На краю игры (джен)

Комната была пуста. Только он — и дрожащая в тусклом свете тень. Ин-Хо сидел в полумраке, сцепив пальцы на коленях. Снаружи, в коридоре, уже всё было готово: охрана отозвана, камеры перенастроены, путь зачищен. Осталось только ждать.

На столе перед ним лежала маска.

Он не спешил её надевать. Не из сомнений — из страха. Чуждого ему, но вдруг ожившего в тишине — как дрожь где-то внутри. Он снова чувствовал. Остро. До боли. До внутреннего надрыва.

Совсем недавно, в теле игрока, он дышал иначе. Тогда он смеялся, помнил, каково это — быть человеком. Но теперь маска снова ждала, и тело уже отучалось помнить, как это — быть живым.

Он уже в пути. Последний разговор. Первый — и, возможно, единственный настоящий.

Ин-Хо закрыл глаза.

Он вспомнил, как тот смотрел. Ги-Хун. Прямо. Без страха. Без защиты. Так мало кто смотрел на него теперь — не как на функцию, не как на одного из, а как на человека. Это цепляло — глубже, чем он готов был себе признаться.

В его взгляде не было ни жалости, ни оценки. Только вопрос: ты со мной?

И я тогда — был.

Это было настоящее. Пусть краткое. Пусть украденное. Но живое. Именно это и было самым опасным.

Я был жив, пока прятался за чужим лицом.

Слишком глубоко вошёл в роль, которая, вопреки всему, стала мной настоящим.

А теперь… теперь мне снова придётся стать тем, кем они ждут меня видеть.

Холодным. Расчётливым. Безликим.

И встретить совсем другой взгляд.

Он уже не спросит: ты со мной? Он просто вынесет приговор: ты предал.

Полный ненависти, отвращения, всего, что я заслужил.

И всё же — я хочу, чтобы он смотрел. Чтобы видел меня. Не маску.

Он медленно провёл рукой по гладкой поверхности маски. Холодная. Не лицо — щит.

Почему я всё ещё колеблюсь?

Он знал: дело не только в страхе. А в том, кем он хочет остаться в его памяти. Тем, кого считал другом, — или тем, кто вернулся в маске и добил последнее, что осталось от его надежды. Кто выстрелил. Кто выжил. Кто застрял — в этом кресле, в этой роли.

Только с ним я чувствовал.

Только рядом с ним это что-то внутри оживало — не маска, не роль.

Я знал, что придётся снова стать Фронтменом.

Но не знал, что это будет так… лично.

Он взял маску и приложил к лицу. Застёжка щёлкнула. И всё стихло. Дыхание стало ровным. Сердце — как камень. Фронтмен встал и направился к креслу. Шаги исчезали в тишине, не оставляя даже эха. Сел и положил руки на подлокотники. Спина прямая. Поза — безупречная. Перед ним — круглый стол и пустой стул. Прямо напротив — короткий коридор, ведущий к дверям лифта. Всё было на виду.

Двери открылись. Он сразу увидел его.

Ги-Хун вышел один. В чёрном костюме, с бабочкой — наряженный для чужого спектакля. Это выглядело абсурдно — но он держался. Плечи расправлены. Спина прямая. Лицо — закрытое, собранное. Он был измотан. Сломан. Но шёл уверенно.

Ин-хо сидел неподвижно. Маска скрывала лицо, но глаза его — за ней — горели. Он следил за каждым его шагом.

Узнает ли он меня — ещё до того, как я сниму маску?

Нет. Он не догадается. Это невозможно. Он слишком ранен, слишком уставший.

Но если бы…

Если бы ты просто увидел. Меня. Не образ. А кто я вне этого образа?

Он закрыл глаза за маской. Только на секунду. Когда он открыл их снова, Ги-Хун стоял напротив, рядом со стулом.

— Садитесь, разговор длинный, — сказал Фронтмен.

Он говорил ровно, но взгляд напротив — словно лезвие — пробивал броню маски. Ин-Хо знал этот взгляд. И помнил, что значит — быть на линии огня.

Ги-Хун не ответил. Стоял, почти не моргая, с тем напряжением, что предшествует удару. Лицо оставалось закрытым, но настороженность была почти ощутимой. Затем он медленно обошёл стул и сел — не отрываясь ни на мгновение.

— Вы здесь, поскольку у меня для вас предложение, — продолжил Фронтмен.

Ответа снова не последовало.

Ин-Хо чувствовал этот молчаливый протест всем телом. Не словами — напором. Не угрозой — яростью, которая не нуждается в словах. Пока ещё не направленной лично на него, а на то, что он олицетворял: на систему, на роль, на образ, за которым он прятался.

— Это касается вашего с младенцем будущего.

— А разве у нас есть шанс на будущее? — спросил Ги-Хун с усталой иронией.

Ин-Хо почти невидимо сжал руки на подлокотниках. Он слышал эту интонацию — не раз. У того, кто не ищет выхода. У того, кто смотрит в стену и ждёт, кто моргнёт первым.

— Как вы уже поняли, вы и младенец будете целью других игроков в следующей игре.

Тишина на долю секунды — и затем:

— А разве не этого вы и ваши хозяева добивались, а? Вы даже поместили невинного младенца в эту бесчеловечную игру. Чтобы наблюдать за тем, как эти жадные, озверевшие психопаты убивают ребёнка ради денег.

Слова били по точке — ровно, без эмоций. Именно в этом и была их тяжесть. Они падали, как удары. Каждый — в расчёт, в стратегию, в конструкцию. В суть.

— Я пытаюсь помочь. Вам и младенцу.

— Как вы хотите нам помочь? — усмехнулся Ги-Хун.

Ин-Хо медленно положил на стол кинжал. Тот лёг с гулким стуком, неожиданно громким в этой беззвучной комнате.

Ги-Хун замер глядя на оружие.

— Возьмите нож с собой и убейте этих тварей, которые хотят убить вас и младенца, — произнёс Фронтмен спокойно.

Ги-Хун медленно поднял взгляд с кинжала на Фронтмена. Ин-Хо видел, как в лице напротив что-то меняется. Не ярость. Настороженность. Недоверие, вперемешку с непониманием. Шок — не от слов, а от того, от кого они прозвучали.

— Они объелись, напились и крепко спят, — добавил он. — Если вы тихо перережете им горло, никто не заметит.

Ги-Хун подался вперёд.

— Почему вы мне вдруг такое предлагаете?

Ин-Хо не ответил. Только медленно потянулся к капюшону, откинул его назад. Рука замерла у маски — на долю секунды. Потом, не ускоряясь, он снял её. Лицо оставалось спокойным, ни один мускул не дрогнул. Он умел держать себя — давно и хорошо. Но поднять глаза оказалось труднее, чем ожидал. Не от страха — от осознания. Он знал, что увидит. Всё, что разрушил. Всё, что уже не вернуть.

Он поднял голову — как будто тащил за собой груз всех прожитых лет. И сразу встретился со взглядом Ги-Хуна. Тот отшатнулся, будто наткнулся на нечто невозможное. Лицо искажал не гнев — боль. Чистая, незащищённая. Он смотрел — будто не верил, но уже знал.

И Ин-Хо тоже смотрел. Спокойно, прямо. Без оправданий.

Вот он. Момент, которого я ждал.

Он узнаёт. И ненавидит.

Но всё же — смотрит. Не уходит.

Он не отвёл глаз. Потому что не имел на это права.

— Господин Сон, — произнес Ин-Хо. — Я сожалею о том, что случилось с Джон-Бэ.

Всё происходило быстро. Ги-Хун вскочил, вырвал кинжал из ножен. Дыхание сбилось. Ин-Хо не пошевелился. Только продолжал смотреть на него. Спокойно. Без вызова.

— Хотите меня убить? Вы можете. Здесь, кроме нас, никого нет. Никто вас не остановит. Но моя смерть совершенно ничего не изменит. Кто-нибудь займёт моё место, и игра состоится в любом случае. И в этой игре вам придётся бороться с теми, кто хочет убить вас и младенца.

Ги-Хун дышал тяжело. Пальцы сжимали рукоять. Глаза — полны слёз, которые он не собирался проливать. Он не опускал кинжал, но и не делал шаг вперёд. Он колебался. От отвращения. От разрыва — между тем, кого он знал, и тем, кто сидел перед ним.

Ин-Хо ждал. Он оставался недвижим. Безоружный. С открытым взглядом.

Если он ударит — я приму это.

Без возражений.

Без вопросов.

Тишина была почти звенящей. Ги-Хун дышал резко, неровно. Лезвие дрожало в руке, не от слабости — от того, что сдерживал нечто куда сильнее гнева. Потом — короткий, резкий выдох. И движение. Кинжал опустился. Почти беззвучно. Только шелест стали по ткани. Он не отбросил его — просто не смог ударить. Слишком тяжёлый был этот выбор, слишком личный. Слишком нечеловеческий — даже для этого места. Он медленно выдохнул — не облегчение, нет. Скорее горечь. Глухая, тугая.

Пауза затянулась.

Но Ги-Хун не ушёл. Он все так же стоял напротив. Тот же прямой взгляд, но теперь в нём было больше усталости, чем гнева. Больше отказа. От того, что ему предлагают. От самого выбора.

Ин-Хо заговорил снова. Без нажима. Только суть.

— Но если вы убьёте их сейчас, — сказал он, — останетесь только вы и младенец. Следующая игра не может быть сыграна двумя игроками. И согласно установленным правилам, всё завершится. Вы с ребёнком выйдете отсюда живыми. Даю вам слово.

Спокойно, почти отрешённо. Но внутри — натянутая до хруста тишина.

Это последнее, что я могу ему дать.

Никаких обещаний. Только путь.

Он не выберет его. Но я обязан обозначить.

— Завтра эти люди будут пытаться вас убить, — добавил он. — Нанесите удар первым. На данный момент это для вас — лучший вариант.

Ги-Хун не ответил. Он смотрел. Глаза в слезах, но лицо — каменное. Он не верил. Но слышал. Не простил. Но понимал.

Он не ушёл сразу.

Стоял, будто ноги отказались слушаться. Как будто в теле что-то упиралось — не дать просто развернуться и уйти. Остался стоять, глядя в лицо человеку, которого еще недавно считал другом. Потом всё-таки сел обратно. Медленно, сдержанно. Спина ровная, руки на коленях. Кинжал все ещё в руке. И взгляд в упор.

— Почему ты это делаешь?

Слова дались тяжело. Голос глухой, низкий, чуть охрипший. В нём не было ни обвинения, ни театра. Только усталость, злость и непонимание. Ин-Хо молчал. Он смотрел на Ги-Хуна и молчал. Слишком много всего было между ними — уже невысказанного, уже прожитого.

— Это ведь против правил, — продолжил Ги-Хун, — ты не имеешь права вмешиваться. Ни в ход игры, ни в её финал. Это разрушает всё, ради чего вы устроили этот ад. Или ты больше не подчиняешься? Или теперь ты выше их?

В каждом его слове пульсировала сдержанная ярость. Та, что не рвётся наружу — но сжигает всё внутри. Ин-Хо слегка наклонил голову. Лицо — всё то же маска. А внутри словно сжалось в тугой узел. Он слышал всё, и каждое слово било точно, намеренно.

— Или ты снова играешь? — добавил Ги-Хун, и в этот раз в его голосе прозвучало нечто, похожее на отвращение. — Очередная роль? Очередной спектакль? Ты ведь играл и тогда. Всё, что говорил под чужим именем — про жену, больницу, про себя — всё было частью сценария?

Ин-Хо выдохнул медленно, не отводя глаз.

— Не всё.

— А что — нет?

— Я.

Ответ прозвучал спокойно, почти безэмоционально. Но за ним — слишком много.

Ги-Хун кивнул.

— А сейчас? Ты хочешь сказать, что сейчас — фальшь? Объясни мне: что я, по-твоему, должен сейчас чувствовать? — спросил он. — Ты претворялся тем, кому не всё равно, сидел рядом и смотрел, как я верю… А потом — выстрелил в моего друга. Хладнокровно. Чтобы меня проучить.

Ги-Хун говорил ровно, но в этом спокойствии слышалось напряжение. Его пальцы всё ещё сжимали рукоять кинжала, но взгляд — не убивал. Он жёг.

Ин-Хо не ответил сразу. Он не опустил головы, не отвёл глаз — но тишина между ними вдруг стала глухой, вязкой. Как будто воздух в комнате стал тяжелее. Он знал, что должен сказать. Но не знал, кем он станет, если осмелится произнести это вслух.

— Я хотел, чтобы всё было иначе, — выдохнул он наконец. — Хоть на минуту. Хоть в этой комнате. Без спектакля. Без зрителей.

— После всего, что ты сделал?

— Именно после.

Ин-Хо выпрямился. На лице всё ещё не дрогнул ни один мускул. Но голос… стал другим. Человеческим. Не голосом ведущего, а голосом того, кто остался внутри. Пусть даже немного.

Затем он продолжил:

— Я не хочу, чтобы ты погиб. Ни ты, ни ребёнок.

Ги-Хун усмехнулся. Резко, безрадостно.

— Поздно. Я умер там. В тот момент. Вместе с ним. Ты убил обоих — и прекрасно знал это.

Ин-Хо кивнул. Не защищаясь. Не оправдываясь.

— Когда я надел форму игрока и спустился в зал… я хотел, чтобы ты сломался. Я хотел, чтобы ты увидел, признал, что люди — ничтожные, алчные твари.

Пауза. Ги-Хун не моргнул.

— Такие же как ты?

Пальцы Ин-Хо впились в подлокотники.

— Ты ничего не знаешь обо мне, Ги-Хун.

— И не хочу знать, — резко.

Ин-Хо кивнул. Словно подтверждая: правильно. Не должен. Но в глазах — что-то дрогнуло. Не боль. Не мольба. Усталость. Вина. И — что-то глубже.

— Я тоже когда-то был игроком, — сказал он. Тяжело. Как удар.

Ги-Хун замер.

— Что?

— Я выиграл. Почти десять лет назад. Организатор… предложил сделку. И я… согласился.

— Ты…

— Да. Я сделал выбор. Убил. И вернулся. А дома… дома никого уже не было.

Ин-Хо чуть подался вперёд. Словно что-то внутри него треснуло.

— Я тогда умер. Не сразу понял. Но с тех пор — уже не жил.

Он выдохнул — и впервые отвёл глаза.

— Я хотел исчезнуть. По-настоящему. Но потом появился он. Создатель. Говорил тихо, спокойно… Он убедил меня, что эмоции — слабость. Что боль уйдёт, если я приму игру. Не как участник — как часть системы. Он пообещал, что я больше ничего не буду чувствовать.

— А ты… всё ещё чувствуешь?

Ин-Хо снова поднял глаза.

Ги-Хун смотрел прямо, остро, почти обвиняюще. Но в этом взгляде всё ещё жило что-то знакомое. То самое — как тогда, когда он видел не образ. А человека.

— Только рядом с тобой, — выдохнул Ин-Хо.

Ги-Хун сжал губы. Его пальцы дрогнули.

— Я не прощаю тебя, — сказал он тихо. — Не смогу.

— И не должен.

— Тогда зачем всё это?

Ин-Хо смотрел. И молчал. Словно ответ уже прозвучал. Только не вслух.

— Потому что, несмотря на всё, что ты разрушил, — продолжил Ги-Хун, — ты всё ещё хочешь, чтобы я увидел в тебе кого-то живого.

Пауза. Очень долгая. Ин-Хо опустил голову.

— Да.

И в этом «да» не было оправданий. Только обнажённая правда. Без щита. Без маски.

Ги-Хун не шелохнулся. Но в нём что-то сдвинулось. Он смотрел на него по-другому. Всё ещё с болью. Всё ещё с ненавистью. Но теперь — с пониманием. И, возможно, с тем, что ещё опаснее. С воспоминанием. О том человеке, который тогда сидел рядом. С которым можно было смеяться — и не бояться умереть. С тем, кем он хотел верить — был Ён-Иль.

Кем-то настоящим.

Ги-Хун продолжал молчать. Всё так же не выпуская из рук кинжала. Пальцы — белые от напряжения, лицо — каменное.

Ин-Хо смотрел на него — и знал. Он не сделает этого. Не потому что слаб. И не потому что боится крови. А потому что убить — для него значит предать самого себя. Он уже перешёл грань. Уже убивал. И знал: второй раз — не легче. Второй — без возврата. И всё же… Ин-Хо надеялся. Хотел верить, что ради ребёнка он сможет. Что если не ради себя — то ради другого.

Ги-Хун поднялся. Тихо. Без звука. Он не сказал ничего. Ни жеста, ни взгляда. Просто развернулся и ушёл. Будто маска осталась на месте. Будто всей этой правды не прозвучало.

Но Ин-Хо знал: это не так.

Двери лифта сомкнулись. Тишина. Он остался один. Сидел неподвижно — выпрямлено, сдержанно, будто спектакль ещё не завершился. Будто за стенами комнаты кто-то всё ещё наблюдает. Будто пока держишь спину — чувства не доберутся. Но пустота в кресле напротив звенела громче любого выстрела.

Он не сделает этого. Не сможет. Он — не такой, как я.

Но если не сможет — не выживет.

А я… не смогу ему помочь. Не там. Не при них.

Я снова буду просто смотреть. Как тогда. Только теперь — финал.

Для него.

И, возможно, для меня тоже.