Королева (джен)

Не в кости играет Бог со Вселенной; он играет в неописуемо сложную игру, которую сам и придумал.

Терри Пратчетт и Нилл Гейман «Благие знамения»

Вся её жизнь — игра. Но не лёгкая, азартная карточная партия, где козыри могут случайно оказаться у новичка. Нет. Её игра — шахматы. Стратегия, холод, расчёт. Здесь нет места случайностям. У каждого — своя фигура, своя роль, своя траектория. Кто-то смиряется быть пешкой — продвигается вперёд медленно, шаг за шагом в надежде на превращение. Кто-то дерзит — мечтает стать ферзём: самым быстрым, самым свободным. А она… Она — король. С рождения. Не по желанию. Не по заслугам. Просто потому, что родилась в нужном месте, в нужное время.

Многие думают, что король — венец игры. Символ власти. Главная фигура. Но она знает правду: король — не сила, а цель. Тот, кого защищают. Чьё падение — конец партии. Король — не игрок, а объект стратегии. Он не командует — он связан. Его шаги ограничены, его путь просчитан заранее. Один неверный ход — и мат, даже если остальные фигуры всё ещё находятся на доске. Её сила — в терпении. Она не рвётся вперёд, не мечется по клеткам. Её величие — в стойкости, в умении ждать. Сохранять равновесие, когда рушится мир. Она не герой — она якорь. Основа. Точка отсчёта. Не ради себя — ради порядка. Ради баланса, который нельзя нарушить.

С рождения всё было расставлено по клеточкам. Кто с кем будет стоять. Кто прикроет, кто станет жертвой — молча, красиво, по правилам. Кто будет её мужем. Как пройдёт коронация. Когда родится наследник. Всё — заранее. Всё — по чужой воле. Жизнь по разметке. По нотам. По уставу. Без права на ошибку. Без права на отказ.

Её отец был королём — и по титулу, и по натуре. Играл вдолгую, правил железной рукой. Ушёл на волне, как подобает монарху. Министр — серый кардинал, тот, кто ходит по диагонали, неожиданно и точно. А будущий муж? Его назначат. Просто ещё одна фигура на доске. Не она выберет — выберут за неё.

И всё же она не хочет революций. Не стремится сломать доску, опрокинуть фигуры, сбежать в ночь. Это слишком просто, а простое редко бывает правильным. Она приняла правила не потому, что сдалась, а потому, что научилась играть. Поняла: в принятии тоже есть свобода. Не в бегстве — в умении остаться. В умении выстоять. Быть точкой опоры, когда другим не на что встать.

У неё нет права на голос — но есть взгляд, от которого замолкают. Нет права выбирать — но есть выверенность, в которой читается власть. Нет места для спонтанности — но есть грация, сдержанная и безупречная, как партия в эндшпиле.

Она не бьёт по фигурам. Она двигается, только когда другого выхода нет, и делает это точно, бесшумно, без ошибок. Она не фарфоровая статуэтка. Она — король. Фигура, ради которой перестраивают фронт. Самая уязвимая. И потому — самая важная.

Она идеальна — не потому, что хочет быть. Потому, что обязана. Потому, что в Королевстве Алир, где каждый жест регламентирован вековыми традициями, мир действительно слишком хрупок, чтобы позволить себе трещины. В Верхнем городе, где белокаменные дворцы отражают солнечный свет, а фонтаны бьют вином в дни праздников, любая слабость — предательство.

Она — не марионетка Совета Десяти, не жертва политических игр. Она — живой щит, выкованный из стали и шёлка. Выбранная фигура, поставленная на эту клетку доски самой судьбой. Не ради себя — ради тех, кто стоит за её спиной: служек, чьи имена она никогда не узнает, торговцев с Рыночной площади, солдат, охраняющих Серебряные Врата. Ради тех, кто даже не догадывается, что их покой куплен ценой её свободы.

Ей нравится её жизнь, это не ложь. Нравятся привилегии: меха из северных земель, золото, отливающее в свете канделябров, простор личных покоев, где можно на мгновение сбросить королевскую осанку. Нравится, как герцоги Ланской и Вертский недооценивают её — ведь, прячась за маской «послушной куклы», так удобно наблюдать. Легче влиять на ход игры, когда все думают, что ты всего лишь пешка.

Она научилась выжимать из судьбы максимум, не требуя невозможного. Знает, что большинство на этой доске даже имён не заслуживают. Что пешки идут первыми — и гибнут молча в пограничных конфликтах с соседним королевством Терран. А она хотя бы движется в светлой зоне, видимая, замеченная.

И никто — ни чванливые герцоги, ни советники с их бесконечными интригами, ни безликие служки — не догадывается, что за её безупречным фасадом, за показным покорным принятием прячется не просто усталость. А двойная жизнь, где есть место не только протоколу, но и запаху дешёвого вина из трактиров.

Это всё благодаря матери, которую она уже почти не помнит — только обрывки: запах лаванды, тёплые руки, обнимающие перед сном, и сказку, рассказанную шёпотом, когда свечи уже догорали, а за окнами дворца сгущалась тьма.

«Когда луна пьёт свет у дня, — шептала мать, — просыпаются те, кого солнце не любит. Они помнят запах крови лучше, чем запах хлеба, и видят в темноте то, что скрыто от живых. Но самое страшное — они забывают, каково это — быть человеком. С каждым веком воспоминания бледнеют, пока не остаётся только голод...»

Эри тогда смеялась — какая глупая сказка! Но мать смотрела серьёзно, пальцы её дрожали на детском плече. «Они выбирают, кого обратить, по своему настроению. Одних — из милости, других — из мести. Но ни один не становится тем, кем был раньше».

Она часто шептала ей сказки, и большинство из них стëрлись из памяти. Эту она хранит, как великое сокровище.

Не верит в любовь — слишком много браков вокруг заключалось ради выгоды. А образ отца — того самого, несгибаемого, выточенного из воли и порядка — тускнеет с годами, как портрет в Зале Предков, где свечи не зажигали со дня его смерти.

Но у неё есть Хоуп. Не служанка. Не фрейлина. Подруга. Сообщница. Единственный человек, знающий, где спрятана потайная дверь в Южной стене. Та, кто в пятнадцать лет, когда дворцовые стены начали давить по-настоящему, принесла ей первый глоток свободы. Тайно. Смело. С ловкостью уличной воришки и преданностью сестры.

Тогда Эри впервые надела грубую холщовую рубаху, скрыла лицо под слоем пудры, а боль — показной развязностью. Исчезала в ночь, оставляя за спиной королевскую походку и титулы. Они с Хоуп шныряли по Нижнему городу, где дома лепятся друг к другу, как пьяницы в праздник, смеялись в душных трактирах, где воздух густ от табака и лжи. Пили вино — дешёвое, кислое, оставляющее на языке привкус греха и мёда. Танцевали до тех пор, пока боль в ступнях не переставала ощущаться, сливаясь с музыкой, шумом, этим грубым, живым миром, которому было плевать на её королевскую кровь.

Флиртовали с мужчинами — кузнецами, солдатами, торговцами — с грубыми руками и прямыми взглядами. С теми, кто пах потом, кожей и чем-то бесконечно далёким от дворцовых парфюмов. А потом исчезали. Всегда вовремя. До того момента, когда игра могла стать слишком опасной.

Там, среди криков уличных торговцев, под аккомпанемент расстроенной лютни она смеялась — не выверенным придворным смехом, а так, как смеются живые. Громко. Некрасиво. От всего тела. Как смеются, когда боль на мгновение отпускает хватку.

И она знала, кому обязана этими моментами. Матери. Той, что перед смертью, будто предчувствуя будущее, оставила дочери тайник: кожаную сумку с золотыми кронами (не королевскими монетами — слишком заметными), письмо с единственными искренними словами, что получила Эри, и схему потайных ходов, известных лишь избранным. Лазейку в мир, где она могла быть не королём на шахматной доске, а просто девушкой.

Придворные назвали бы это падением. Бунтом. Слабостью. Но для неё это был глоток воздуха в мире, где даже дыхание регламентировано протоколом. Вкус жизни, которую она никогда не выберет — но пронесёт в сердце, как тайный амулет.

А завтра всё изменится.

Завтра — корона из червонного золота, украшенная сапфирами Шахтëрских гор. Тяжёлая. Навсегда.

Завтра — брак с нелюбимым, но выгодным принцем из соседнего королевства. Политика. Обязанность родить наследника.

Завтра — роль, которую нельзя сыграть плохо, ведь ставка — целое королевство.

Всё по сценарию, написанному до её рождения. Всё строго, как удары часов в Башне Совета. Всё в золоте и крови — её собственной, капля за каплей отданной этой игре.

Её «милые шалости» станут воспоминанием, пылью на подоле парадной мантии. Никто не запишет эту историю в анналы. Она исчезнет, как исчезают тени при свете утреннего солнца.

Завтра она будет идеальной. Образцовой. Холодной, как мрамор статуй в Саду Предков. Точно выстроенной, как фигуры на шахматной доске перед началом партии.

А в зеркало — то самое, венецианское, привезённое ещё прабабкой — скажет твёрдо:

«Да. Именно так и надо».

Но это — завтра.

А сегодня...

Сегодня — её последний танец на тёмной клетке доски. Последний шаг не по правилам. Последний бокал вина из грязного трактирного кубка. Последняя ночь в сапогах, с размазанной помадой и хриплым смехом, который напоминает: она была живой. Сегодня — последний поцелуй с тем, чьё имя она не спросит. Последний вдох дыма, щиплющего лёгкие. Последний взгляд в звёздное небо, не ограниченное высокими сводами тронного зала.

Сегодня она — не король. Не фигура. Просто Эри. Просто девочка, у которой вот-вот отберут крылья.

Завтра она вернётся на доску. Встанет в центр. Поднимет голову.

Но сегодня — она живая. И свободна.

Замок дышит тишиной и порядком. Каменные стены, помнящие времена Основателя, хранят древнюю строгость. В коридорах витает терпкий аромат ладана, воска от свечей и той особой, затхлой власти, что въедается в камни столетиями. Здесь каждый жест — отточенное движение в бесконечном спектакле, репетируемом с первых шагов. Даже молчание здесь имеет свою форму и вес.

Эрина скользит вдоль стены, сливаясь с тенями. Грубый плащ скрывает пышные локоны, уложенные для вечернего приëма, и шëлковое бельё, расшитое гербами рода. Под корсетом — не фамильное ожерелье с сапфирами, а потëртый мешочек с золотыми коронами — подарок матери, её пропуск в другую жизнь. Шаги бесшумны, походка мягка, как у кошки, карта потайных ходов выгравирована в памяти. Сердце бьётся в такт знакомому ритуалу.

— Прошло время, — раздаётся знакомый голос из темноты.

Эри не вздрагивает, только улыбается на выдохе. Хоуп уже ждёт — светло-русые волосы в небрежном пучке, потёртая куртка, мешок с простой одеждой и флягой дешёвого вина. Она не просто служанка или спутница ночных побегов, а подруга детства, якорь, дыхание, единственная, кто знает Эри не по титулу, не по маске, а по-настоящему.

Их история началась в день, когда умерла королева. Шестилетняя Эри, оставленная всеми, в своём чёрном платье сидела в саду, уставившись на лакированные туфли. Тогда появилась она — босая, в платье с пятнами от травы, с карамелькой в кармане.

— Ты чего тут сидишь одна? — спросила она просто, без поклона, без страха.

Эри не ответила. Но, к её удивлению, девочка не ушла. Подошла ближе, как будто не замечая ни чёрного платья, ни траура.

— У тебя лицо грустное, — сказала она и села рядом. Совсем близко.

Молчание затянулось. А потом — почти шёпотом, почти нечаянно — Эри сказала:

— Мама умерла.

Весь замок грустил о королеве, но никто не понимал, что маленькая девочка в этот момент лишилась намного большего. От неё требовали соблюдения этикета, идеального поведения, но не давали ей ничего взамен.

Хоуп на секунду замерла. А потом порылась в кармане и протянула ей карамельку — липкую, с ворсинками, наполовину развёрнутую.

— Это всё, что у меня есть. Я берегла для особого случая, но тебе нужнее.

Эри долго смотрела на лицо в веснушках, на протянутую ладошку, на ту, кто не испугалась, не смутилась, не убежала, и вдруг мир стал чуть менее пустым.

— Сядь ближе, — попросила она. — Мне холодно.

Они сидели, плечо к плечу, в самом сердце садовой тишины. Эри впервые за день перестала дрожать. А когда няня нашла их, она не выругала Хоуп. Только тихо замерла, прижав руку к груди, будто боялась спугнуть то хрупкое, невидимое, что только что родилось.

С того дня они были вместе — сначала случайно в коридорах, детской, саду, потом всё чаще намеренно. Хоуп тайком приносила с кухни горячие лепёшки, мастерила из подушек крепости, знала все укромные закоулки дворца, а Эри приносила странные слова из древних хроник, и они придумывали тайный язык, шептали его в темноте, как магию, как обет.

Придворные цокали языками. Но няня Эри только улыбалась:

— Каждому нужен кто-то, кому можно доверять.

— Даже принцессе? — удивлялась тогда Хоуп.

— Особенно принцессе, — кивала няня.

Хоуп не восхищалась, не преклонялась, не играла, смотрела в глаза прямо, говорила честно, смелая, смешливая, бесстрашная, никогда не пыталась понравиться — для Эрины это было как воздух, настоящее, без церемоний, притворства, протокола.

А потом умерла мать Хоуп.

На людях они молчали — так велели приличия. Но ночью, в старом бельевом шкафу, где пахло лавандой, пылью и прошлым летом, они прятались вдвоём.

Сидели, обнявшись, и делили боль на двоих.

— У меня больше никого нет, — прошептала тогда Хоуп.

— У тебя есть я, — сказала Эри, сжав её руку. — Мы обе сироты. Но мы найдём свой путь. Я обещаю.

— Ты вырастешь и забудешь обо мне.

— Не забуду.

И не забыла.

Хоуп осталась рядом.

Когда пришло время выбрать первую фрейлину, советники, как по учебнику, принесли список: дочери графов, внучки послов, голубая кровь, важные фамилии.

А Эрина выбрала её.

— Меня не утвердят, — прошептала тогда Хоуп. — Я не по крови. Не по положению.

— Я будущая королева, — отрезала Эри. — Они выбирают мне мужа, и я не вмешиваюсь. Я живу по их законам, но фрейлину я выберу сама.

Министр пытался возражать. Но проиграл, увидев в девушке-подростке отцовские гены и характер.

А на следующий день они впервые сбежали — в старой скрипучей карете по липким булыжникам сквозь ночной город. Смех захлёбывался на ветру от страха, свободы, невозможности быть собой хотя бы одну ночь. С тех пор ни один побег не обходился без Хоуп, ни один день — без неё.

Сейчас девушки двигаются привычно слаженно, почти беззвучно, прошмыгивают к боковой калитке — та же ржавчина на замке, тот же ключ, греющий ладонь, та же согласованность движений, всё выучено годами: кто говорит, когда отвлечь стражника, где на стене щербинка, под которой удобно опереться ногой. Снаружи ночь — сырая, живая, пахнущая мокрой землёй, дымом, пивом, табаком и свободой. Ветер касается лица — и с Эрины будто слетает двадцать фунтов дворцовых правил, взглядов, ожиданий, она дышит по-настоящему.

— Ну что, какую роль ты выберешь сегодня? — спрашивает Хоуп, прищурившись.

— У тебя есть идеи?

— У меня всегда есть идеи, — хмыкает та. — Мы — кузины из южной деревни. Едем в северную навестить больного отца. Говори поменьше, улыбайся побольше. Улыбка у тебя — народная.

— А ты? — спрашивает Эри, подтягивая капюшон.

— Я — молчаливая сестра. Не от мира сего. После пожара потеряла дар речи. Никто не знает — то ли горе, то ли озарение.

Эрина тихо смеётся.

— Ты всегда вживаешься в роль больше, чем нужно.

— А ты — всегда хочешь всё контролировать, — парирует Хоуп. — Расслабься. Мы просто две девчонки. Никто не узнает. Никто не ищет.

— Пока, — добавляет Эри почти неслышно.

Их взгляды пересекаются. Там, в тишине — всё, чего не скажешь словами. Благодарность. Страх. Любовь. Та, о которой не кричат. Та, что просто есть.

— Если меня схватят…

— Тогда я сбегу с Андре, мы устроим революцию, придём с вилами, и я вытащу тебя из башни, — отвечает Хоуп. В её голосе полушутка, но глаза серьёзны. Твёрдые. Упрямые. Такими они были с самого детства.

— А пока… — она выдыхает. — Пока давай просто жить.

Трактир «Пегая Кобыла» — новый в их списке маршрутов, потому особенно манит — никто здесь не знает, кто она, никто не ждёт выверенных слов, идеальной осанки, фамильной печати на рукаве. Изнутри доносятся голоса, смех, глухой стук кружек, сквозь мутное стекло льётся тусклый свет — тёплый, медовый, как вечернее солнце на коже. Эри толкает дверь — и гул накрывает с головой, как волна: шумная, солёная, настоящая. У входа коптит жирная свеча, внутри пахнет жареным мясом, кислым вином, потом, копчёным табаком и мокрой шерстью. Кто-то бренчит на лютне у камина, кто-то ругается у стойки, расплачиваясь монетами прямо в пролитое пиво, за столами — усталые люди, грубые, громкие, живые. И среди них — она, просто одна из многих, не наследница, не фигура на доске, а девчонка с улицы с румянцем от ветра и тайной в мешочке под корсетом. Снова Эри, только Эри, и только сегодня.

Эрина сдёргивает капюшон — лицо вспыхивает в свете, чужое, перекроенное румянами, с новой дугой бровей и размытой по краям помадой, сердце колотится, пытаясь вырваться, адреналин бежит по венам — её личный, излюбленный наркотик. Она бросает быстрый взгляд на Хоуп, чуть кивает — их код — и направляется к барной стойке.

— Вина, пожалуйста, — произносит она с лёгким, тщательно отточенным акцентом. Голос её мягкий, уверенный, — и чуть хрипловатый, как у человека, привыкшего командовать, но не привлекать к себе лишнего внимания. — И чего-нибудь жареного. Что-нибудь простое.

Трактирщик даже не смотрит на неё. Здесь все научились быть слепыми к таким, как она.

Стоит Эрине обернуться, как она врезается в кого-то. Столкновение мягкое, почти театральное — как будто поставленное заранее.

Перед ней женщина. Нет, девушка. Стройная, высокая, с идеальной осанкой. Длинные чёрные волосы спадают по плечам, тёмные глаза цвета крепкого чая смотрят внимательно, почти ласково. Её чёрный корсет сидит на ней как влитой, подчёркивая талию и грудь. Мужские взгляды к ней тянутся, как мотыльки к пламени, — и гибнут так же без шанса.

Они с Эрин — словно отражения друг друга: две маски, два пылающих фитиля на одном коротком огне.

Взгляды встречаются, и Эрина замирает, как хищник, почувствовавший, что напротив — такой же хищник.

— Позволите? — спрашивает та. Голос у неё низкий, обволакивающий, как хорошее вино. В нём нет просьбы, только отточенное умение брать своё.

Эрина едва заметно кивает. Женщина садится рядом, не спрашивая дважды.

— Благодарю, — говорит она, откидываясь с ленивой грацией. Её губы растягиваются в улыбке, но в ней нет благодарности. Скорее — напоминание: это она позволила, уступила. Одолжение, будто жест доброй воли от того, кто всегда держит козырь.

— Девушкам небезопасно быть здесь в одиночестве.

— Тогда почему вы одна? — спрашивает Эрина. Голос спокойный, почти ленивый, но под ним прячется что-то остренькое, как лезвие под шёлком. Осторожная игривость. Она пробует на вкус новую игру — ещё не зная, опасна ли она.

— Мне бояться нечего, — женщина отвечает прямо, глядя в упор. Глаза у неё спокойные, уверенные, в них отражается нечто старое, испытанное. — Я — Кейт.

— Эри, — произносит Эрина на автомате, как будто кто-то подсказывает из глубины. Имя ложится на язык неожиданно легко, почти как правда. Почти. Настоящее — стоит на краю губ, но не срывается. Сердце на мгновение сбивается с ритма, будто шагнула не туда. Ложь — вторая кожа. Привычка. Спасение.

— О, уверена, будет ещё приятнее, — усмехается Кейт. Она берёт бокал, как кинжал, уверенно, чуть насмешливо. И делает первый глоток, не отводя взгляда.

Под столом — лёгкий, почти незаметный толчок от Хоуп. Предупреждение. Или напоминание: «вспомни, где ты». Эрина вздрагивает — не от боли, а от внутреннего щелчка. Как будто невидимая пружина сработала.

Кейт рядом ощущается, как жара перед грозой. Напряжённая, сухая, с металлическим привкусом на языке. От неё хочется отвернуться — и не сводить глаз одновременно.

— Ты здесь проездом? — Кейт легко перескакивает на «ты», без всякой паузы, без нужды оглядываться. В этом жесте — власть. Уверенность. Свобода.

— А если да?

— Тогда ты не успеешь пожалеть.

— А если нет?

Улыбка Кейт становится чуть шире. Она играет. Знает, что держит темп. Словно кошка — не с мышкой, нет, с кем-то вроде себя. Только проверяет — кто дрогнет первым.

— Тогда тебе придётся объяснять, зачем ты пришла. А это, поверь, на порядок сложнее.

Эрина пытается усмехнуться, но губы дрогнули неуверенно. Внутри всё сжимается. Этот разговор — как скользкая стена под дождём: не за что ухватиться, всё ускользает. Опасности вроде нет, но тело уже знает: будь начеку.

— Просто устала, — выдыхает наконец Эрина. — Хотелось тепла, вина, на пару часов не быть собой.

Кейт чуть склоняет голову, смотрит внимательно, но мягко. Как будто в этих словах есть что-то знакомое.

— Или не быть той, кем тебя заставляют быть? — голос у неё стал ниже, почти интимный. В нём — не насмешка, а резонанс. Сочувствие? Или просто хороший слух на трещины в голосах?

Эрина поднимает взгляд. На долю секунды всё вокруг будто проваливается под воду. Гул трактира становится глухим, как из-под крышки. Люди движутся замедленно, как в танце.

Она дёргает плащ, будто хочет спрятаться в его складках, как в коконе.

— А вы?.. — голос её почти тонет в шуме, едва уловим. — Кем хотите быть вы?

— Свободной, — Кейт отвечает не сразу. Но в голосе нет сомнений. Бархатный, с хрипотцой, чуть тянущий, как последняя тёплая нота перед тишиной. — Или хотя бы вне прицела. Хоть раз. Хотя… — её глаза чуть щурятся, — думаю, я и так тяну взгляды, как огонь мотыльков.

— Это уж точно, — Эрина улыбается — и сама удивляется, насколько искренне. — Здесь некоторыми взглядами можно мешки набить.

— Ты не такая, как они, — внезапно меняет тему Кейт. — Ни походка, ни акцент. Даже ложь у тебя аккуратная. Как будто заранее отрепетированная. А ещё ты чертовски похожа на свою мать.

Сердце Эрины спотыкается. В горле — ком, в пальцах — дрожь. Это уже не флирт. Это тонкая, почти невидимая грань, на которую она ступила, сама того не заметив.

— Что? Вы следите за мной?

— Нет, — спокойно отвечает Кейт. — Но я умею видеть людей. Особенно тех, кто живёт под маской. Не ради каприза — ради выживания.

— Таких, как ты? — Эри почти шепчет.

Кейт делает короткую паузу.

— Таких, как я. Таких, как ты.

Эрина отводит взгляд. Кожа на шее зудит, как будто её невидимо обнажили. Она сжимает кружку обеими руками, вцепляется, как в спасение. Керамика тёплая, но ей не хватает жара. Пальцы бледнеют от напряжения.

— Вы ничего обо мне не знаете.

Ответа нет. Только взгляд. Прямой, слишком долгий. Он касается её кожи почти физически — и обжигает.

— Не каждая история заканчивается хорошо, — наконец говорит Кейт. Её голос мягкий, почти ласковый, но в этой мягкости — острое, как излом лезвия. — Особенно у тех, кто рождается в золоте, а умирает в пепле.

Молчание вязнет в воздухе, как в меду перед грозой. Где-то внутри всё сжимается — грудь, живот, виски. Даже платье, шелковистое изнутри, вдруг кажется слишком тугим, чужим.

Хоуп легонько касается её ноги. В этом касании — тревога.

Ты в порядке? Или нам пора отступать?

Эри чуть качает головой. Всё под контролем. Пока.

Кейт выпрямляется — медленно, с точностью ритуала. Как будто в ней пружина, как будто каждое её движение может выстрелить.

— Ты не только прячешься, — говорит она. — Ты ищешь.

Пауза.

— Вопрос только в том, нашла ли уже то, что хотела, или просто не поняла, что оно сидит прямо перед тобой.

Эрина вздрагивает. Хоуп далеко, она ничего не слышит.

Но в этот момент Эри хочется забыть.

Про титулы. Про брак. Про слежку, долг, ожидания и всю эту вшитую в кости дисциплину.

Хочется отпустить себя. Хоть на один вечер. Хоть на один глоток.

— Я… — она пытается говорить, но язык тяжелеет. Мысли путаются.

— Не бойся, — перебивает Кейт. Улыбка у неё лукавая, но живая, тёплая. Она пахнет вином и ночным ветром. — Я просто случайная попутчица. Выпьем?

— Выпьем, — выдыхает Эри. Как будто вместе с этим словом из неё выходит что-то большее, чем воздух.

Бокалы встречаются с глухим звоном — не праздничным хрустальным перезвоном, а низким, будто бы приглушëнным самой ночью.

Вино обжигает язык — терпкое, как осенняя хвоя, тёмное, как кровь, с послевкусием перца и лесной ягоды, той самой, что растёт в чащобах за городской стеной. Оно стекает по горлу медленно, как горячая ладонь, скользящая по обнажëнной коже. Разогревает кровь, будоражит нервы, заставляет сердце биться чуть быстрее — не от страха, а от чего-то нового, почти забытого.

Эрина чувствует, как розовеют щеки, как тепло растекается под кожей, как по позвоночнику бежит мурашками лёгкий, почти пьянящий озноб. И вдруг — смех. Не тот, что звучит на придворных приëмах — тихий, отмеренный, будто отрепетированный. А громкий, рваный, живой, вырывающийся из самой глубины, как вода из долго сдерживаемого родника. Она не слышала такого от себя… годами.

— Что? — Кейт приподнимает бровь, и в её глазах мелькает искра любопытства.

— Я… — Эрина замирает. Внутри — вихрь. Завтра коронация. Завтра — золотые цепи обязанностей, клятвы, сказанные чужими устами, холодные залы, где даже воздух кажется застывшим. А сейчас — только вино, незнакомка с опасным блеском в глазах и разговор, в который хочется провалиться с головой, как в глубокий тëмный омут.

Сюр. Или самое настоящее приключение. «Надо будет оставить своему ребёнку мешочек с монетами, — мелькает у неё в голове. — Пусть и у него будет шанс однажды выбрать вино вместо трона».

— Что тебя рассмешило?

— Я сижу здесь и пью с женщиной, которая либо шпион, либо безумна, либо слишком красива, чтобы ей можно было доверять… — она улыбается, слегка покачав головой, и в этот момент выглядит почти обычной, не королевой, не пешкой в чужой игре, а просто девушкой, которая вдруг вспомнила, что умеет радоваться. — И это, кажется, самое живое, что со мной случалось.

— Ты меня раскусила, — хмыкает Кейт, пригубливая вино. — Особенно насчёт красоты.

И они снова смеются — уже свободнее, уже без оглядки.

Смех становится мостом — хрупким, шатким, почти невидимым… но в этот момент — единственно настоящим.

Вспышка — и мир меняется.

Ночной город встречает их влажным тяжёлым воздухом, пропитанным запахами дождя, осевшего на камни, и чего-то ещё — медного, едва уловимого, будто старая кровь, впитавшаяся в мостовую.

Пахнет мокрым булыжником, выдохшимся вином из трактирных подвалов и шиповником, который упрямо цветёт у стены заколоченной лавки, будто бросая вызов самому мраку. Его сладковатый аромат смешивается с чем-то более резким — запахом влажной земли и… железа?

Луна висит низко — не освещает, а наблюдает. Её бледный свет скользит по крышам, цепляется за водосточные трубы, но словно избегает падать прямо на Кейт. Как будто и она не решается приглядываться к этой женщине слишком внимательно.

— Куда теперь? — Эри закручивает плащ туже, чем нужно. Не от холода — её тело горит изнутри — а чтобы скрыть дрожь в пальцах.

Кейт идёт слишком уверенно, будто каждый переулок, каждый тёмный угол уже давно вписан в её память. Её шаги бесшумны, даже лужи под ногами не шелохнутся.

— Без цели. Я люблю бродить. Смотреть, как спит город, — она поворачивает голову, и в свете луны её зрачки на миг кажутся слишком узкими, почти кошачьими. — Там, где кажется, что всё умерло — жизнь только затаилась.

— Ты странная.

— Знаю. Это мне часто говорят, — её губы растягиваются в улыбке, и на секунду Эри кажется, что клыки у неё чуть острее, чем должны быть.

Они пьют вино прямо из горлышка, и Эри замечает, что Кейт делает это слишком аккуратно — будто боится пролить хотя бы каплю. Как будто каждая капля на счету.

Горло от вина горит, как от смеха, слишком долго сдержанного. А может, это что-то ещё?

Они едят горячие лепёшки с рук у молчаливой торговки — старухи с потухшим взглядом, которая даже не поднимает головы, когда Кейт бросает монету на прилавок. Монету старую, с потёртым профилем короля, которого уже нет в живых.

Руки обжигает тесто, губы — маслянистый пар. Кейт не обжигается.

Они смеются, и их рваные клубы смеха растворяются в ночи

Снова вспышка.

Мост.

Они сидят на холодных каменных перилах, ноги болтаются над мутной лентой реки, что медленно несёт в себе отражения чернеющих крыш. Вода пахнет тиной и чем-то металлическим — может быть, кровью, смытой с бойни у городских стен. Огни в окнах редки и беспокойны, будто прячутся от чего-то.

Мост.

Тишина между ними стала осязаемой — густой, тяжёлой, как предгрозовой воздух. Эри переводит взгляд с тёмной воды, вобравшей в себя все отблески ночи, на профиль Кейт.

— И всё-таки... — её голос звучит громче, чем хотелось бы, нарушая заговорщицкую тишину моста. — Кто ты?

Ответом становится молчание, длящееся ровно три удара её участившегося сердца.

Кейт не поворачивается. Её внимание приковано к луне — не восхищённый взгляд поэта, а пристальное изучение архивариуса, читающего в бледных линиях лунного света давно стёртые письмена. Свет скользит по её чертам, но вместо того, чтобы озарить, лишь подчёркивает неестественную бледность. Ту самую, что заставляет задуматься: когда последний раз эта кожа знала солнечное тепло?

— Нет... — наконец произносит Кейт, и в её голосе звучит странная нота — что-то между восхищением и сожалением. — Ты действительно умнее своей матери. И... живее.

Последнее слово она выдыхает с особой интонацией, будто это и комплимент, и диагноз одновременно.

Эри видит, как меняются её глаза — блестящие насмешливым огнём, теперь они становятся глубокими, как колодцы, в которых утонули столетия. В них — тяжесть, которую не сбросить плечом, усталость, измеряемая не часами, а эпохами.

Неосознанно Эри протягивает руку — неловкий жест, полный детской веры в то, что чужую боль можно разделить прикосновением.

Но момент обрывается.

Кейт движется с неестественной змеиной грацией. Её дыхание обжигает кожу Эри ниже уха — парадоксально тёплое для человека с такими холодными пальцами. Губы скользят по шее, вызывая толпу мурашек.

Затем — боль.

Не просто укус. Взрыв. Пожар в венах. Как будто кто-то влил расплавленный металл прямо в кровь. Эри хочет закричать, но ладонь Кейт уже прикрывает её рот — жест одновременно нежный и неумолимый.

— Это мой подарок на совершеннолетие... — звучит где-то на грани сознания, но мир уже рассыпается на части.

Вспышка.

Огонь.

Резкий. Рвущий. Расползается по венам, как раскалённое серебро.

Крик рвётся наружу, но Кейт уже прижимает ладонь к её губам. Не жёстко — утешающе. Как будто хочет не заставить молчать, а… защитить.

Цвета вспыхивают до болезненной яркости: кирпичи моста алеют, как свежие раны, луна становится ослепительно белой. Звуки обрушиваются каскадом — скрип крыльев летучей мыши за три улицы, плеск рыбы в глубине реки, два сердца, бьющихся в странной синхронности.

Затем — падение.

Мост растворяется. Ночь сворачивается, как исписанный пергамент. Город становится размытым пятном на горизонте.

Всё, что остаётся, — Кейт.

Её руки. Её губы. Её вкус. Её боль.

Её право на то, чтобы быть последней реальностью.

И наконец — тьма.

Но не та, что пугает. А та, что обещает: когда ты откроешь глаза, мир уже никогда не будет прежним.

Эри просыпается резко — как будто выныривает из ледяной воды. Тело сидит само, без команды. Вдох — глубокий, рваный, будто первый. В груди боль. Но не от нехватки воздуха. От его избытка. Он режет лёгкие изнутри. Мир кажется другим. Слишком чётким. Она слышит, как шелестят шторы. Как на простынях лежит пыль. Как под кожей — в каждой капле крови — пульсирует нечто новое.

Я жива?

Пальцы касаются шеи. Там — два следа. Горячие. Пульсирующие. До боли знакомые.

Она узнаёт их. Вампиров не существует, но её учили различать следы, которые они оставляют.

— Кейт… — шепчет она.

Сердце стучит — не так, как раньше. Оно медленнее. Глубже. Властнее. И в груди голодно.

Эри встаёт. Холодный пол касается ног через полы рубашки — и даже это прикосновение кажется сладким. Мир расцвечен иначе. Ярче. Резче. Она слышит воду, капающую на кухне этажом ниже. Чьё-то дыхание за стеной. Сонный шёпот. Тёплую, живую кровь — в чужих венах, за кирпичом и деревом.

В зеркале — не сразу, будто из тумана — проступает отражение.

Та же. Но не та. Глаза — глубже. Почти светятся изнутри. Всё ещё голубые, но уже с красным оттенком. Кожа — как полированный камень. Движения — кошачьи, гибкие, внимательные, как у хищницы.

Она теперь — исчадие ночи?

Она — как Кейт?

Видимо, некоторые тайны не стоит разгадывать.

В дверь стучат — тихо, почти извиняясь. Следом — щелчок замка.

— Ты здесь? — голос Хоуп дрожит, хотя она старается звучать бодро. — Я так перепугалась. Свадьба и коронация вот-вот начнутся. Нам нужно тебя подготовить.

Эри медленно поворачивает голову. Лицо — спокойное, почти безмолвное. Но внутри — буря.

Жажда поднимается, стелется по телу, пульсирует в висках. Хоуп стоит слишком близко, и Эри чувствует её пугающе ясно: запах кожи, дыхание, ритм сердца.

Её кровь зовёт — поёт на древнем, забытом языке, который Эри никогда не учила, но всегда знала.

— Я в порядке, — выдыхает она. Тихо. Почти шёпотом.

Хоуп облегчённо улыбается, подходит ближе, суетливо раскладывает вещи. В её руках — платье, украшения, золотые заколки.

— Мы почти опаздываем. Все уже собрались, — говорит она, не останавливаясь. — Послы, жрецы, совет… И твой принц — такой нервный, будто сам выходит замуж.

Эри молчит. Просто сидит и позволяет одежде соскользнуть с плеч. Ткань падает на пол, шелестя, как сухие листья.

Хоуп помогает с корсетом. Тугая лента врезается в рёбра, душит.

Эри моргает. Жажда снова наваливается — горячая, густая, как пар.

Она слышит, как под пальцами Хоуп пульсируют вены. Как легко, как беззащитно она стоит рядом.

Как просто всё может закончиться — прямо здесь, в этой позолоченной ловушке, которую все называют королевской опочивальней.

— Ты сегодня особенно бледная, — замечает Хоуп, поднимая подол платья, закрепляя нижнюю юбку. — Нервничаешь?

Эри сглатывает с усилием.

— Немного, — лжёт она.

Хоуп берёт кисточку, слегка касается щёк — будто лепестком. А для Эри это прикосновение, словно вспышка — будто всё тело стало обнажённым нервом.

— Сейчас причешем волосы… наденем вуаль… — бормочет Хоуп, больше себе. — Всё будет как в сказке. Всё будет идеально.

Идеально…

Кажется, идеально уже не будет никогда.

Она изменилась, и теперь золотой клетке будет сложнее еë удержать.

Она ведь даже не мечтала о свободе. Принимала реальность со всеми недостатками, но всё равно сбегала от неё.

Хоуп колдует над последними штрихами. Приглаживает волосы, закалывает шпильки, надевает обруч. Не просто украшение. Символ. Замок.

— Готово, — говорит она, отступая на шаг. — Ты… прекрасна. По-королевски.

Эри встаёт.

Туфли скользят по полу. Платье — тяжелее, чем кажется. Оно давит. Как чугунная клетка, обтянутая шёлком.

Хоуп поправляет вуаль, касается её руки. Эри вздрагивает — прикосновение обжигает.

Жажда становится осязаемой. Она ощущает, как клыки ноют под кожей, просятся наружу.

Она сдерживается. Делает вдох. Медленный выдох. Ещё один.

Сердце глухо стучит в груди — будто кто-то бьётся изнутри, требуя выйти.

Мир замедляется — Хоуп говорит о зале, тиаре, гостях, а Эри не слышит, только пульс — отчётливый, ровный, зовущий стук под кожей Хоуп перебивает всё. Она сжимает кулаки — жажда разливается от груди к плечам, позвоночнику, пальцам. Слюна тягучая — тело уже знает: скоро будет другая кровь.

Ты должна справиться. Сейчас. Ещё немного. Пока не стало поздно.

Хоуп улыбается — искренне, с заботой, любовью. Она не знает, кого наряжает. И зачем.

Фанфары разрывают воздух — звонко, торжественно, как приговор. Начинается коронация.

Зал тонет в блеске — золото, шёлк, мрамор. Лица — маски. Свет падает на неё, обнажая каждую складку, линию, шаг. Министр смотрит с самодовольной улыбкой — как на тщательно собранный механизм. Принц — с холодной гордостью коллекционера, получившего редкий артефакт. Толпа видит не человека, а знамя, икону, воплощённую легенду.

И в этот момент всё в ней начинает трещать — каждая улыбка в зале давит на рёбра, каждое слово — как капля яда, каждый взгляд — цепь. Жажда вспыхивает с новой силой — не просто жажда крови, а жажда правды, жажда дышать. Внутри — огонь, вырывающийся из клеток, каждая вена горит, мысль пульсирует в висках, грудь сдавлена, будто внутри второе сердце — дикое, чужое, но куда более живое.

Это не её.

Не этот трон. Не этот зал. Не этот муж, не этот народ.

Не эти слова, не эта роль.

Она чужая здесь. Как волчица в шёлковой маске.

Она вспоминает детство. Голые пятки на траве. Смех. Солнце на лице. Голос матери.

Жажда становится невыносимой.

Она вспоминает ночь с Кейт. Прикосновение. Укус. Пробуждение. И понимает — теперь нет пути назад.

Она слишком долго притворялась.

Слишком долго молчала.

Слишком долго копила.

А всё накопленное имеет обыкновение взрываться.

Она делает вдох. Последний. И сбегает.

Срывает вуаль.

Юбки рвутся в движении. Камни звенят, падая на мрамор.

Слуги в ужасе отступают. Голоса сливаются в гул. Министр встаёт. Принц делает шаг навстречу.

Но она уже летит вниз по ступеням.

Словно вырывается из плена, как стрела, выпущенная из лука.

Позади — крики.

Впереди — неизвестность.

Но это её неизвестность. И она бежит не от судьбы, а к себе.

«Шахматы — лишь иллюзия выбора. Но сегодня правила изменились».

Партия закончилась не матом, а тишиной. Король не пал — он растворился, словно дым, оставив доску незаконченной. Она держит в руках пустую клетку, где должен стоять король, и улыбается.

Потому что если нет короля — значит, нет и игры.

Но если нет игры — можно придумать свою.