год — как выстрел, как вдох, как жизнь, которую никто из них не был уверен, что доживёт.

Площадь Гриммо стала не просто укрытием, а домом. Пыль, серая погода, портреты с гневными взглядами — всё это уже не пугало. Всё здесь стало своим. Даже скрип лестницы, даже запах в углах комнат.

Гарри сидел на диване, босыми ногами касаясь прохладного пола. На коленях — одеяло, в руках — чашка чая. Гермиона стояла у окна, закутавшись в его рубашку, которая висела на ней как халат. За стеклом моросил дождь, тот самый, майский — холодный и неживой, как будто весна передумала приходить.

— Я скучаю по Рону, — тихо сказала она, не оборачиваясь.

Гарри не сразу ответил. Он только кивнул, будто она могла это видеть. Потому что сам скучал. По рыжим волосам, по громкому смеху, по тому, как Рон умел уравновешивать их.

— Знаешь, — наконец сказал Гарри, — он бы сказал, что мы оба идиоты.

Гермиона фыркнула, всё ещё глядя в окно.

— Идиоты? Почему?

Гарри пожал плечами.

— За то, что продолжаем винить себя. За то, что живём, как будто не имеем права быть счастливыми. Он бы поморщился, покачал головой, сказал бы: "Вы двое совсем с ума сошли, что ли?"— и пошёл бы на кухню делать себе бутерброд с ветчиной.

Гермиона медленно повернулась. В её глазах стояли слёзы — те, что она уже не прятала от Гарри. Те, что были частью её, как шрамы были частью его.

Она села рядом, подогнула ноги, уткнулась носом в его плечо.

— Он бы точно пошёл на кухню, — прошептала она, улыбаясь сквозь слёзы.

— Сказал бы, что не собирается страдать, пока мы тут разыгрываем драму, — добавил Гарри. — И ещё потребовал бы, чтобы кто-то приготовил ему чай, потому что "у него руки не для этого".

Они засмеялись — тихо, не до конца, но это был смех. Живой. Такой, который вырастает из боли, а не вместо неё.

Гермиона скользнула ладонью по его груди и обняла его крепко-крепко, как будто могла сжать всю свою тоску и любовь в этом объятии.

— Спасибо, Гарри, — шепнула она. — За то, что ты здесь. За то, что ты остался в живых.

Он прижал подбородок к её макушке.

— Мы оба остались в живых, Гермиона. И это уже чудо.

Они сидели в тишине. В доме потрескивал камин, дождь барабанил по стеклу. За их окнами бушевал мир — всё ещё раненый, всё ещё латающий свои трещины. Но здесь, в этой комнате, среди теней прошлого и света настоящего, были только они. Гарри и Гермиона. И память о друге, которого они любили.

И впервые за долгое время боль не резала, а просто жила в груди — как часть чего-то большего, чего-то тёплого.

— Ты ведь знаешь, — сказала Гермиона, — он был бы рад за нас.

Гарри закрыл глаза.

— Я знаю.

И они остались так — рядом, в тишине, которую Рон, возможно, в любой момент бы нарушил, хлопнув дверью и пожаловавшись на холодный чай.