Их новый рассвет (гет)

Бездна жаждала услышать его крик, медленно пронзая острыми когтями и без того холодное и мёртвое сердце. Она рычала и стонала от ненависти и досады, но выжать хоть что-нибудь из души, которая добровольно её в себя впустила, не могла.

Капитано давно забыл о том, какого это — чувствовать боль. Физические страдания стали чем-то далеким, почти абстрактным, словно воспоминание из чужой жизни.

Тьма сжимала его, как змея, обвивая рёбра, пробираясь в лёгкие. Но Капитано не дышал. Не жил. Он существовал — вечный страж Натлана, ставший оружием против самой пустоты. Бездна рвалась наружу, заполняя каждую трещину его души, но чем больше её впитывал Капитано, тем явственнее ощущал: её ярость — лишь эхо его собственной.

— Ты… мой… — шипела она, и её голос дробился на тысячи скрипучих шепотов.

— Бери, раз твой, — улыбался он почерневшими от пепла веков губами.

Но Бездна не забирала. Она могла лишь царапать, грызть, пытаться вырвать то, чего уже не осталось. Её когти скользили по окаменевшей плоти, оставляя узоры.

Тени воплощений древних, как мир, кошмаров сплетались в шипастые цепи, впиваясь в грудь, пытаясь разорвать то, что когда-то было сердцем. Но Капитано лишь с интересом наблюдал за этим действом, вбирая тьму глубже. И казалось, что собственный внутренний смех разрывает ему горло. Струя крови, хлынувшая из раны — черная, густая, быстро застывала на ледяном ветру.

— Бери же! — прорычал он, и Бездна взвыла, припадая к источнику, из которого ей тоже не суждено испить.

В черноте поблескивал алеющий огонёк. Он осторожно приближался и становился всё ярче и больше. Но не грел. Совсем не грел. Лишь звал его по имени, которое кануло в вечность ещё раньше, чем разрослось проклятие бессмертия. Пел ему о силе, пожранной тьмой, и надежде. Касался щеки… разрушая маску.

Огонёк… Неугасимое пламя, что дышит и будет всегда только ярче сиять в сердцах каждого жителя Натлана.

Расколотая маска рухнула к его ногам, обнажив изуродованное лицо. Пламя напротив колыхнулось, но не отпрянуло. И сам Капитано впервые не отвернулся, позволяя Мавуике «утолить любопытство».

— Ты не любишь её, — прошипела Бездна.

— Нет, — холодно ответил Капитано.

— Убей её, — ядом потекло в уши. — Убей для своей Царицы. Вонзи меч туда, где начинается жизнь.

Непоколебимая воля, воплощённая в огне, по-прежнему стояла напротив. Да, не грела… но сияла.

Капитано улыбнулся, стертыми губами: «Царица? Его царица приказала ему привезти в Снежную Пиро Сердце Бога. Его царица позволила ему отойти от первоначальной цели и благословила на великую жертву ради мертвых и живых. Царица. Его Царица — не Бездна. Но и её воля смиренно кланялась его праву».

— Убей, — зашлась Бездна в безысходном вопле, когда Капитано взмахнул мечом.

И сорвался вниз, во мрак и боль, которая окончательно стала ничем.

Бездна захрипела. Она была слабее его. Всегда слабее. Её шёпот, сотканный из бессильной ярости и предсмертных судорог, доносился словно из-за толстой стеклянной стены, теряя четкость и смысл с каждым мгновением.

— Ты победил, слышишь? Ты победил, Рыцарь-Страж, — твердил ему кто-то, не менее далёкий, чем солнце.

Пустота, тишина — ни мёртвая, ни живая. И темнота, столь бессмысленная, что больно смотреть глазами вырванной из бесполезного тела души. Капитано падал, сливаясь с ней в одно бескрайнее целое и не цепляясь более ни за что.

Он принёс клятву народу Натлана, как когда-то Каэнри’ах, и исполнил её — всё просто.

И нет, он уже не падал, а парил, свободный от любых оков.

— Встань, сын мой, — вдруг коснулось слуха с неизвестно откуда взявшимся дуновением робкого ветерка. В лицо ударил сноп холодного света. И тепла… от которого душу прошибло дрожью.

Он стоял на коленях. И прежде чем встать и идентифицировать для себя голос, сфокусировался на ладонях.

Давно он уже не помнил, какого это — ощущать их такими… чистыми.

Сердце в груди трепыхнулось и обо что-то больно укололось.

Призвавшая встать опустилась напротив и взяла его лицо в свои ладони. Прохладные, смуглые, в мелких морщинках, но самые родные из когда-либо существовавших на свете. В голубых глазах плескались слёзы, а на губах лежала чуть колючая улыбка. На волнах собранных черных волос светилась седина.

— Ты дома, наш защитник, — прошептала она и мягко поцеловала в висок.

А затем, обратившись пучком света, прошла сквозь него.

Под ногами разливалось солнце. Вечернее, должно быть… А в воздухе витал аромат скошенной травы и нагретой за день земли.

— Равняйсь! Смирно! Равнение на середину!

Капитано обернулся на голос и увидел богато накрытый стол и застывших возле него бойцов фатуи. Говоривший деловито стоял во главе с кубком в руке. Его лицо скрывала маска агента — она же облачала голос в металл, делая незнакомым, одним из тысяч.

— Сегодня мы вспоминаем павших героев и чествуем того, кто принес нам покой… И мир землям Натлана.

Взгляд Капитано скользнул по маске, задержался на жесте руки, поднимающей кубок. И то ли холод привычно сковал грудь, то ли воздуха в лёгких действительно оказалось слишком много.

Не любил он этих торжеств. Не любил говорить о своих победах, считая их почти что ничтожными, и тем более восхвалять. Каждая похвала напоминала ему о тех, кто не дожил до победного конца.

Он хотел сказать, что не имеет привычки пить с тем, кто скрывает лицо, и агент, словно прочтя эту мысль, издал гулкий смешок. Капитано поднёс к губам кубок с вином и тонко улыбнулся.

Его слова прошлись мелкой рябью по теням застывших бойцов. А голос не стал одиноким, отражённый от человека напротив:

— Слава Каэнри’ах!

«Агент» с ещё более узнаваемым жестом отставил кубок и коснулся маски. Тени и яства растаяли в дымке, а форма агента сменилась национальной одеждой родной страны.

— Ты…

От адъютанта по-прежнему пахло травами, каких теперь и не встретишь. Впрочем, Капитано и до трагедии в Каэнри’ах не знал об их существовании, а если и знал, то даже не пытался выговорить названия. Его больше восхищал результат: то, с какой лёгкостью Гутфрит ставил на ноги тяжело раненных бойцов. Он колдовал. Самой простой, человеческой магией, зовущейся талантом.

Пространство заполнил белый туман — вне его всё померкло. Гутфрит так и стоял напротив с почти незаметной улыбкой и чуть щурил стальные глаза.

Капитано шагнул вперед — позади ничего не держало. Но Гутфрит лишь покачал головой. Его образ так же стремительно таял, но ещё оставался проблеском во мгле.

— Моя служба вам окончена, коммандер. И ваш бой окончен.

Кто-то снова насыпал в глаза его пепел, а горло сковал в тиски. Гутфрит не уходил, Гутфрит ждал. Пятьсот лет боли и мук, приправленной крошкой надежды и жгучей жаждой мести Бездне — ничто по сравнению с минутой прощания и радостью их общего триумфа. Свободы…

И Капитано кивнул. Слыша музыку родных краёв, он долго наблюдал за тем, как образ верного адъютанта растворяется в мягкой дымке — она так близко, так манит…

— С вами и в жизни, и в смерти, коммандер, — запечаталось в дыхании ветра.

Прижатый к груди кулак...

Пятьсот лет…

Бой окончен…

Пора…

Отпустить…

Дымка коснулась тяжёлых сапог на неутомимых ногах, обняла за плечи, окутав призрачным плащом. Скользнула под сюртук и замерла на груди, где когда-то билось одно-единственное сердце, а затем множество, скованных болью и клятвой. Теперь же там… что там теперь? Он не успел дать себе ответа. Недавнее ощущение невесомости показалось ему ничем, по сравнению с этими объятиями покоя. Залитого теплом родного дома, прячущего мир от взгляда, возводящего невидимые стены между прошлым, настоящим, будущим и самим Капитано.

Привычный воздух оказался тяжелее того, что принёс издалека запах моря. Черно-синий взгляд остекленел, затерявшись среди мириадов звёзд. Но Капитано продолжал жить — вне времени и пространства.

Так странно… так спокойно и легко. И если то был сон, то просыпаться совсем не хотелось спустя пятьсот лет бессонных ночей.

Слава Каэнри’ах…

Слава… Каэнри’ах…

Ты дома… Траин…

Обернись… Отпусти…

Что-то острое и холодное настойчиво ткнулось в щеку.

Небо слепило глаза не хуже прямых солнечных лучей, и всё же, с усилием открыв их, Капитано сумел различить нежно-розовое оперение кукузавра. Тот нес его высоко над морем, а после бережно опустил на камни.

Заврианы парили, их было много — могучие, сильные, со своей собственной волей и неотступными правилами. Свободой… и верностью.

Капитано поднял к небу правую ладонь, закрываясь от света, но не смог не смотреть.

Его руки… Натруженные, крепкие… живые.

То, что зовётся сердцем, больно сжалось, не решаясь продолжать работу. Но Капитано заставил себя вдохнуть.

Не верил. Никогда не верил в необратимость судьбы, и если не видел выхода, то прокладывал его сам, не жалея собственной крови. Но сейчас…

Спрятал под длинными ресницами предательски дрогнувший взгляд и посмотрел снова, с вызовом. В синих глазах прочлось: «Не надо меня жалеть». Но руки остались прежними, только потяжелели, словно к ним нужно привыкнуть, как и ко всему телу.

На осторожное касание не отозвался ни единый след разрушения на лице. Их нет. Стерты, забыты, возвращены той, кто прокляла его народ пятьсот лет назад и которая померкла перед его голосом.

Капитано с усилием поднялся и увидел перед собой спасённый Натлан. Поля, расписанные граффити скалы, озёра — испить бы, упасть, утонуть…

Ветер игрался с угольно-черными волосами до пояса, врезался в его статную фигуру, застывшую на высоте возле крутого спуска, будто просясь пройти насквозь. Только Капитано и без того не мог теперь им надышаться.

«С вами и в жизни, и в смерти, коммандер» — донёсся из глубин артерий голос.

Меч удобно лёг в руку, став её продолжением. Капитано развернул к себе лезвие и отразился во льдах.

— Дома…

* * *

Мавуика пыталась вспомнить, но на сей раз не знала, был он вообще или не был.

А если и был, то кем?

Она никогда не смотрела в глаза снежной буре, но почему ей сейчас так холодно?

Она хотела окликнуть, но отшатнулась, когда Капитано повернулся к ней. Та же форма, те же цепи на сюртуке, те же плащ и маска, только…

Мавуика нахмурилась. Рука в железной перчатке перехватила меч. Пальцы… Пальцы у Капитано стали длиннее. Крючковатые, в изломах, венчанные бритвенно-острыми когтями. Весь его образ дышал неизбежной смертью, терпкой тоскливой горечью и холодной ненавистью ко всему живому, голодом и жаждой… выдавить из неё жизнь и прямо сейчас.

— Капитано, — упрямо позвала Мавуика, пусть и знала: он вряд ли её понимает.

Он будто бы не собирался атаковать, ждал чего-то или просто наблюдал за ней, такой, должно быть, наглой и наивной перед ним. Ещё верящей, что перед ней не монстр, который даже имя её забыл.

Из могучей груди доносилось приглушённое рычание. Мавуика успела представить с десяток вариантов, как именно он будет её убивать, подойди она ближе, а потом затеряется в черных тенях.

Но Мавуика никогда не боялась смерти. Нет, не её, как факта. И сделала ещё шаг.

Капитано не двигался. Возможно, он и не смотрел на неё, продолжая вести бой внутри себя. Даже не дернулся, когда коснулась маски, и та щёлкнула, обнажив лицо.

Черные нечитаемые черты в кровавых рытвинах, глубокие впадины вместо глаз с не менее хладным синим огоньком вдалеке. И его не коснешься.

Мавуика прикрыла глаза и сглотнула. Маска упала к ногам, и эхо от падения отозвалось где-то внутри щемящей тоской. Словно все пятьсот лет, всё, что было когда-то ценным и важным, в один миг стало ничем, прошло мимо неё и исчезло бесследно. Перестало иметь смысл. Что один её голос против самой Судьбы, которой безразлична её земля?

— Ты победил, слышишь? — голос дрожал, когда она медленно наклонилась к его уху под угрожающее рычание. — Бездне не поставить тебя на колени. Она проиграла.

Недосягаемый и хрупкий синий огонёк мелькнул в черных впадинах холодным светом и тут же погас — так гаснет надежда, оставляя горько-сладкое и вяжущее послевкусие последнего глотка.

Земля под ногами трещала, рассыпалась по крошке. Таяло время, и вместе с ним погибал мир.

И невозможно взгляд отвести от тьмы. Мавуика жаждала в ней хотя бы отразиться, как раньше, если не проникнуть вглубь. Но Капитано по-прежнему не отвечал, вцепившись намертво в рукоять меча, даже перестал дышать.

А затем вдруг тьму разрубило пополам. Всегда собранная и готовая к любому исходу Мавуика впервые не сообразила, что и как произошло. Он ударил её? Или… оттолкнул?

На месте, где только что стояли они с Капитано, разверзлась пропасть. Снизу поднимался чёрный дым. Мавуика поднялась, ощущая возле левого плеча тупую боль.

Хотелось её запомнить и сохранить, как каждую из тех простых, но ценных памятных вещей, которые она однажды принесла в жертву ради спасения ныне живущих. Приблизиться… Но пропасть уже двигалась к ней сама.

— Бежим! — крикнула Люмин.

Она послушалась. И заглянула в непроглядную темень за миг до конца.

— Прощай, Рыцарь-Страж…

Память её упрямее.

Артерии земли молчали, храня покой ушедших в иной мир.

Мавуике хотелось побыть одной, наедине с монументом, в камне которого застыли герои войны. И он, тот, кто спас тысячи…

Люмин так же, как она, не торопилась уходить. И не решалась заговорить с ней, ценя личное пространство.

— Он не просто отдал жизнь за Натлан, — дрогнул голос Мавуики. — Он подарил её мне. А я даже имени его не знаю. Не знала…

— И всегда повторял слово «сотрудничество», будто отрицал, что может быть другом, — поджала губы Люмин.

— Потому что плохой он друг, — грустно рассмеялась Мавуика и мягко коснулась камня, по которому тотчас побежали ниточки огня. — Рыцарь-Страж…

Целую ночь она путешествовала по Натлану, участливо помогая людям. Не как архонт, а как человек, что привязан к своему краю. Но тоски всё не убавлялось, и тревога не гасла в груди.

Мавуика остановилась лишь тогда, когда увидела рассвет на горизонте. Первый мирный рассвет, которого без жертвы Капитано для неё бы не наступило.

Она смотрела на него с высоты птичьего полёта. На небо, залитое цветами лазурита и агата.

Ей хотелось… Не важно, чего ей хотелось. В первую очередь, она думала о народе, остальное — вторично. И то, что сейчас она одна делила с ним триумф — осознанная закономерность.

Мавуика печально улыбнулась. Без сомнений, её близкие и родные, что остались позади пятьсот лет назад, тоже делили сейчас с ней одно счастье. Просто она не могла их обнять. Просто если она будет искать к ним пути, а не продолжит идти вперёд, то сердце её разорвётся.

Мавуика отвернулась. Она столько лет гнала на пламецикле на рассвет, что теперь, пожалуй, его очередь гнаться за ней. И пусть у неё нет цели — есть время, чтобы её найти. Сосредоточившись на этих мыслях и проглотив очередной вязкий ком в горле, она отвернулась от солнца и шагнула по направлению ветра. Снова одна? Ну и что? В той стороне ещё много загадок. Солнце согревало ей спину, будто бы робко прося обернуться и новое утро испить до капли. Но она не умела останавливаться. И давно перестала искать смысла в гонке. Отгремевшая война оставила помимо потерь и боли множество славных легенд, которые будут передаваться из уст в уста, пока жив этот мир.

«Прощай» — бросила Мавуика последний взгляд и замерла, глядя перед собой. Не могло быть причин не верить глазам, и всё же сердце в груди пропустило удар на полувздохе. На том месте, где только что была она, стоял Капитано и недвижно смотрел, как солнечный диск поднимается над горизонтом всё выше, и всё ярче освещает цветущую землю вечного лета.

— Ты…

Его черно-синие глаза казались еще более пронзительными на фоне алебастровой кожи. Синева у зрачков сгущалась до черноты, а ближе к краям радужки вспыхивала холодными искрами. Там, где-то в глубине, все еще тлели угли его неукротимого духа.

Мавуика заметила, как золото рассвета отразилось в них тонкой каймой — и это было так неожиданно, так странно уязвимо. Эти глаза помнили слишком многое: и ярость битв, и горечь поражений, и ту последнюю, отчаянную надежду, что свела их вместе на краю пропасти.

— Пиро архонт Натлана, — наконец произнес Капитано, и его голос заставил её весело усмехнуться, вернул в непослушное время, где она — совсем ещё крошка — уже размахивала папиным клинком… как веником, — неужели ты рассчитывала так просто избавиться от меня?

А солнце поднималось выше, кричали птицы, летящие к горизонту. И двое на краю скалы сидели, обнявшись, и молча любовались тем, как просыпается край, к которому они оба привязаны.