Take me down to the Paradise City (where the grass is green and the girls are pretty) (джен)

— Ты.

Какие бы чувства ни хотела вложить Эльза в это простенькое слово из двух букв, все они теряются за бесконечной усталостью. Усталость чувствуется во всём: слышится в голосе, видится в том, как тяжело Уокер приподымает голову от стола, ощущается во взгляде из-под полуопущенных век мутных глаз. Усталость, словно одеяло, обволакивает саму Эльзу, словно пыль, оседает по комнате — даже пробивающиеся сквозь жалюзи скупые солнечные лучи и те кажутся словно уставшими, блеклыми и тусклыми, совершенно не справляясь с царящей в комнате полутьмой.

Будь усталость мерой воды, Эльза Уокер была бы дном океана, ибо сил её не хватает даже на то, чтобы просто закончить мысль.

— Я.

Фигура застывшего в дверном проёме Вектора своей чернотой и размытостью напоминает пятно на совести всея человечества не только Эльзе, но и самому Вектору, вздумай он, как это часто бывает, представить себя со стороны. Вбитое в подкорку профессиональное настоятельно рекомендует ему покинуть эту комнату, забыть про эту девушку и заняться, наконец, тем, чему его учили, для чего тренировали — создали, в конце концов, — и именно поэтому Вектор, прислонившись к дверному косяку и скрестив руки на груди, ухмыляется. Ухмыляется он широко и почти сочувственно; немного ехидно, чуточку зловеще — по большей же части описать то остальное, что творится у него с изнаночной стороны, он бы не взялся.

В него вбили, ему втравили в кожу, вырезали на внутренностях и пропечатали сквозь кости — есть цифры, есть слова, есть приказы. Третьего машинам для убийств не дано, потому что не положено. Но когда на него смотрят эти, ставшие мутными и бесцветными глаза, слова и цифры, эти его орудия профессионального труда, с которыми он обращается едва ли не лучше, чем с ножом и пистолетом, даются ему крайне неохотно.

Уокер, Эльза.

Эльза — Элли — Элль — Элс — Эл — «Эй, а ты ещё кто такая».

Двадцать третья, первая, двенадцатая, одиннадцатая, пятая и восемнадцатая; пятая, двенадцатая, двадцать шестая и первая буквы алфавита.

Стукнет двадцать четырнадцатого августа.

Рост — метр шестьдесят девять.

Цвет волос — пшеничный блонд.

Глаза изначально голубые; вследствие спровоцированной вирусом гетерохромии правый глаз серый.

Любит мотоциклы, научную фантастику и острую пищу.

Боится пауков.

Ненавидит «Амбрэллу».

И вот примерно на этом месте все потуги Вектора в статистику и математику сгорают синим пламенем. Там, где раньше был холодный расчёт, теперь слишком много места занимает обжигающее чужое. Любит — боится — ненавидит. Ненавидит — любит — боится. Боится — ненавидит — любит. Замкнутый круг, с какой стороны ни глянь.

Элли ненавидит «Амбрэллу». Вектор — часть «Амбрэллы». Элли должна ненавидеть Вектора. Элли Вектора…

…ну, по крайней мере, не ненавидит.

Любые попытки в логику отправляются всё туда же.

По-хорошему, Вектор уже давно перестал что-либо понимать. Или же наоборот, начал понимать слишком многое, просто, как сказал ему однажды Призрак, понимать не значит осознавать — или наоборот. Вектор сомневается чуть чаще, чем постоянно, во всех и во всём, но с Призраком не спорит никогда, потому что это одна из первых вещей, которые он и то, и другое. Для него, Бодровский, прожив жизнь, получил не только опыт, воистину бесценный для их рода деятельности, но и некую мудрость, не то житейскую, не то изощрённую и местами особенно циничную, но дающую возможность видеть всё как оно есть, без прикрас. Это ведь Призрак первым из «стаи» разглядел то, что, усмехнувшись, назвал потом «трещинами в фундаменте» — а заодно и то, что стало этим самым трещинам причинами. Это ведь Бодровский, следуя одному ему ведомому чутью, раз за разом находит Вектора, в какую бы нору, дыру или яму тот ни заполз — и каждый раз в кармане у него чудесным образом завалялась пачка сигарет, хотя Вектор точно знает, что он давно бросил. И это ведь Владимир, бросая на него косые взгляды, которые Вектор за всё время слдружбы так и не научился расшифровывать, обронил мимоходом, что вот, дескать, девчонка-то, наша общая знакомая, в последнее время, знаешь ли, не очень. И в глубине его бледно-зелёных глаз плещется то самое нечто, которое в Векторе, не имеющем ни малейшего понятия о том, какими должны быть его чувства по этому поводу, бередит так тщательно скрываемую ото всех пустоту глубоко внутри него. И вряд ли он догадывается о том, что Призрак с некоторых пор возымел довольно странную привычку, кривить губы в грустной полуусмешке и неодобрительно качать головой, наблюдая за ним исподтишка — так, словно у его беспринципности есть определённый предел, и Вектор, словно одна сплошная рваная рана, самим фактом своего существования этот предел пересёк. Разумеется, Призрак не одобряет не Вектора — но ему-то как раз легко не одобрять что-то и кого-то, он свою жизнь прошёл от утробы матери и до момента, когда он может себе позволить не одобрять всё и вся, в отличие от некоторых.

Может быть, именно поэтому на прощание Владимир, заведомо зная, что последует за недовольным, заранее всё отрицающим покачиванием головы, просто говорит ему: «Принеси ей ромашек. Говорят, они очень помогают при проблемах со сном». Ничего больше и ничего меньше.

Может быть, именно поэтому застывший в дверном проёме под взглядом уставших мутных глаз Вектор ухмыляется и мнёт меж пальцев втихую сорванные у соседей ромашки. Он более чем уверен, что Эльзе есть, что сказать. Про себя, про него, про зажатые в исполосованной тонкими нитями шрамов ладони поникшие цветы, в конце концов.

Вместо этого Эльза закрывает глаза. И вздыхает — тяжело так. Словно ей на плечи давит по меньшей мере вся океаническая гладь мира, но никак не чужое присутствие. Зато вектор знает точно — что, за что и почему.

Пустота внутри в этот момент скребётся особенно неприятно.