Когда всадники Востока пришли в Вечный город (джен)

1242 год.

Рим дрожал.

Ветер с равнин приносил не запах лавра и роз, а горький дым сожжённых деревень. Гулкие колокола собора Святого Петра били тревогу. Город, забывший страх, снова ощутил его в полной мере.

Батый-хан не вернулся в Монголию.

Победа на Венгерской равнине, падение Вены и Праги, сожжённые города Германии — всё это лишь ступени. Монгольская конница, будто сама смерть, не ведала усталости. Их стрелы были быстрее мыслей, а их мечи точнее слов. Они шли, не ведая жалости, и каждый их шаг приближал гибель Европы.

Теперь они стояли под стенами Рима.

На форумах, в тени древних колонн, старики шептались:

— Я помню… рассказы… — старец в тунике, почти слепой, водил рукой по мрамору. — Аларих… 410-й год… варвары в городе… как будто сама история решила повториться…

Молодые не верили. Как мог этот вечный, божественный город снова быть уязвим? Но колокола били — и римляне верили.

Батый сидел на коне, глядя на Рим с холма. Его лицо было неподвижным, как у изваяния. Он не понимал языка местных, но чувствовал ауру города — гордость, возраст, память. Он знал: это сердце старого мира. Если оно падёт — всё остальное падёт с ним.

Его нойоны обсуждали штурм.

— Стены древние, но крепкие, — сказал Субэдэй. — Нам потребуются осадные башни. Или хитрость.

— Или страх, — произнёс Батый. — Пусть они вспомнят Алариха. Мы станем их новым сном. Их новым кошмаром.

Ночью небо было красным. Монгольские отряды подожгли предместья. Громили всё: храмы, виллы, мосты. Римляне, охваченные паникой, бросали дома и прятались в катакомбах. Церковь пыталась говорить о спасении, но даже священники дрожали.

— Господь не оставит нас, — говорил один епископ, сжимая крест, — но, может, мы сами оставили Его?

И снова — вспоминали Алариха. Как он вошёл в город, как мародёры выносили золото Юлия Цезаря, как плакали статуи, как колеса варварских повозок катились по мозаикам. Тогда это казалось концом. Сейчас — повторением.

На рассвете монголы атаковали.

Их стрелы затмили солнце. Башни двигались вперёд, будто титаны. Удары таранов били, как молоты богов. Крики и лязг стали новым гимном Рима.

Римляне сражались. Они не были трусами. Они вспомнили Ромула, вспомнили легионы, вспомнили Цезаря. Кто-то даже поднял древний шлем с гербом империи.

Но время было другим. Против них были не варвары — были воины новой эры. Каждый монгол был обучен с детства, каждый — машина войны.

К вечеру первые стены рухнули.

Когда Батый въехал в Рим, тишина была оглушающей. Он не приказал грабить. Он медленно прошёл по Виа Аппия, смотрел на Колизей, на Пантеон. Остановился у Форума. Его лицо не выражало ни торжества, ни печали.

— Великий город, — сказал он. — Но и он пал.

Старик в тоге, сжимая в руках прах, прошептал:

— Аларих был первым. Ты — последний.

— Нет, — ответил Батый. — Я не последний. Последний будет тот, кто придёт после меня… и найдёт здесь только пепел.

Он повернулся к своим всадникам:

— Жгите, но не всё. Пусть останется память. Пусть помнят, кто пришёл к ним из восточного ветра.

И над Римом, над его обломками, над упавшими орлами и разбитыми мозаиками, встал новый символ — штандарт Орды, колышущийся под рёв пламени.