Первый наместник (джен)

Окна в кабинете Йезекии Рема, первого наместника Алаима, выходили ровно на площадь скорби. И каждый вечер, когда палящее южное солнце скатывалось к горизонту, разливались зловещие тени по высоченному памятнику невинно убиенным в центре площади. Вырезанные из розового мрамора младенцы корчили уродливые гримасы, тянули свои пухлые короткопалые ручонки к резиденции первого наместника, разевали беззубые пасти в немых тщетных воплях. И в багровеющих всполохах близящегося заката мерещилось, что не тени легли на скрюченные тельца, а тёмная кровь лилась с раззявленных губ.

Порой Йезекия думал, что кто-то из совета или прохиндей-первосвященник нарочно отвел ему именно эти комнаты, чтобы только корчащиеся мраморные младенцы почаще мозолили ему глаза. Как будто у него, первого наместника, сохранилась еще совесть, чтобы на нее давить. Впрочем, он и не такие партии выигрывал.

В течение дня, в зависимости от положения солнца, кривые вытянутые тени мраморных уродцев раскидывались по покатым булыжникам мостовой, омрачали белоснежные стены императорского дворца, затем накидывались на узорчатые врата храма и наконец к закату добирались до серой ровной кладки дома правосудия, чем неизменно досаждали первому наместнику.

Йезекия сложил последние за день документы в папку с завязками, спрятал в верхний ящик, вышел из-за стола, затянул крепче жесткий пояс, поправил черный мундир — казалось, шестой год минул с войны, а привычка носить форму никуда не делась.

Алые отсветы поблескивали на серебряных пуговицах мундира, бликовали на начищенных сапогах и на клинке, когда первый наместник проходил по затененной галерее, что соединяла императорский дворец с домом правосудия.

Дворец, дом правосудия и храм кольцом охватывали площадь скорби и, соединяясь колоннадами и галереями, срастались воедино. Йезекия размашистым чеканным шагом миновал галерею, задержался у парапета, бросил короткий взгляд на внутренний имперский двор и дернул краешком губ в подобии улыбки. Слева блеснуло золотом, и он тут же, не поворачивая головы, брезгливо скривился.

— Все в заботах, мой дорогой наместник? — елеем растекся над ухом сладкий, точно медом сдобренный голос. — Кого на сей раз спешите казнить?

— А вам не пора ли на вечернюю молитву, Каифа? — процедил тот, проследил за мальчиками лет шести, которые дрались на деревянных мечах внизу, во внутреннем имперском дворе, среди пламенеющих брахихитонов и зарослей кампсиса. — Солнце уж почти закатилось, а император все тешится в саду. Мы же не хотим, чтобы наш повелитель рос во грехе, не так ли?

— Упаси нас бог от такого несчастья, — Каифа, грузный, наполовину облысевший старец в червленном эфоде с золотым шитьем поверх кипенно белой ризы, расплылся в улыбочке и шагнул к парапету. Блеснули в закатных лучах золотые перстни на пухлых пальцах, заиграл бликами на свету тяжёлый крест на его покатой груди. Старец навалился на парапет и крикнул вниз: — Ваше Величество! Мне жаль прерывать ваши упражнения, но близится час вечерней молитвы!

Управление Алаимом во многом напоминало партию в шахматы. Вот, к примеру, первосвященник — в чистом виде ладья. Совершал свои шаги так же прямо и в лоб, будто и не подозревал, что доску можно и по диагонали пересечь.

Один из мальчиков, тощий и загорелый до черноты, едва заслышав его крик, тут же отскочил, вытянулся по стойке смирно, опустил обритую наголо голову. Обычная пешка, из тех, что стоят перед королем и прикрывают от лобовых атак. Второй, холеный и розовощекий, скривился, топнул ножкой и мотнул головой, отчего черные блестящие кудри упали на прямой высокий лоб. Спустись первый наместник к ним, так оба мальчугана были б ему по грудь, если не ниже, а с верхнего яруса казались и того меньше.

— Я не хочу, Каифа! Мне не до вас! — крикнул тот, что пухлее, и снова тряхнул кудрявой головой, так и размахивая невпопад деревянным мечом. — Пусть маменька с вами о семи раз на день молится, а я не буду!

Йезекия краем глаза проследил, как перекосило Каифу, как стекла с округлого лица самодовольная улыбочка, как мелко затряслись унизанные перстнями руки. Затем наместник покачал головой, вышел на свет, к самому парапету, и смерил мальчишку-императора тяжелым, вкрадчивым взглядом. Будто почувствовав его режущий взгляд, мальчонка обернулся. Правитель-дитя. Он в самом деле напоминал первому наместнику шахматного короля. Пользы от него на доске ровно столько же, ходить в силу нежного возраста никуда не может, защититься тоже не умеет, а потеряй его — и партии конец.

— Дядя Йоз! — тут же вскричал он, отбросил шпагу и вытянулся по струнке, как и его товарищ.

— Ваше Величество, — Йезекия кивнул, усмехнулся и вкрадчиво добавил: — Позволите сопроводить вас в храм? Ведь мне, должно быть, послышалось, будто наш достопочтенный император пренебрегает молитвой.

Мальчонка смутился под его лукавым, с прищуром взглядом, понурился, шумно вздохнул и побрел по аллее в сторону храма. Йезекия проследил за ним, пока тот не скрылся под переходом, и развернулся к Каифе.

— Чем лезть в мои дела, займитесь лучше своими обязанностями, первосвященник, — процедил напоследок и кивнул на мальчиков внизу. — Император поручен вашим заботам. А вы вместо занятий и молитв только потакаете его забавам.

Иногда он просто обожал эту партию. Самая примитивная вилка, небольшой толчок, всего-то намек на угрозу прямолобой ладье, а какой эффект! Первосвященника перекосило, точно забродившей ягоды отведал. Щекастое лицо пошло пятнами. Взметнулись пухлые руки, унизанные перстнями.

— Не вам меня отчитывать, наместник! — прошипел растревоженной змеей Каифа и стиснул кулаки. — Мать-императрица непременно узнает, что вы оказываете на императора самое пагубное влияние!

А вот и неловкое давление на связку. Однако глупая ладья, что ходит по прямой, упустила самое важное: на какую из фигур в связке следует давить. Только самые неопытные игроки, стоит поставить им шах, кидаются таскать по доске короля.

— А с матерью-императрицей я обязательно поговорю. Не извольте сомневаться — растянув бескровные губы в ухмылке, пообещал Йезекия, развернулся на пятках и двинулся прочь привычным чеканным шагом. Крикнул напоследок: — Смотрите, чтоб ваше влияние не стало пагубным!

* * *

Покои превеликой матери-императрицы охватывали целое крыло дворца, так что она имела удовольствие через окна с одной стороны любоваться восходом, а с другой — закатом. Покои, поистине достойные великого ферзя, что обладает чрезвычайной властью на доске.

Первый наместник работу начинал до восхода. Нежные, вымыто-розовые тона не привлекали его взгляд, а вот закатом он нередко любовался из просторных окон в покоях императрицы.

— Каифа нынче за обедом снова жаловался на тебя, Йози…

Тот хмыкнул, покачал в жестких костлявых пальцах бокал багряного, пронизанного закатными лучами вина и неторопливо отхлебнул. Скосил усталый взгляд на великую мать-императрицу. Девчонка совсем. Он наморщил лоб, пытаясь припомнить тот, давно истершийся в памяти образ шестилетней давности. Забившаяся в угол девчонка, почти дитя, с визжащим младенцем на руках. Практически взятый ферзь и ее маленький королек в пеленках. Младенец ее нынче корчил рожи первосвященнику, минуло шесть лет, и ей стало быть… двадцать пять теперь? Около того?

Йезекия прикрыл губы бокалом вина и позволил задержать взгляд более подобающего. Здесь, в своих покоях, в одной сорочке под шелковой накидкой, она смотрелась вовсе девочкой. Голодные военные годы или же природная склонность так и не дали угловатым формам обратиться в женственные изгибы.

— Говорит, ты страшный грешник, — по-детски надула губки девчонка-императрица, перегнулась через столик и заговорщицки шепнула: — Говорит, ты юного императора против богов наставляешь.

— Я-то? — хмыкнул тот, закинул ногу на ногу, поддернул штанину на колене и откинулся на спинку стула. Сделал еще глоток и неторопливо посмаковал терпкое вино на языке. — Я да, я такой. Страшный человек. Ты меня в ссылку отправь, к соседям. А то смерть как надоело на памятник этим младенцам любоваться.

Солнце все ниже скрывалось за горизонт. Последние лучи кровавыми языками цеплялись за городские стены, скатывались по куполу великого храма, бросали багрянцем отблески на окна. К ночи чуть осмелел, приподнялся над запыленными, припорошенными песком улочками слабый, чахлый ветерок. Дорвался до дворца и дразнил теперь ажурные занавески, раздувал, что паруса на пристани, и тут же схлопывал, бросал о стены.

— Ты вот смеешься все… — мать-императрица легко, точно пружинка подскочила, оббежала столик и, словно дитя неразумное, присела к нему на колени. Запрокинула головку и пытливо заглянула в бесстрастное лицо. — А Каифа, может, и к совету обратится, что тогда?

— Ах тогда-а-а… — в уголках сухих, жестких губ таилась мягкая, на редкость теплая улыбка. Он выдержал паузу, состроил скорбную мину и выдал: — Тогда пропал я. Как есть пропал, о великая мать-императрица!

Императрица толкнула его ладошкой в плечо и сама же опасно покачнулась, но Йезекия точным, быстрым движением перехватил ее под спину. Другую руку устроил по-хозяйски на ее бедре, едва прикрытом шелковой накидкой. Наклонился чуть ближе и потянул носом нежный аромат — тонкий цветочный дух, пряности и что-то еще, чем насквозь пропитались все ее покои. Прикрыл глаза, пока тянул носом. Широко, жадно раздувались ноздри. Глаза сами собою прикрылись. И обычно грубое, хищное выражение сменилось благостным и умиротворенным, как у паломника перед святыней.

— Я боюсь, Йоз… ну правда же… — тихонько, жалобно протянула она, обхватила тонкими, нежными пальцами лацкан его мундира и прильнула всем хрупким, невесомым тельцем к нему. — Каифа — подлый человек. Он многое может… и совет тоже…

Йезекия мягко улыбнулся, перехватил ее трепетную ручку, поднес к губам и невесомо, едва касаясь, поцеловал.

— Если моя императрица чего-то боится, то святой долг первого наместника — изничтожить всякую угрозу покою великой матери-императрицы.

Первый наместник предпочитал играть по правилам. Но случались такие фигуры, что заставляли его и нарушить установленный порядок.

* * *

Стояла тихая южная ночь. Из тех, когда камни плавятся после дневного зноя. На бархатно-черном полотне неба бриллиантовой россыпью сияли звезды. А улицы пустынны были до того, что могло показаться, будто город давно покинут и опустошен.

В такую ночь двое в черных одеждах выволокли к алтарю великого храма грузного старца. Его седые волосы, что обручем охватывали почти облетевшую голову, были спутаны и липли к короткой шее. По покатому лбу градинами катился пот. Рот, неловко разинутый, был заткнут куском тряпья. Подслеповатые глаза метались из стороны в сторону. Под локти его держали двое в черном, да так высоко, что ноги дрыгались неловко, как у выхваченной из воды лягушки. К этим троим твердым, чеканным шагом и подошел Йезекия Рем. Ни единый мускул не дрогнул на бесстрастном, жестком лице. Он коротко кивнул, и изо рта старца вытащили тряпку.

— Йезекия! Мерзавец! Как ты… как посмел!.. Мать-императрица!

Его надтреснутый старческий голос разлетался под высокими сводами храма, множился эхом и наконец затухал в вышине. Конечно, сложно предугадать атаку противника, если ожидаешь нападений только по прямым. Усмешка зазмеилась по губам. Первосвященник так часто поминал ему старую резню. Неужели не ждал, что и его сметут подобной атакой? Дальнобойная ладья беззащитна перед ферзем и офицером, что легко нападут с диагонали. А прямые ходы закончились. Через стрельчатые окна-бойницы сочился холодный, безжизненный лунный свет. И тем же холодным блеском светились прищуренные глаза первого наместника.

— Мать-императрица тебе не простит! Богохульник проклятый!

— Мать-императрица помолится о вашей несчастной душе завтра за утренней молитвой, — холодно прервал первый наместник, вытащил из внутреннего кармана продолговатый предмет, заботливо обернутый в плотную ткань, и неторопливо принялся разворачивать. — Какая потеря для всех нас…

Его тон был почти искренен. Все же ему и правда немного нравилась эта ладья на доске. Но опытный игрок умеет вовремя жертвовать фигуры.

— Ты! Тебя раскроют! — заголосил на высокой ноте несчастный и сильнее задергался в жесткой хватке. Будто бы от людей первого наместника вообще хоть кто-то уходил. — Ты не посмеешь! Посреди столицы! Я первосвященник! Боги! Боги все видят!

— Ужасная трагедия, что подлый, вероломный богоборец пробрался в нашу столицу и нанес удар в самое сердце великой церкви, — с холодной усмешкой протянул Йезекия и вытащил наконец на свет характерный, западной манеры, солдатский штык-нож. — Но мы примем все меры, чтобы пресечь беспорядки. Усилим личную охрану императорской семьи, наделим дополнительными полномочиями службу внутренней безопасности и лично первого наместника.

— Ты… ты… у тебя святого ничего нет!

— Конечно, нет, — безразлично пожал тот плечами, протер тканью лезвие ножа и взвесил его на ладони. Поднял усталый взгляд на старика. — Право, Каифа. Ну какая душа, какое святое? Я отдал приказ на убийство тысяч младенцев, чтоб защитить столицу. Их матери тогда на коленях стояли, воем выли. А ты хочешь сейчас до моей души докричаться?

Он покачал головой и вновь кивнул своим людям — те вмиг швырнули старца на каменные плиты пола.

Нож вошел в покатую старческую грудь по рукоять, легко, как в родной чехол. Кратким росчерком брызнули алые капли на каменные плиты. С фрески скорбно глядели вниз горестные лики ангелов.

Йезекия вырвал нож из груди, бросил рядом с хрипящим, давившимся собственной кровью стариком. Брезгливо поморщился. Все же в шахматах все происходило гораздо чище. Двое в черном скрылись среди теней. Как и прежде, безразлично перечеркивал каменные плиты холодный лунный свет.

Чеканный шаг разлетелся под высокими сводами в точности, как прежде — старческий жалкий голос.

* * *

Йезекия Рем любил свою работу. Он любил разыгрывать эти партии, хотя и не всегда понимал, за какую фигуру играет он сам. Но игру любил от этого не меньше. Пожалуй, младенцев убивать не слишком-то любил. Особенно если сразу и много.

Но на что не пойдешь ради блага империи? И тем более — ради прекрасной женщины.