Сами графиню просрали, а спрос с нас (гет)

«Люблю или ненавижу?» — глядя вслед покидающим наш дом хранителям, спрашиваю я у самого себя.

Ненавижу — слишком простой ответ.

Люблю — предсказуемо очевидный и до чертиков пугающий более чем прозрачными перспективами.

Мне бы удержать холодную голову. Сохранить нейтралитет. Мою выпестованную годами, восхитительную, драгоценную эмоциональную невовлеченность в дела и жизнь моей безрассудной, неугомонной бывшей супруги. Той, с которой я расстался больше восьмидесяти лет назад. Той, с которой мы пробовали снова сойтись не однажды, не дважды, не пять, не десять и даже не двадцать раз.

Той, которую, как сообщил нам глава хранителей, не смогли остановить толстенные прутья решетки под электрическим напряжением.

«Эту женщину не удержать!» — мысленно повторяю я собственные слова, произнесенные мною за день до ее ареста четыре месяца назад. Действительно, не удержать ни шокерами, ни решеткой, ни железной дверью, ни угрозами, ни уговорами.

Ее кредо: она поступает так, как считает нужным.

Нужное ей априори не совпадает с желаниями и требованиями окружающих.

«Скорее, ненавижу, чем люблю», — думаю я и тут же вспоминаю потрясенное лицо Ани, когда Ольга, по сути, пожертвовала собой в необъяснимом для всех нас порыве спасти ее смертного, невезучего возлюбленного.

«Вы принесли меня в жертву своему спокойствию!» — само собой в моей голове всплывает обвинение, выкрикнутое Олей мне в лицо, после того как за ней захлопнулась дверца клетки. Словно за птичкой с подрезанными крыльями. Как за животным в зоопарке. Несправедливо. Неоправданно жестоко. При моем равнодушном участии.

Так ненавижу или люблю?!

«Сами графиню просрали», — мысленно повторяю я слова, минуту назад сказанные дедом хранителям, не хочу, но перебираю в уме варианты последующих своих действий. Однако вместо них в голову лезут одни последствия. Нарушение договора. Взбесившиеся хранители. Неуправляемая Ольга. Сотни обид. Тысячи претензий. Миллионное обвинение в трусости. Мое: «Оля, я сделал свой выбор». Ее: «Я всё еще жду, что однажды ты выберешь меня». Мое: «Я выбирал тебя более чем достаточно раз». Ее с презрительным смешком: «Но, надо полагать, мне всегда мало?» Мое с холодной издевкой: «Как сказал бы дедуля, можешь полагать всё, что душеньке угодно, а факт останется фактом. Ты ненасытна и неблагодарна». Ее срывающееся в истерику: «Мне благодарить за то, что ты по часам являешься меня покормить перед тем, как мне отрубят голову?!» Мое, даже я признаю, отвратительно-безжалостное: «Ты сама подставила голову под топор, моя дорогая. Закон писан для всех. И, к сожалению или к счастью, не мной. Не я упрятал тебя в эту клетку, не мне тебя из нее вызволять!» Усилием воли я останавливаю до отвращения реалистичную воображаемую перепалку с, увы, невоображаемой бывшей женой и вновь повторяю про себя слова деда: «Графиню. Просрали. Сами. А спрос с нас».

— Что за день-то такой?! — раздраженно, как выплевывает, бросает дед. Впрочем, я более чем дозрел, чтобы разделить его настроение. Ни один из нас еще не пришел в себя после известия о смерти Вани, когда вслед за ним на наши головы обрушили весть о побеге Ольги.

— Духов день! — в тон деду проговариваю я, не смотрю вслед сорвавшейся с места Ане и не спешу соглашаться с дедовыми «молодец» и «держится». Ни один из нас не молодец. Ни один из нас не способен «держаться».

Резким движением я отодвигаю стул и, словно крыса в нору, забиваюсь в свою комнату и плотно прикрываю дверь. Хочу спрятаться, закупориться, окуклиться, переродиться в кого-то другого. В человека, у которого есть решения. В безжалостного вампира, который верит в Договор с людьми и в справедливость неоправданно жестокого к собственным собратьям Закона.

— К сосестрам, — шепотом вслух поправляю я самого себя, продолжая мерить шагами спальню. На самом деле, к сосестрам и Закон и жизнь почему-то особенно жестоки.

— Держится, — повторяю я дедовы слова и прикусываю губу, чтобы не расхохотаться в голос. Аня убита горем. А я наповал убит новостью о побеге Оли. Чтó ее ждет, когда хранители найдут и отволокут ее обратно в подвал?! Сколько сможет она скрываться?! Бога ради, где?! Бога ради, чтó мне делать, когда ее найдут, отволокут обратно в подвал и, как давно грозился мне Константин Сергеевич, посадят на цепь?! Цепь из того самого сплава, который ни ей, ни мне не хватит силенок разорвать. Как не хватило ее нашим, скорее всего не малочисленным, успешно казненным в подвале главы хранителей предшественникам.

— Казненным, — так же тихо произношу я, словно пробуя страшное слово на вкус. — Успешно казненным в подвале главы хранителей.

Время показало, что Константин не собирался отпускать нарушившего Закон вампира.

Время показало, что дед до бесконечности готов ждать «удобного случая», чтобы вытащить «мою занозу в заднице».

Время показало, что оно не останавливается по моему хотению.

Месяц назад беременность Ольги благополучно преодолела отметку первого триместра и продолжала самым негативным образом сказываться на ее здоровье. Токсикоз оказался безжалостнее самого озлобленного из ее тюремщиков. Ее мутило, тошнило, буквально выворачивало наизнанку, а Константин отказывался оборудовать в открытой взглядам всех желающих клетке хотя бы подобие санузла. На собственные деньги я готов был купить Ольге биотуалет. Безуспешно требовал от главы хранителей вырыть в углу клетки некое подобие выгребной ямы. Не услышал Константин и мои просьбы поставить в камеру Ольги обычное жестяное ведро. Разумеется, и ему, и другим хранителям было смешно наблюдать, как древнее и сверхсильное существо ползает на карачках в клетке с решетками под электрическим напряжением и подтирает за своей бывшей женой. Наше унижение по определению не могло их не радовать. Ольга по определению не опустилась бы перед ними ни на карачки, ни на колени.

«На колени она опустится один только раз, — услужливо подсказывает мне подсознание, — и больше уже не поднимется».

Лихорадочно я натягиваю сброшенный на спинку стула пиджак, не с первого раза попав в рукав, и хватаю саквояж.

— Куды навострился-то на ночь глядя? — из тени гостиной мне навстречу выступает силуэт дедули.

Бездумно, рубленными, малосвязанными друг с другом фразами я оправдываю свой несанкционированный уход тяжелым пациентом, за которым необходимо понаблюдать, и только закончив говорить, понимаю, что не соврал. Ольга — достаточно тяжелый пациент, чтобы заставить меня сорваться в ночь.

— Жан, где ты будешь ее искать? — уже в прихожей останавливает меня оклик Ани.

Словно в одной из компьютерных игр, любимых так недолго пожившим с нами Женьком, я одолел одного противника, а теперь вступил в локацию следующего. Сражение с главным боссом ждет — или нет? что будет, если я не найду ее?! — меня впереди.

Одного взгляда в покрасневшие от слез глаза Ани мне хватает, чтобы понять — ее не стóит кормить сшитыми белыми нитями историями о нуждающихся в моем внимании пациентах. Она знает, зачем, точнее за кем, я иду, вот только ни ей, ни мне неизвестно самое главное — куда.

— Думаю, она отправилась к своему студенту, — неуверенно произношу я, слишком уважая Анну и ее горе, чтобы унижать нас обоих «сказками» о том, насколько мне наплевать на нашу — дай ей бог удачи продержаться до моего прихода, где бы она ни укрылась! — беглянку.

— Ты недооцениваешь ее тягу к тебе, — коротко говорит мне Анна, перефразируя сказанное мной ранее главе хранителей.

Мгновение мы смотрим друг другу в глаза, а затем она подается вперед, обнимает меня, словно благословляя, и отступает назад в темноту своей вновь осиротевшей спальни.

Я понимаю Аню без слов. Она потеряла своего любимого и не желает той же участи мне.

Люблю или ненавижу? Люблю или ненавижу? Вновь и вновь я задаю себе один и тот же вопрос, пока на такси добираюсь за город, к месту предполагаемого укрытия Ольги.

— Явился, — выступает из тени силуэт главного босса, стóит мне зайти под полуразрушенные временем и вандалами своды.

— Я мог не догадаться, что ты здесь, — так же односложно отвечаю я, жадно разглядывая освещенное луной не изменившееся со времен нашей последней встречи в этом здании лицо Ольги. Забавно, каменные стены обратились в труху, наши наряды давно истлели, а мы, нетронутые временем, вновь замерли друг против друга, вот только лицо моей визави на этот раз не укрыто от меня под слоями белоснежного тюля.

— Не мог, — категорично заявляет мне та, кого я на этом самом месте перед людьми и богом поклялся любить и оберегать до конца своих дней.

— А ты могла отправиться куда-то… к кому-то еще? — зачем-то уточняю я, хотя на самом деле мне нужно задать ей совсем другие вопросы. Те, что касаются нашего выживания. Проблема в том, что по-настоящему важные вопросы перестали меня волновать, как только я увидел Олин силуэт, высвеченный лунным светом сквозь разрушенный купол церкви, где мы с ней когда-то венчались.

— Не могла, — отвечает Ольга и протягивает мне руку.

Ее пальчики — белые-белые, словно сама луна облачила их в кружевные перчатки — точно такие же, как были на ней в незабвенное утро, когда мы с Ольгой предстали перед священником. Как и тогда, ее пальчики не подрагивают от волнения, спокойно и уверенно сжимают мою ладонь. Священник и церковь были православными, отчего-то вспоминается мне, хотя обоих нас крестили в католической вере.

— Ты действуешь безрассудно, — упрекаю я, но вопреки словам подношу ее руку к губам и с самой первой встречи присущей нам страстью целу́ю — сперва каждый выбеленный луной пальчик, а после, как мне всегда нравилось, в раскрытую ладошку.

— Ты не действуешь никак, — справедливо в ответ укоряет меня она.

— И каков план? — смерив ее внимательным взглядом, небрежным тоном спрашиваю я. Боюсь выбрать неправильное слово: «твой», «наш»? Значит ли ее приход сюда, что она включила в свои планы меня? Значат ли мои завершившиеся удачей поиски, что я положил конец осточертевшей нам обоим игре в «типичных озлобленных друг на друга бывших»?

— Наш план, — она делает упор на местоимении, — уехать из города. Рожать я планирую в Европе. А после посмотрим по обстоятельствам.

— Что скажет биологический отец твоего ребенка?

— Он скажет: «Я понятия не имел о том, что женщина, которую я недолго, но горячо любил, была от меня беременна. Поэтому, кроме неизбывного горя из-за ее смерти, у меня нет никаких эмоций. А тем более, никаких претензий». Увы, мой сердечный друг, смерти нельзя подать апелляцию.

Довольная, что я не стал оспаривать «наши» планы, Ольга делает шаг вперед и крепко обнимает меня за талию.

— Ты спрячешь меня, а потом вернешься к глубокоуважаемому Константину Сергеевичу и поставишь перед выбором: либо его всецело уважаемая загибающаяся маменька загнется окончательно, либо они выправляют нам документы и отпускают с миром.

— Всецело уважаемая маменька загнется в любом случае. Если твое «мы» предполагает мое присутствие на твоих выездных родах, кто будет поставлять Константину лекарство?

— Как же ты предсказуем, милый! — смеется Ольга, и я наконец расслабленно выдыхаю. Смех означает, что у нее на самом деле есть план, а слово «милый» оптимистично намекает на мое в нем присутствие.

— Я не могу сделать панацею с запасом настолько большим, чтобы Константин позволил нам уехать из города.

— Даже я знаю, что ты делаешь свою панацею из синтетического наркотика и своей крови. Это давно не тайна. Запиши рецепт создания своего лекарства на бумажке и торжественно обменяй ее на наши новые документы и обещание моей свободы, — с ленивыми интонациями говорит Ольга и, не разжимая объятий, задирает лицо вверх, чтобы встретиться со мной взглядами. По ее тону понятно, что вопрос для нее уже решен и она не потерпит ни моих возражений, ни внесения в свой идеальный план малейших изменений. — У Константина будет два вампира на выбор, чью кровь использовать для поддержания в матушке тлеющего огонька жизни.

— Олюшка, Константин, имея рецепт, неограниченный доступ к наркотику и к крови аж двух вампиров на выбор, получит возможность не только «поддерживать тлеющий уголек жизни» в своей, долгого ей здравия, матушке, но и использовать панацею во зло, — с утрированным пафосом произношу я, наперед и дословно зная, чтó на это ответит моя дорогая приговоренная к казни за убийство беглая преступница.

— Оставим разбираться с этим Анне и деду, — оправдывает мои ожидания Олюшка, поднимает лицо вверх и, как ребенок, чуть выпячивает вперед губы и закрывает глаза. Мне не нужно объяснять, каких действий ждут от меня. Наклонившись, я мягко накрываю ее губы своими, а она предсказуемо отклоняется в моих объятиях и звонко смеется в просвет звездного неба над нашими головами.

— Ты поцеловал невесту! — сквозь смех выговаривает она, и мне приходится применить силу, чтобы прервать грозящее затянуться веселье. Слишком долго, завлекая, меня дразнили и ускользали, стоило протянуть руку. Слишком долго я не видел обнаженной ту, кого всерьез готов назвать «невестой» во второй раз.

«Люблю или ненавижу?» — по-прежнему актуальный вопрос вновь всплывает в моей голове.

«Люблю» — отвечают пальцы, торопливо расстегивающие крючочки и пуговки ее сложно сочиненного платья-сарафана.

«Люблю» — отвечают глаза, жадно скользящие по вожделенно оголившимся плечам и восхитительно доступной белоснежной груди — той самой совершенной формы, воспоминаниями о которой десятки лет я грезил в своих вечных вампирских ночных бдениях.

«Ненавижу» — пытается вклиниться в общую эйфорию тоненький голосок разума, но Ольга сама тянется ко мне губами, и мой мозг капитулирует перед одержавшим сокрушительную победу противником.

— Ваня погиб, — говорю я ей спустя десять упоительных минут, помогая застегнуть чертовы крючочки и пуговки.

Новость застает Олю врасплох, и она не успевает скрыть от меня искреннее огорчение за не менее искренним гневом.

— Какого черта вы его не обратили?!

— Если у Ани и был шанс…

— … она слишком послушная девочка, чтобы идти против воли деда, — грубо перебив, заканчивает за меня Ольга. Поворачивается ко мне лицом, смотрит исподлобья и со злостью передергивает плечами. — Два сапога пара! Что ж вы так боитесь своего деда?! Чтó он сказал, когда узнал, что его любимчика больше нет? Дай угадаю! Пожил, да и будет?

— Близко. Тело в тесноту, а душа — на простор.

— Поэтому ты зашевелился? — пытливо она заглядывает мне в лицо и удовлетворенная увиденным отворачивается, чтобы поправить растрепавшуюся прическу.

— Да, я понял, что могу дотянуть до тех же пожеланий, но уже любви всей моей жизни, — говорю я, с удовольствием отметив, как дернулась Олина рука на последних сказанных мной словах. — Я сделаю всё от меня зависящее, чтобы не услышать из его уст такого же безнадежного напутствия: «Лети, Оленька, лети!» Отлетались. Хватит.

— Хоть бы прощения попросил, — говорит мне она, пока я помогаю ей спуститься по полуразрушенным ступеням церкви, где нас с ней когда-то, совсем в другой жизни венчали.

— Когда ты извинишься, что забеременела от малолетнего наркомана.

Опершись на мою руку, Оля спрыгивает с последней ступеньки и вновь заливисто хохочет, подняв голову к небу. Давно она не была на свежем воздухе, со стыдом, в котором никогда не сознаюсь, думаю я и крепко обнимаю ее за плечи.

— Хотели гибрида, господин доктор? Получите, распишитесь!

— Расписался, Олюшка, расписался, как только увидел твои анализы, — шепотом признаюсь я, уткнувшись лицом ей в волосы и размышляя о том, какое укрытие из всех, что пришли мне на ум, пока я одевал ее, наиболее безопасно.

— Неужели я дожила до момента, когда ты выбрал не деда, не себя, не первого встречного, а меня?! — Она вновь отклоняется в моих руках, и смиренно я понимаю, что в будущем за одну возможность увидеть в ее по-кошачьи зеленых, магнетических глазах такой же восторг, как сейчас, я буду готов и умереть, и убить.

— Формально выбор за меня сделала ты, — мягко поправляю ее я и за руку увлекаю за собой в сторону трассы, ведущей в город.

— Да в целом меня это вполне устраивает, — откликается она, и, обдумав ее слова, я понимаю, что данный расклад всецело устраивает и меня тоже.

«Все-таки люблю», — мысленно признаю я.

— Ты отдаешь себе отчет, что готов был ползать с тряпкой, подтирать за мной, прости за неизящное слово, блевотину перед тыкающими в тебя пальцами и улюлюкающими придурками, лишь бы не признавать, что снова хочешь со мной сойтись?! — вслед за мной убыстряя шаг, произносит Ольга.

«И, никаких сюрпризов, по-прежнему ненавижу», — с улыбкой думаю я, останавливаюсь, пристраиваю саквояж возле наших ног и, не выпуская из пальцев ее ладонь, свободной рукой достаю из кармана телефон, чтобы вызвать такси.