Филин (джен)

Предание об истребленном купеческом обозе Парфен слыхал сызмала. Лихие люди еще в давние времена промышляли в здешних лесах, перебили всю охрану, сопровождавшую повозки с товарами, добро увезли, а тела убитых запрятали в торфяных болотах. Одна из местных легенд, пришедшая из тех далеких лет, когда Затонск еще был не Затонском, а неприметной деревушкой. Никто не мог сказать, ни в правление какого царя это произошло, ни где именно схоронили погибших.

Минуло немало лет, прежде чем Парфен вошел в силу, достаточную для того, чтобы самому отыскать в затонских лесах это место. Несколько раз приходил, прежде чем убедился: все приметы, видные лишь колдовскому глазу, тянут сюда, в глухую чащу у болот.

Копать пришел днем. Что заметят, не боялся: в такую глушь никто не сунется. Ночью бы за ним непременно увязался Филька. Вот уж верно: Филин. Днем шастает дурачком среди могил, вызывая умиление у сердобольных баб, а ночью шустрой собачонкой вертится возле своего наставника. Хороший ученик, годный. Только даже с ним Парфен делиться тем, что искал, не собирался.

Еще одна причина искать днем — то, что ему нужно, навряд ли было велико. В темноте пропустить недолго. Охрану купеческую, небось, перестреляли. Стало быть, в земле надо пули искать. Оружие, успешно убившее в борьбе за добро, принесет ему такое богатство, о котором раньше лишь мечтать приходилось.

Некоторое время Парфен бродил среди деревьев с лопатой, прислушиваясь к внутреннему чутью: когда его вниз, к земле потянет. Наконец остановился. Под сердцем заклубился комок тепла, пополз по телу горячей волной. Здесь. И Парфен, глухо крякнув, вонзил лопату в землю.

Рыл он долго, тень от дерева далеко в сторону уползти успела. И когда лопата наткнулась на что-то бурое, подумал, что подвернулся ему корень. Стал окапывать — и похолодел, поняв, что отыскал что-то совсем иное.

Вырытый труп напоминал высохший кожаный мешок. По нему уж не сказать было, сколько лет стукнуло убитому, во что он рядился, на кого походил. Да это и не интересовало Парфена: он, не отрываясь, смотрел на деревянный обломок, торчавший из груди покойника.

Стрела. Его застрелили из лука.

Это же сколько веков прошло с тех пор, когда разбойники схоронили здесь своих жертв? И тело не истлело, не обратилось в прах. Какой же мощью должен обладать тот амулет, который запрятан сейчас в груди безымянного мертвеца?

Трясущейся рукой Парфен ухватился за обломок древка. В пальцах тотчас осталась лишь щепотка трухи.

Парфен протестующе зарычал. Отбросил лопату, вытащил нож, принялся кромсать усохшую бурую плоть. Лезвие легко рассекло утратившие крепость ребра. Останки крошились на глазах.

— Врешь… — процедил Парфен. — Мой амулет! Мой!

Он выдернул нож, запустил в расковырянное отверстие руку. Не обращая внимания на обломки ребер, царапающие кожу, шарил в груди покойника и наконец с торжествующим криком выдернул и воздел вверх почерневший наконечник стрелы.

— Мой! Мой амулет!..

Филька с недоумением смотрел на силуэты троих людей, копошащихся у раскопанной могилы. Ему бы за любого мертвеца обидно стало, а тут — Парфен. Мало доброму учителю того, что похоронили его не как всех, а лицом вниз, чтобы от колдовской силы уберечься, — но ведь даже так в гробу почивать не дали. Может, будь это кто другой, Филька вмешиваться бы не стал, просто ушел бы восвояси, опечаленный. А тут не удержался.

— Почто покойника тревожите? — спросил он, подходя к раскопанной могиле.

Все трое замерли. Обернулись на него. Лунный свет ясно осветил молодые лица. Испуганные, растерянные. А потом исказившиеся злостью.

Один за другим они выскочили из ямы. Филька наклонился, с жалостью глядя на учителя. Ну, хоть перевернули его по-людски. Лицом вверх теперь лежит, в лунное небо, на птиц ночных глядючи.

А потом чьи-то руки толкнули Фильку так, что он, только и успев взмахнуть руками, точно крыльями, полетел в могилу, прямо на труп колдуна.

Когда он выбрался, никого из троих и близко не было. Только в глазах остались четко запомнившиеся, освещенные полной луной лица. Филька сидел на краю могилы, смотрел вдаль, пальцы вяло стряхивали комья земли с ворота рубахи. А с губ срывалось сиплое, еле слышное:

— Мой амулет… Мой!..