Helfen — Heilen — Wehren (джен)

Великодушие — это не что иное, как сострадание благородного сердца. (Никола Себастиан Шамфор).

У силы есть одно святое право — защищать того, кто слабей. (М.Семенова).

Холод кусал пальцы. Руки прятались в опушку плаща, но жёсткая овчина не грела, только шершаво царапала кожу.

Проклятая, волчья, ненасытная зима Гипербореи, но не та, не мифическая, что будоражит воображение в тихих болонских кельях.

Настоящая.

Трубы взревели. Над крышами с грохотом вспорхнуло вороньё, каркая, словно вторя боевому кличу. Из полукруга зрителей, стоящих у снегового вала, вышел рыцарь в доспехах, отблескивающих синевой, как лёд в сумраке. Он поднял голову и произнёс, ясно, без дрожи:

— Клянусь Спасителем и Девой перед всеми рыцарями этих земель: неповинен я в крови, что прольётся сейчас.

Слева от него, ближе к помосту, Лонгино сжал зубы, пытаясь не дрожать. Пар от выдоха мгновенно застывал в воздухе. Он наблюдал, как рыцарь поднимает щит с золотыми львами, и чувствовал, как ноет в груди.

Истинная честь — великодушна.

Истинная честь не в нападении, а в защите. Сталью или чернилами — для каждого своя.

Гул труб снова прорезал воздух, как крик хищника.

Лонгино не сразу понял, что происходит. Краем глаза он уловил, как за спиной синего рыцаря огромный громила швырнул на землю оруженосца. Юноша едва вскрикнул, прежде чем лезвие перерезало ему горло. В ту же секунду секира противника рассекла воздух и со звоном ударилась о щит, усыпанный львами.

— Силен, — выдохнул Лонгино. — Молод, силён и яростен…

«Да, князь не верит в справедливость Господа, — пронеслось в голове. — Потому и ставит на зверя. На того, кто не голодал, не молился о пощаде, не знает страха. На того, кто рвёт».

Он оглянулся и понял, что зверь был в каждом. Даже в благородных леди, прильнувших к балконам. Даже в тех, кто благословлял бой. Все ждали, когда львиный рыцарь падёт. Все.

Лонгино сжал перчатку. В одиночестве, в грохоте и в холоде он стоял, словно приговорённый.

Щит с подковой ударил в грудь рыцаря с такой силой, что тот качнулся, словно понял, что здесь не будет милости. Не будет Бога.

Лонгино, наконец, испугался.