Омен 4: Миллениум (джен)

Два материала лежали передо мной, когда я решил, что эта книга должна быть написана.

Решение моё просто. Лето 2000 года, жаркое и душное, оставило в нашей памяти след — не разгадку, не триумф, а тяжёлую тишину неудачи. Мы, небольшая команда учёных в Бруклине, пытались разобраться в загадке, которая казалась важной, но ускользала, как песок сквозь пальцы. Имена, даты, отчёты — всё это было, но правды мы не нашли. А теперь, когда слухи и домыслы начали обрастать вокруг этой истории, я чувствую долг рассказать, как всё было. Не ради славы или сенсации, а ради честности — перед собой, перед теми, кто был с нами, и перед теми, чьи жизни мы пытались понять.

Первый материал — дневник Дмитрия Сухова, русского инженера, которого мы вызвали из Санкт-Петербурга. Его наняли недорого, как это было принято в те годы, когда Россия, ещё не оправившаяся от кризиса 1998-го, отдавала своих специалистов за скромные деньги. Дмитрий приехал к нам потрёпанным, в странном костюме с какого-то питерского Хэллоуина, с усталыми глазами и привычкой держать в кармане пачку «Явы». Он не был героем, не был гением. Он был человеком — упрямым, растерянным, иногда пьяным, но искренним. Его дневник — не научный труд, а исповедь. В нём — гнев, тоска, попытки понять, зачем он здесь, в этом шумном Нью-Йорке, среди чужих людей и чужих идей. Он писал о прогулках по Питеру, о наших спорах, о своей вере и сомнениях. Его слова — как зеркало, в котором отражаются не только события, но и мы сами.

Я отредактировал его записи. Некоторые страницы пришлось переписать: его почерк, неровный от усталости или выпивки, был почти нечитаем. Я убрал слишком личные строки — о его жизни в хрущёвке, о разговорах с бабушкой, о снах, которые мучили его по ночам. Они не о деле, которое нас собрало. Но я сохранил его голос — резкий, с русским акцентом даже на бумаге, с привычкой сравнивать наш мир с фильмами, которые он смотрел, или искать ответы в молитвах перед маленькой иконой в мотеле. Его обиды, его надежды, его вопросы — всё это осталось. Этот дневник — не просто хроника. Это портрет человека, который искал смысл там, где мы все потерпели неудачу.

Теперь о второй составляющей этой книги — официальных отчётах нашей комиссии. Их происхождение столь же неясно, сколь и их содержание, и требует нескольких слов.

В начале декабря 2000 года, когда наш проект был официально закрыт, Элизабет Кроу, руководитель комиссии, вручила мне потрёпанную папку. На ней синими чернилами, словно в спешке, было выведено название проекта — слово, которое я пока оставлю без пояснений. Элизабет, передавая бумаги, сказала, что они могут «пролить свет на нашу неудачу». Её голос был усталым, а взгляд — полным сомнений. Я до сих пор не уверен, что она имела в виду, и, признаться, не знаю, понял ли я значение этих бумаг даже теперь.

Отчёты — это мозаика из полицейских протоколов, медицинских записей и наших собственных заметок. Они пришли к нам из разных уголков: архивы отделов полиции, больничные карты, даже выписки, помеченные грифами, намекающими на участие властей. Некоторые листы — копии, с размазанными чернилами, другие — оригиналы, с карандашными пометками, сделанными чьей-то торопливой рукой. Кто собирал их? Кто передал в наш скромный институт в Бруклине, где мы работали на устаревших машинах с гудящими вентиляторами и дискетами Windows 98? Возможно, это была попытка разгадать загадку, которая казалась важной, но осталась без ответа.

Эти бумаги — противоположность дневника Дмитрия. Если его записи полны жизни, гнева и тоски, то отчёты холодны и безлики. В них — скупые факты, даты, цифры, медицинские термины, которые мы пытались понять, но которые лишь множили вопросы. Я не стал их редактировать. Они вошли в книгу такими, какими попали ко мне: с казённым языком, с редкими следами человеческой руки — подчёркнутым словом, скомканным углом. Я лишь разбил их на части, чтобы чередовать с записями Дмитрия, как мы читали их тогда — урывками, в перерывах между спорами, кофе из дешёвых стаканчиков и гулом старых ЭЭГ.

Зачем эти отчёты здесь? Они — не разгадка, а свидетельство. Свидетельство того, как мы, группа учёных и один русский инженер в нелепом плаще, пытались найти смысл в хаосе данных. Возможно, в этих строках скрыта правда, которую мы не разглядели. Возможно, кто-то другой увидит в них больше, чем увидели мы.

Марк Т.