Не проверялось на грамотность 
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Летнее утро разливалось по окрестностям, словно густой, напоенный медом настой. Роса лежала на траве серебристо-изумрудными россыпями, каждая капля — точно крошечное зеркало, что отражало лучи солнца. Влажная земля источала тот особенный запах — смесь перезревших трав, парного молока, далекого дыма и чистоты, который невозможно передать словами, но который навсегда врезается в память. Каждый вздох был напоен летом, зрелостью, покоем.
Березы, что стояли вдоль межи, были похожи на седых стражников, что помнят не одно столетие деревенской жизни. Их серебристо-белые стволы, местами потрескавшиеся, с темными наростами и следами давних молний, хранили молчаливую память земли. Листва их трепетала едва заметно, словно шепча древние сказания. Старые дубы, могучие и величественные, стояли по краям поля, напоминая седых хранителей крестьянской памяти. Их ветви, покрытые темно-зеленой листвой, колыхались в легком утреннем ветре, создавая тысячи полутеней на земле.
Пшеничное поле казалось золотым океаном — каждый колосок был напоен солнечным светом, а между стеблями трепетали тоненькие паутинки, похожие на невесомые шелковые нити. Запах спелой пшеницы, разогретой земли и цветущих липовых деревьев смешивался в удивительно глубоком, почти физически ощутимом аромате летнего утра.
Жаворонки звенели в небесной вышине — их трели были настолько чистыми и звонкими, что казалось — сама природа поет торжественную песнь жизни. Их песня разливалась над полями, над деревянными избами с соломенными крышами, над тихой речушкой, что извивалась меж холмов, как будто серебряная лента. Старый деревянный колодец у краю деревни, обвитый диким плющом и окруженный ромашками, тихо поскрипывал журавлем — его древесина, потемневшая от времени, хранила следы сотен человеческих рук, что черпали из него воду. Природа дышала покоем и величественной простотой — каждая травинка, каждая росинка были частью великого и мудрого мироздания, где нет случайностей, а есть только вечный, размеренный ритм жизни.
Приземистый деревянный дом Федора Кузьмича, уже частично вросший в землю, стоял немного на отшибе, как бы подальше от людских глаз. Сруб потемнел от времени, но был аккуратно поддержан — ни одна доска не выглядела сгнившей, ни один угол не казался неровным. Стены избы украшали расшитые белые полотенца, а пол был сделан из широких цельных плах — бревен, разрубленных пополам, с тщательно отесанной одной плоской стороной. Плахи были уложены от двери к противоположной стене, так единственная комната казалась значительно больше. Пол наверняка настилали на четыре венца выше земли, для того чтобы сделать погреб, куда Сашке спускаться старец запретил в первый же день. Особое внимание в доме Федора Кузьмича было уделено красному углу. Его изба, как и все вокруг крестьянские дома, строились с учетом сторон горизонта, и красный угол, как и было положено, был на востоке, в самом дальнем и хорошо освещенном месте. Иконы стояли на специальной полочке в строгом порядке: св. благоверного Князя Александра Невского, свт. Спиридона Тримифунтского и св. Великомученика Георгия Победоносца.
Сашка сидел на крыльце, босыми ногами касаясь прохладных досок, на которых виднелись мельчайшие трещинки и следы бесчисленных шагов. Льняная рубашка, выцветшая от солнца до молочно-серебристого оттенка, была слегка расстегнута у ворота — не от небрежности, но от природной свободы движений. Тонкая шея с выступающими ключицами напоминала чертеж опытного архитектора — каждая линия была продумана самой природой. Русые волосы, цвета спелой пшеницы, мягкими прядями спадали на высокий открытый лоб, то и дело падали на брови при резком движении головы. В этих волосах играли солнечные лучи, высвечивая то золотистые, то пепельные оттенки, как будто природа не могла остановиться на одном тоне. Загар уже успел покрыть его лицо и руки золотистым оттенком, подчеркивая природную живость и подвижность.
Мальчик держал в руках толстенную книгу, но время от времени поднимал серо-голубые глаза на старца, который сидел в резном кресле. Федор Кузьмич — высокий, с могучими плечами и безупречной осанкой — напоминал могучий дуб, корни которого уходят глубоко в землю духовности, а крона касается самых высоких небесных сфер. Голубые глаза были подобны тихой заводи, где покоилась необъятная доброта и глубочайшее смирение. Лицо, белое как полотно, словно освещалось изнутри негасимым светом внутренней красоты. Светло-русые с легкой серебристой проседью кудри и мягко вьющаяся борода придавали ему облик ветхозаветного праведника, избранника Божьего.
— Ты часто читаешь французских авторов, — негромко сказал старец, поймав взгляд мальчик. — И любишь много думать, но думаешь неправильно.
— Что вы имеете в виду, Федор Кузьмич? — тихо спросил Сашка, стараясь, чтобы голос звучал твердо.
— «Liberté, Égalité, Fraternité»(1) не спасли Робеспьера от гильотины, — усмехнулся старец.
Поразительно, но Сашка не испытал удивления, когда иностранные словечки вырывались из уст Федора Кузьмича (будь то четверостишье на немецком или фразы на французском). Напротив, для него это было естественным проявлением сущности старца.
— Свобода должна быть не в словах, — заявил Федор Кузьмич, — а в душе человеческой, — он глубоко вздохнул и взгляд его потускнел, устремившись куда-то вдаль. — Твой Робеспьер — палач революции, который прикрывался высокими идеалами, а сам под знамениями свободы творил чудовищные злодеяния. Нет, какое извращение человеческой природы, — старец покачал головой, — провозглашать равенство и братство и при этом посылать на гильотину тысячу невиновны.
Широкие плечи старца чуть поникли, но не от усталости — от той глубокой скорби, что рождается от понимая человеческих заблуждений. Его простая холщовая рубаха, подпоясанная веревкой, казалась не одеждой, а продолжением внутренней сущности — строгой, праведной, лишенной суетности.
— Видел я множества людей, что мнили себя освободителями, — продолжил Федор Кузьмич. — Армия, знамена, декорации — все это лишь жалкая декорация, за которой ничего, кроме пустоты, нет. Истинная свобода произрастает в глубине человеческого сердца, как тихий, но могучий росток. Она не может быть завоевана пушечными залпами или маршем армий, — постепенно его размышления перетекли к Наполеону — этому корсиканскому чудовищу, и его голос налился металлом: — Разве Бонапарт понимал это? Нет! Он был таким же тираном, как и те, кого якобы свергал. Сколько крови пролилось из-за его безумных амбиций! Сколько матерей оплакивали своих сыновей на холодных полях Европы! — старец презрительно усмехнулся, как будто сам Наполеон стоял сейчас перед ним. — Бонапарт топтал историю народов, мнил себе избранником судьбы, но был всего лишь рабом собственного честолюбия. Запомни, истинная революция совершается не на площадях, а в душе каждого человека. Когда человек обретает внутреннюю свободу — освобождается от страстей, от гордыни, от мелочных желаний — вот тогда и наступает истинное освобождение, а сила ее заключается в тишине молитвы, в простом труде, в любви к ближнему своему.
Сашка, затаив дыхание, слушал старца. Его юное лицо, еще не утратившее детской округлости, было устремлено к Федору Кузьмичу с таким напряженными вниманием, словно каждое слово было драгоценным камнем, который он боялся пропустить. Тонкие пальцы мальчика теребили корешок книжки, а в глазах застыло то особенное выражение любопытство и почтения, присущие только детям, когда они становятся свидетелями чуда.
— Мой дядя всегда ругал Республику, — вставил он, вспомнив рассказы отца о его старшем брате.
Федор Кузьмич вдруг рассмеялся — звонко и молодецки. Смех этот был не язвительным, но снисходительным, с мягкой усмешкой опытного человека, видевшего жизнь во всех ее проявлениях. Морщины на его лице, прорезанные годами, задвигались, а в голубых глазах заплясали озорные огоньки.
— Твой дядя — большой дурак! — сказал он, все еще посмеиваясь.
Сашка перевел взгляд со старца на величественный барский дом. Двухэтажное строение из темно-красного кирпича, присланного специально из Москвы, было увенчано изящной мезонинной крышей с тремя полукруглыми окнами. Парадный двор был вымощен гладким булыжником, аккуратно подметаемым слугами с раннего утра. Вдоль подъездной аллеи были высажены старинные липы, посаженные еще дедом нынешней хозяйке. Их могучие кроны создавали естественный зеленый коридор, по которому важно проезжали экипажи и гуляли господа. Белоснежные колонны в стиле позднего классицизма обрамляли парадный вход, создавая впечатление торжественности и непреходящего достоинства. Балкон второго этажа, выложенный белым мрамором, казался парящим над землей. Изящные чугунные перила с тончайшей позолотой создавали иллюзию невесомости. Медные водостоки блестели на утреннем солнце, а черепичная крыша отливала темно-бордовым цветом спелой вишни.
И вот — появилась она.
Анна Васильевна, шестнадцатилетняя дочь барина, вышла на балкон, точно юная богиня. Белое утреннее платье с кружевными оборками легко колыхалось, открывая тонкие запястья. Её русые волосы были собраны в аккуратную косу, перевязанную нежно-голубой шелковой лентой, что привезли когда-то из далекой Франции. В руках — серебристая флейта работы парижских мастеров, с тончайшей резьбой и перламутровыми вставками.
Первые звуки полились над садом — нежные, чистые, похожие на птичий щебет. Мелодия была печальной и торжественной одновременно, как воспоминание о чем-то давно прошедшем, но навсегда сохранившемся в памяти. Анна Васильевна же, казалось, пребывала в ином мире. Её профиль — нежный и совершенный, точно созданный рукой величайшего живописца, — был обращён к небесам. Она играла не для слушателей, а для самой музыки, растворяясь в её беспредельности, подобно капле, что сливается с океаном.
Сад, казалось, замер в благоговейном молчании. Росинки на листьях акаций дрожали, точно слёзы невысказанных чувств, а ветер, едва касаясь веток боярышника, создавал иллюзию трепетного внимания к музыкальному откровению.
Сашка, весь обращённый в слух, стоял неподвижно. Сердце его билось часто и тревожно, как испуганная птица, готовая вырваться из тесной клетки юношеской неопытности. Это было первое подлинное чувство — чистое, всепоглощающее, незнакомое ранее. Он ещё не понимал, что это называется любовью. Для него это было откровением, болезненно-сладким трепетом души, что пробуждается навстречу красоте. Каждый звук флейты Анны Васильевны отзывался в его сердце невыразимой нежностью, которую он не смел ни назвать, ни помыслить вслух.
— Эх, голубчик мой, — тихо проговорил старец, наблюдая за мальчиком — горишь, как свечка пасхальная! Видно, любовь нашла на твоё сердце.
Сашка вспыхнул — от кончиков ушей до воротника рубахи — и потупил глаза.
Федор Кузьмич снова рассмеялся — негромко, но отеческой теплотой. В этом смехе было всё: и понимание юношеской робости, и нежность опытного наставника, и тихая радость человека, что помнит собственную молодость. И Сашка невольно почувствовал себя согретым этим звуком.
— Не стыдись, — попросил старец, — таков уж человеческий удел. Каждый проходит через это море волнений, что зовётся первой любовью.
От дальнейшего неловкого разговора Сашку спасла внезапно ворвавшаяся в тишину ватага деревенских ребятишек — стремительная, звонкая, подобная вихрю, что врывается в застоявшийся летний воздух. Сначала послышался далекий топот — легкий, торопливый, точно барабанная дробь. Затем — детские голоса, перекликающиеся звонче колокольчиков. И вдруг — целый водоворот движения, красок, энергии.
Впереди мчался Костя — высокий, статный мальчишка с развевающимися рыжими волосами. Его бархатная курточка с начищенными медными пуговицами развевалась, как знамя. Несмотря на врожденное высокомерие, требовательность и привычку командовать сверстниками, он все равно нравился Сашке. Отчасти потому, что был тезкой младшего брата. Маленький Костик был живым вихрем — опрокидывал вазы, рвал книжные страницы, оставлял следы детских пальчиков на только что вымытых стеклах. Сашка, занятый своими важными мальчишескими делами, редко обращал внимание на младшего, который был слишком маленький, слишком суетливый, постоянно путающийся под ногами. Одним словом — неподходящим товарищам для игр. А вот сейчас он остро почувствовал, как не хватает ему рядом родителей, младших сестер и брата.
За Костей неслась пестрая, разноцветная толпа — мальчишки в холщовых рубахах, девчонки с растрепанными косичками, младшие братишки и сестрёнки. Они неслись, подняв облачка пыли, звенящим, переливчатым смехом. Земля содрогалась от их топота. Босые ноги мелькали, как быстрые спицы — загорелые, стремительные, с мелькающими пятками и брызгами пыли. Каждый шаг был напором молодой, неукротимой энергии. Детский гомон звенел над двором, над старым садом, над тихой деревенской улицей — чистый, звонкий, беззаботный. Казалось, каждый их крик, каждый смешок — это отдельная нота в великой симфонии летнего дня. И в этом звоне была целая вселенная — радость, свобода, безмятежность юности, та самая лёгкость бытия, которую взрослые давно позабыли.
— Сашка! Пойдёшь в лапту? Мы сейчас команды делим! — выпалил Костя, даже не спрашивая, а скорее приказывая, привычным тоном барина.
Костя нетерпеливо переминается с ноги на ногу, тоже босоногий, загорелый, с растрепанными волосами. Бархатная курточка слегка запылена, серебристые пуговицы поблескивают на солнце, а в глазах — такой непосредственный азарт, что невозможно устоять.
— Иди, — разрешил старец, — Молодым — воля. Играй.
— Ну что встал? — Костя нетерпеливо дернул за рукав Сашку. — Пошли!
И Сашка действительно без раздумий срывается с места. Его тоска по дому, по младшему брату Косте мгновенно растворилась в общем веселье.
Дети уже неслись к широкому лугу. Трава расступается перед ними, как морские волны. Васильки, ромашки, придорожные травы — все смешивается в один буйный, живописный поток. Солнце заливает луг золотым светом, создавая иллюзию, будто дети бегут по расплавленному золоту.
Костя первым остановился, звонко крикнул:
— Становись! Команды делим!
Сам процесс распределения на команды стал целым торжественным действом, исполненным детской серьезности. Костя медленно оглядывает товарищей. Каждый его взгляд — как приговор, как жребий судьбы. В этот момент он — не просто мальчишка, он — вершитель справедливости, король игры: его выбор — закон. Костя выбирает самых сильных, самых быстрых мальчишек — тех, кто может принести победу.
Наконец-то играла начинается. Костя бил с размахом, всем телом. Его бита становилась продолжением руки — гибкой, точной, послушной малейшему импульсу. Мяч, казалось, подчинялся его воле, летел куда нужно.
— Лови! — ревет широкоплечий и громогласный Ванятка, напоминающий молодого бычка.
Сашка — живое воплощение молниеносной реакции, природной сноровки. Каждое его движение — отточенный маневр, каждый шаг — расчет и интуиция. Тело его — не просто тело мальчишки, а совершенный инструмент игры, настроенный с точностью охотничьего ружья. Он не бежит — он летит над травой, едва касаясь земли.
Зигзаг, поворот, рывок — и Сашка, словно хищная птица, в последний момент меняет маршрут. Его движения — сплошная динамика, мускулы напряжены, как стальные пружины. Мир вокруг него замедляется, и только мяч — единственная цель. Траектория полета мяча режет воздух — невозможно его достать. Но Сашка уже там, где его не ждут.
Мяч!
Захват — точный, молниеносный, без малейшего промедления. Секунда — и становится ясно: победа за командой Сашки. Мальчишки взрываются криками, толкают друг друга, обнимаются — сливаются в едином порыве победы. Кто-то подбрасывает Сашку, героя дня, кто-то колотит его по спине, кто-то пляшет рядом.
Костя стоит чуть в стороне, буквально в нескольких шагах от торжествующей команды. Его поза — сама сдержанность: прямая спина, чуть развернутые плечи, голова гордо поднята. Но желваки на скулах ходят ходуном — резкие, порывистые движения выдают внутреннее напряжение. Кулаки сжаты так плотно, что костяшки бледнеют, а на загорелой коже проступают белесые линии. Глаза — узкие, стальные — буравят победителей. В них — не просто обида, а целый коктейль эмоций: досада, злость, глухое мальчишеское упрямство. Он не позволит себе расплакаться, не опустит глаза, не признает поражения.
— Ничего, в следующий раз будет по-другому — процедил он сквозь стиснутые зубы. — Мне пора домой.
Костя отвернулся, сделал несколько твердых шагов в сторону. Спина прямая, походка — демонстративно спокойная. Другие дети тоже постепенно разбредаются: одни бегут нянчит младших, других ждут покосы.
Луг после игры казался Сашке огромным и пустынным. Высокая трава, примятая детскими ногами, колыхалась редкими зелеными волнами. Меж стеблей блеснул оловянный солдатик — безупречной работы, с тончайшей проработкой деталей мундира: темно-зеленого цвета с алыми отворотами. Металл был холодный, с легким серебристым отливом, а на начищенных пуговицах можно было разглядеть герб. Казалось, игрушечный воин застыл в вечном карауле среди шелестящих трав.
Солдатик принадлежал Косте и, глядя на игрушку, Сашка ясно видел, как ее хозяин раздает другим детям подзатыльники, как подговаривает мальчишек шутки ради задирать девчонкам платья, как кидает камнями в слепого Захарку. Солдатик в траве казался теперь не просто игрушкой, но неким символом той жестокости, что таится в детских душах. Металл его блестел холодно и равнодушно. Сашка наклонился — медленно, с какой-то мстительной торжественностью. Пальцы его сомкнулись на солдатике, и в душе шевельнулось чувство справедливости, того самого детского правосудия, что не терпит обид и унижений.
После игры все еще было очень жарко, да и солнце стояло в зените — огромное, нещадно палящее. Рубашка прилипла к спине противным мокрым комом, волосы слиплись от пота, а на загорелой шее выступили крупные солоноватые капли. Но домой идти не хотелось. Сашка еще чувствовал острое возбуждение от победы — азартное, упругое, что перекатывалось внутри горячими волнами, и еще не был готов расстаться с этими эмоциями.
Недалеко отсюда, за редким березняком, виднелся цыганский табор. Полуденное солнце обрушивалось на табор беспощадным раскаленным молотом. Воздух дрожал марево́м, превращая далекие очертания кибиток в призрачные видения. Тяжелая, свинцовая жара повисла над землей, делая каждое движение Сашки подвигом.
Лошади стояли неподвижно, понурив головы, с опущенными вдоль тела хвостами. Их шеи блестели от пота, а от разгоряченных боков поднимался легкий парок. Женщины попрятались в тень кибиток, накинув на головы платки. Только изредка мелькнет рука, выставляющая медный таз с водой или протягивающая кувшин. Старики залегли в глубоких складках кибиток, прикрыв глаза и изредка пошевеливая посеревшими от седины усами. Костры, что вечером пылали буйным пламенем, теперь едва тлели, изредка выпуская тонкие струйки дыма, который тут же растворялся в раскаленном воздухе. Медные котлы блестели так ярко, что глазам становилось больно смотреть.
Под единственным раскидистым дубом, что возвышался на краю табора, попрятались цыганские дети — загорелые, с растрепанными волосами. Они лежали неподвижно, прижимаясь друг к другу, словно щенята, спасаясь от нестерпимого зноя. Самый младший, лет пяти, с круглым животиком и курносым носом, уткнулся личиком в плечо старшей сестры. Его кудрявые волосы были посыпаны пылью, а на щеке — след засохшей слюны. Девочка-подросток, одного возраста с Сашкой, придерживала его рукой. На ней была выцветшая красная юбка, когда-то яркая, а теперь выгоревшая до выцветшего розового цвета. Рядом, свернувшись клубочком, спал мальчишка лет восьми. На нем были только короткие штанишки, весь загар покрыт мелкими царапинами и синяками — следами вечных детских игр и шалостей. Волосы — цвета воронова крыла, растрепанные, влажные от пота. Еще один, постарше, лет десяти, лежал чуть в стороне. Он задумчиво смотрел куда-то вдаль. На его шее болталась монетка на веревочке — явно оберег или семейная реликвия. Самая маленькая девчонка, лет трех, прижалась к спине старшего мальчика, её тоненькие ручонки обхватили его за пояс.
Сашка остановился в нескольких шагах от детей, чувствуя, как пот стекает по спине, а солнце нещадно печёт затылок. Девочка-подросток первой заметила его — подняла голову, окинула настороженным, острым взглядом черных глаз. Её лицо было подобно древней фреске — смуглое, с резкими скулами и удивительно правильными чертами, словно кто-то вырезал его из темного дерева. На шее, как и у старшего мальчика, качалась монетка на потертой кожаной тесемке, а волосы, цвета вороного крыла, были небрежно заплетены в толстую косу, перевитую тонкими прядями, что выбивались и играли на ветру.
— Ты кто? — спросила она, чуть прищурившись.
Голос у неё был низкий, с хрипотцой, совсем не детский — голос женщины, что повидала больше, чем ей положено. Сашка почувствовал, как внутри что-то сжимается и трепещет, словно испуганная птица. Анна Васильевна с ее флейтой и накрахмаленными воротничками моментально выветрилась из памяти, растворилась в раскаленном мареве.
— Сашка, — выдавил мальчик, переминаясь с ноги на ногу.
Младшие дети настороженно поглядывали из-за спины старшей сестры. Маленький мальчуган, похожий на перезрелый арбуз, уткнулся носом в плечо, а малышка крепко схватилась за ее юбку, расшитую потускневшими монистами.
— Хочешь воды? — девочка протянула глиняный кувшин, потрескавшийся по краям, с выцветшим орнаментом, что хранил следы далеких кочевий.
Их пальцы случайно коснулись — смуглые, загорелые, с едва заметными царапинами, что были как письмена неведомого языка. Сашка почувствовал странное головокружение, будто провалился в иной мир. Солдатик в кармане вдруг показался какой-то мелочью, детской безделушкой.
Девочка улыбнулась — быстро, краешком рта, обнажив ровные белые зубы. И в этой улыбке было столько дикой, первозданной красоты, что Сашка окончательно потерял дар речи. Её усмешка была подобна молнии — резкой, яркой, что разрезает свинцовую тяжесть зноя.
— Меня Рада зовут, — сказала она, и имя это прозвучало как музыка диких степей.
Сашка молчал, завороженный, чувствуя, как внутри разливается невероятное, доселе неизведанное чувство, совсем непохожее на его тайную любовь к Анне Васильевне. Рада смотрела на него с какой-то усмешкой — чуть насмешливой, чуть любопытной. Это ее усмешка — не улыбка, но именно усмешка — появлялась краешком рта, обнажая кончики белоснежных зубов. В этой полуулыбке таилось столько скрытой силы, столько врожденного достоинства, что Сашка чувствовал себя робким птенцом перед хищной птицей.
Рада сидела, чуть откинувшись назад, опираясь на локоть. Её рука, смуглая и тонкая, казалась корнем степного растения — гибким и жилистым. Монетка на шее мерцала, улавливая солнечные блики, и Сашке чудилось, что в её металле дрожат отголоски далеких кочевий, шепот забытых языков.
— Ты городской? — спросила она и чуть прищурилась, и её взгляд стал похож на линию горизонта — резкий, даже режущий.
Сашка не замечал ни жары, ни усталости. Он видел только эту девочку с глазами древних кочевников, которая смотрела на него с такой же пытливостью, с какой он сам минуту назад разглядывал незнакомый мир.
— Не, я из деревни, — выдавил Сашка, собственный язык казался ватным, слова — неуклюжими и чужими.
— Хочешь узнать свою судьбу? — спросила Рада вдруг, и голос её прозвучал как тихий степной ветер.
Сашка замер. Внутри всё похолодело, будто в его душу внезапно ворвался осенний ветер. Каждая жилка, каждый нерв напрягся в странном предчувствии. Он видел, как в глазах Рады мелькнуло что-то взрослое, почти хищное — знание, которого не может быть у обычной девчонки.
— Моя бабка гадает лучше всех в таборе, — продолжила девочка, небрежно поправляя косу. — Она видит больше, чем думают люди.
Младший братишка, что прижимался к Раде, выглянул из-за её плеча. На носу у него были размазаны следы то ли меда, то ли варенья. Круглые глаза смотрели с открытым любопытством дикого зверька.
— Так пойдёшь? — вскинула бровь Рада — резкое, хищное движение дикой кошки.
В этом движении было столько вызова, что Сашка понял: отказаться невозможно. В Раде было что-то первобытное, дикое и вместе с тем глубоко осмысленное, словно она несла в себе память многих поколений. Младшие дети, теснившиеся за её спиной, казались невинными созданиями, которые инстинктивно чувствовали защиту и силу старшей. И Рада действительно была похожа на молодую волчицу, готовую в любой момент встать на защиту своего выводка.
— Пойдем, — согласился он, кивнув.
— Только тихо, — прошептала Рада, медленно поднимаясь и жестом показывая следовать за ней. — Бабка не любит, когда шумят.
Младшие мальчики настороженно посмотрели вслед — то ли с опаской, то ли с восхищением. А вот малышка, снова хватаясь за спину старшего брата, разревелась и в ее рыданиях можно было разобрать нечто похожие на «мааам».
Между цыганских повозок, крытых выцветшими от беспощадного солнца тканями, словно призрак прошлого, стояла древняя палатка. Её потрескавшееся полотно было подобно истории, написанной невидимыми чернилами — каждая складка таила десятилетия забытых судеб, каждая нить дрожала от накопленных секретов. Казалось, сама ткань дышит тайнами, настолько глубокими и непроницаемыми, что даже самый искусный сказочник содрогнулся бы, коснувшись их краем своего воображения.
Рада раздвинула потрескавшийся полог — движение было настолько плавным и хищным, что напоминало не то взмах крыла хищной птицы, не то скольжение тени по раскаленному песку. Внутри пахло странной смесью запахов — горячий воск смешивался с ароматом лесных трав.
Старуха сидела спиной к входу, занятая перебиранием трав. Её руки — изрезанные глубокими морщинами, подобные древним картам неизведанных земель, с которых давно стёрлись названия и координаты — двигались медленно, почти ритуально. Седые волосы, толстой косой спадающие до пояса, напоминали серебряный водопад, застывший в абсолютной неподвижности, как будто время для неё остановилось много веков назад.
— Бабуля, — негромко позвала Рада.
Старуха медленно повернулась. Её глаза — выцветшие, почти прозрачные — будто бы смотрели в иной мир, где время течёт совсем по-другому, где прошлое и настоящее переплетаются, как тонкие нити паутины.
Сашка почувствовал, как по спине побежали холодные мурашки, превращаясь в целый леденящий поток.
— Проходи, дитя, — прошептала старуха.
Рада легонько подтолкнула Сашку вперёд, и он шагнул в густеющий полумрак палатки.
Старуха медленно встала со своего места и подошла к старинному резному сундуку, который казался таким же древним, как и она сама. Её морщинистые пальцы, похожие на корни столетнего дерева, легко и бережно сняли замысловатый замок. Крышка сундука открылась, издав тихий протяжный звук. Среди стареньких шалей, пожелтевших документов и каких-то непонятных амулетов старуха нашла завернутый в темно-бордовый шелк предмет. Она развернула ткань с такой осторожностью, будто держала живое существо.
Хрустальный шар мгновенно заиграл странными переливами света. Казалось, внутри него клубится туман, а может — целая вселенная.
— Садись, — негромко сказала старуха Сашке.
Они уселись за маленький столик, покрытый кружевной скатертью с выцветшими узорами. Рада устроилась чуть поодаль, сосредоточено и напряжено следя за ними. Шар она положила точно посередине, между собой и Сашкой.
— Смотри внимательно, — прошептала старуха, положив пальцы на шар. — Освободитель из Нового Рима, твоя судьба — между жизнью и смертью, между памятью и забвением. Прислушивайся к тезке. Он защитит, но спросит строго, как воин спрашивает с воина. Как равный с равного, — её прозрачные глаза смотрели сквозь него, видя не только настоящее, но и тени будущего. — Пули тебя не тронут. Ты пройдёшь сквозь огонь и смерть, и останешься невредим. Но если ты повторишь путь московского родственника, то твоя бабка тебе подведёт, — старуха наклонилась ближе, от нее пахло полынью и вином. — Кровь смешается с болью предательства, семейный раскол разделит ваш род, как река разделяет берега. В России многие уже проснулись, настанет их время, а ваше закончится.
После того, как хрустальный шар потух, старуха внезапно начала бормотать что-то несвязное, невнятное. Её прозрачные глаза потеряли фокус, взгляд стал блуждающим, а слова — обрывочными и странными, похожими на обрывки древних заклинаний. Она словно провалилась в какой-то иной мир, недоступный пониманию окружающих.
Рада, уловив перемену, осторожно подошла и взяла Сашку за локоть:
— Пойдем, — тихо сказала она, — время уходить.
Она мягко, но настойчиво вывела его из полумрака палатки. Старуха продолжала бормотать что-то себе под нос, не обращая внимания на их уход.
У входа в палатку Рада остановилась, её взгляд был серьезен и немного встревожен.
— Иди осторожно, — негромко сказала она, — запомни всё, что тебе сказали.
Сашка кивнул. Солнце клонилось к закату, окрашивая цыганский лагерь в насыщенные оттенки охры и бронзы. Между повозками метались длинные тени, в воздухе висел запах костров и сушеных трав.
Он шел по узкой тропинке, ведущей к деревне. Позади остались цыганские повозки — яркие, потрескавшиеся от зноя, похожие на огромных разноцветных животных, застывших в неподвижности. Их потрепанные пологи и выцветшие боковины хранили следы десятков дорог, сотен историй, тысяч верст. Каждый шаг отдавался эхом пророчества в его голове. Слова старухи — о потомках, освобождении, смерти — звучали навязчивым припевом.
В деревне стоял гул возбуждения и страха, подобный надрывному гудению потревоженного улья. Закатное солнце, огромный расплавленный медный диск, окрашивало убогие крестьянские дворы в тревожные охристые и бронзовые тона. Длинные тени от покосившихся заборов растягивались по земле, создавая причудливый узор из темных линий. Ветхие избы стояли плотно, почти прижимаясь друг к другу. Их потемневшие от времени срубы хранили следы десятилетий — глубокие трещины в бревнах, выцветшие наличники, покрытые серебристой патиной мха. Каждая постройка была живым существом, которое помнит и хранит истории поколений.
Между домами метались встревоженные люди. Женщины в потрепанных платках, с лицами, обезображенными тяжелым трудом, торопливо перешёптывались. Мужики, ссутулившись, переминались с ноги на ногу, бросая опасливые взгляды в сторону управляющего. Дети, обычно шумные и резвые, притихли, жались к матерям, ощущая разлитое в воздухе напряжение.
Пыль, поднятая суетящимися людьми, висела в воздухе золотистым туманом. Редкие куры, забытые посреди двора, нервно переступали лапками. Собаки, обычно громко лающие, теперь тихо поскуливали, предчувствуя беду.
Управляющий Семен Иванович — высокий, костлявый мужчина лет пятидесяти, с телом, иссушенным годами беспощадной службы и внутренней злостью. Его багровое лицо, налитое кровью ярости, было перекошено гневом. Глаза — холодные, как осколки льда, безжалостные и пронзительные — сверлили толпу крепостных, словно пытаясь прожечь в них дыру своим беспощадным взглядом. На широком кожаном поясе, перетягивающем худощавую талию, висел кнут — его верный спутник и орудие устрашения. Казалось, этот кнут, свернутый плотной пружиной, был живым существом — голодным зверем, нетерпеливо ожидающим момента, чтобы вонзить свои жестокие щупальца в человеческое тело.
Семен Иванович стоял, расправив худые плечи, возвышаясь над людьми, как грозовая туча над беззащитным полем.
— Пусть вор признается! Иначе всех пересечь велю! — прорычал он, и в голосе его звенела такая звериная решимость, что даже воздух, казалось, содрогнулся от угрозы.
Кнут на его поясе тихо звякнул, словно соглашаясь со своим хозяином, предвкушая расправу.
Сашка быстро нашел в толпе Ванятку и тихо попросил объяснить, что происходит. А случилось вот что: обнаружив исчезновение солдатика, у Кости случился припадок: визгливые рыдания разносились по двору, смешиваясь с причитаниями перепуганной матери. Василий Феофанович приказал послать за доктором, а вора найти и высечь так, чтобы другим неповадно было.
— Из-за такой мелочи могут наказать? — переспросил Сашка, и в его голосе зазвучало искреннее недоумение, а брови изящной дугой взлетели вверх. — Но это же просто обыкновенный солдатик.
Ванятка горько усмехнулся, и в его улыбке было столько безысходной усталости, что она больно резанула Сашку.
— Ты — вольный и тебе не понять, — прошептал он, — а для нас каждый каприз барина — закон, написанный кровью и болью.
Сашка, сжав в кармане проклятого солдатика, уже собирался сделать шаг вперед и слова готовы были сорваться с языка — чистые, правдивые, способные спасти невиновного. Но когда он перевел взгляд на кожаный хлыст управляющего, что висел на поясе тугой, голодной петлей, что-то внутри него надломилось.
Хлыст казался живым существом — холодным, беспощадным, с острыми металлическими кончиками, способными разорвать не только кожу, но и человеческую душу. Каждое скручивание кожаных ремней говорило о десятках изувеченных спин. Были заметны старые, въевшиеся в материю потемневшие пятна — следы крови, которые не смылись годами. Сашка почти слышал свист этого орудия унижения, чувствовал запах крови и страха.
По спине побежали холодные мурашки — целый леденящий каскад призрачных иголок. Кожа предательски заныла, словно ощущая удар невидимого кнута — тонко, зловеще, с затаённым ужасом. Перед глазами мелькнули какие-то смутные видения: искаженные от нестерпимой боли лица, исковерканные гримасой страдания, хриплые надрывные крики. Брызги крови — алые, густые, похожие на расцветающие багряные маки на измученной человеческой плоти.
Сашкина рука сама собой потянулась к оловянному солдатику в кармане. Незаметным, почти кошачьим движением — настолько быстрым и невесомым, что его могла уловить только самая зоркая хищная птица — он сунул игрушку в корзину, что висела за спиной у Ванятки.
Сашка попятился, собираясь незаметно уйти, как как вдруг резкий окрик Семена Ивановича заставил его вздрогнуть. Управляющий, быстро оказавшийся рядом с ними, с размаху схватил Ванятку за воротник и дернул с такой силой, что едва не разорвал тонкую ткань рубахи.
— Ну-ка, стой! — прорычал он, отбирая корзинку. — Что у тебя здесь?!
Ванятка побледнел, его руки задрожали. Управляющий шарил в корзине, методично перебирая вещи, пока пальцы не нащупали твердый металлический предмет. Он медленно, с торжествующей злобой вытащил оловянного солдатика.
— Так-то! — прорычал Семен Иванович, волоча за собой Ванятку к барскому дому. — Попался, воришка!
И надо же было так случиться, что у подъездной дороги стояла коляска графа Кушелева. Барин и граф сидели на массивной дубовой скамье под старыми липами. Василий Феофанович — чудовищно разбогатевшей купец — сидел тяжело, всем своим видом демонстрируя новый социальный статус. Его дорогой, но безвкусно сшитый костюм был расстегнут на толстой шее, а пропитанное вином дыхание тяжело вырывалось наружу.
Костюм кричал о огромных деньгах, свалившихся на него — слишком яркий темно-зеленый сюртук с золотыми пуговицами, явно сшитый у городского портного, сидел мешковато и неестественно. Жилет из парчи с вычурным восточным орнаментом был застегнут неровно, один край выглядывал из-под сюртука, выдавая суетливость и нервозность хозяина. Шея — бычья, красная, с множеством складок и жировых валиков — была украшена тонким галстуком, который выглядел на ней как случайная тряпица. Толстые пальцы с печально-массивными перстнями, явно купленными за большие деньги, но без малейшего понимания вкуса, теребили край скамьи.
Граф Кушелев, напротив, выглядел очень аккуратно: светло-серый сюртук тончайшей шерсти, идеально сидевший по фигуре, по-девичьи тонкие запястья обтягивали белоснежные манжеты с едва заметной монограммой, а галстук был повязан настолько элегантно, что казался частью самого облика. Тонкие губы были чуть тронуты еле заметной улыбкой — улыбкой человека, который никогда не сомневался в своем положении. Он снисходительно слушал собеседника, изредка кивая и многозначительно поблескивая глазами.
Василий Феофанович, явно перебравший вина, говорил громко, стараясь произвести впечатление. Его руки то и дело театрально взмахивали, за малым не задевая графа, а голос — истеричный, надрывный — то срывался на визгливый фальцет, то опускался до хрипловатого баса. Слова выплескивались быстро, захлебываясь друг в друге, с характерным провинциальным говором, который он старательно пытался прикрыть городским выговором.
Управляющий, сжимая Ванятку за шиворот, вел его к господам. За ними тянулась толпа деревенских, и Сашку буквально потрясла та покорность, с какой шел Ванятка. Парнишка не сопротивлялся, не пытался вырваться, не кричал — шел, как приговоренный, — тихо, смиренно, без единой попытки защититься. Его глаза были пустыми, потухшими, плечи опущены, спина согбенна — не от физической усталости, а от груза многолетнего унижения, который накопился задолго до этого дня. Его тело словно говорило: «Я знаю свое место.».
Сашка, наблюдавший за происходящим, впервые так отчетливо увидел, что такое настоящее рабство. Не было здесь простой физической зависимости — нет, это было куда страшнее. Это было порабощение самой души, такое тонкое и въедливое, что человек переставал ощущать собственную личность. Рабство — оно как медленный яд, что просачивается сквозь кожу, впитывается в кости, отравляет самую суть. Оно не просто лишает свободы движений, оно выжигает изнутри волю, убивает надежду, превращает живого человека в подобие механизма, послушной марионетки.
Сашка вдруг остро почувствовал, как это унижение передается от одного к другому. Ванятка — не просто мальчишка, а символ целого поколения, выросшего в тисках безысходности, где мечта о свободе кажется такой же призрачной, как утренний туман. И Сашка понял: настоящее рабство не в цепях и не в принудительном труде. Оно — в сломленном духе, в утраченной вере в собственное достоинство, в той страшной покорности, которая становится второй природой.
Каждый нерв его существа протестовал против этой системы, против этой немой, но оттого не менее чудовищной несправедливости. И в этот момент он впервые по-настоящему ощутил всю глубину социальной трагедии, которая была не просто личной бедой Ванятки, но болью целого народа. Его народа.
Рабство — оно не только снаружи. Оно внутри, в самой структуре человеческих отношений, в той невидимой паутине унижения, что опутывает души людей, лишая их главного — права быть свободными.
Василий Феофанович, обвел глазами происходящее, медленно повернул голову к управляющему. Взгляд его был тяжелым и властным, но в глубине глаз таилось то неуловимое выражение, которое свойственно людям, недавно получившим власть и жаждущим её демонстрации.
— В чем дело? — произнес он, чуть приподняв бровь, стараясь говорить как можно более небрежно.
Семен Иванович, весь подобравшись, словно натянутая тетива, выступил вперед, толкнув Ванятку так, что тот чуть не упал.
— Пойман с поличным, барин, — доложил управляющий. — Оловянный солдатик, — и он с торжеством протянул игрушку Василию Феофановичу.
Граф Кушелев смотрел на Ванятку с откровенным презрением. Его взгляд был холоден и уничижителен, словно он рассматривал не человека, а какую-то мелкую вошь, недостойную даже малейшего сострадания. В глазах графа читалась брезгливость помещика, которому противно само существование крепостного, дерзнувшего нарушить спокойствие господ.
Василий Феофанович медленно покрутил оловянного солдатика, как улику, в руках. Его пальцы с массивным перстнем бережно, почти нежно касались игрушки, но в этой нежности таилась угроза.
— Воровство, — процедил он сквозь зубы. — Самое постыдное преступление.
Семен Иванович, готовый выполнить любую команду хозяина, выступил вперед:
— Что прикажете, барин?
Ванятка, собрав последние крупицы храбрости, тихо, но внятно произнес:
— Я не брал, барин. Богом клянусь.
— Врёт, барин, врёт! — презрительно фыркнул Семен Иванович, толкнув Ванятку локтем. — Солдатик у него был найден!
Василий Феофанович явно разозлился. Его лицо налилось гневным румянцем, который быстро расползался от воротника к вискам, делая щеки багряно-красными. А граф Кушелев неожиданно подался вперед, его взгляд стал острым и цепким. Что-то в Ванятке действительно привлекло его внимание — какая-то деталь, едва уловимая особенность, которую смог заметить только опытный охотник. Он смотрел на мальчика с неподдельным интересом, словно тот был редким экземпляром, случайно попавший в поле зрения коллекционера. В его глазах мелькнуло что-то похожее на профессиональную оценку — холодную, расчетливую, но не лишенную странного любопытства.
— Спустить с него три шкуры! — заорал Василий Феофанович с перекошенным от гнева лицом.
Сашка смотрел на происходящее, и ему казалось, что весь этот кошмар — какой-то страшный сон. Неужели можно так жестоко наказать ребенка за такое смехотворное «преступление»? Он прекрасно знал, что Кости было множество различных игрушек. Целый сундук дорогих заграничных игрушек стоял в детской комнате: театральные марионетки, бронзовые пушки, деревянные лошадки, заводные механизмы из Европы. И наказывать мальчишку за один единственный солдатик казалось просто диким, абсурдным.
Граф Кушелев, потянувшись, закинул одну ногу на другую и медленно повернул голову к разгневанному Василию Феофановичу.
— Постойте, — негромко, но властно произнес он и медленно проговорил: — Я заберу мальчишку за фунт бразильского табака(2).
Повисла тяжелая пауза. Во взгляде графа мелькнуло что-то такое, отчего Сашка почувствовал леденящий холодок по спине. Было здесь что-то неладно. На лице Василия Феофановича отразился тяжелый мыслительный процесс. Брови сдвинулись к переносице, глаза чуть прищурились, желваки заходили под кожей.
— Зачем он вам? — недоуменно спросил барин, теребя массивный перстень на пальце.
— Мальчишка … интересный, — хищно улыбнулся граф Кушелев.
Ванятка стоял неподвижно, его еще совсем детское личико окаменело. В глазах — ужас и полное бессилие. Он не плакал, не кричал — просто застыл, превратившись в живую статую.
— Согласен, — быстро сказал Василий Феофанович.
Из-за спины Ванятки, словно вихрь отчаяния, метнулась женщина — его мать. Она кинулась вперед и с криком, в котором смешались боль материнства и звериный страх, она рухнула на колени перед Василием Феофановичем. Её лицо было искажено невыносимой болью и отчаянием. Простое крестьянское платье в мелких заплатках, руки, изуродованные тяжелой работой, с мозолями и старыми шрамами, дрожали, когда она схватила начищенные до зеркального блеска туфли господина.
— Батюшка, родненький! — захлебываясь слезами, она стала судорожно целовать его обувь, её голос разрывался от рыданий, становясь то тихим шёпотом, то истерическим воплем. — Христом-богом молю — не продавайте сыночка!
Василий Феофанович брезгливо поморщился, словно от неприятного запаха. Его лицо исказила гримаса отвращения — губы поджались, брови сердито сдвинулись, а в глазах промелькнуло презрение. Он попытался отдернуть туфли — заграничные кожаные полуботинки английской работы, стоивший целое состояние. Он морщился, как от физической боли, когда на его обуви появлялись все новые и новые следы влажные следы слез и мелкие грязные отпечатки пальцев женщины.
Граф Кушелев внимательно наблюдал за разворачивающейся сценой, и в его холодных глазах мелькнуло настоящее непонимание — не презрение, не равнодушие, а именно искреннее недоумение человека, который никак не может уложить происходящее в привычную для него картину мира. Он переводил взгляд с рыдающей матери на перепуганного Ванятку, затем на Василия Феофановича, словно пытаясь понять скрытый смысл этой сцены.
— Да уберите же ее! — истерично заорал барин и его голос сорвался на визгливую, надтреснутую ноту.
Он тщетно судорожно дергал ногами, пытаясь отодвинуться от рыдающей женщины, но не предпринимал попыток оттолкнуть ее — нет, это было выше его сил или, скорее, ниже его достоинства, равносильна осквернению.
Семен Иванович, верный пес барина, мгновенно шагнул вперед. Его грубые руки с силой схватили женщину, рывком отрывая её от полуботинок Василия Феофановича. Женщина завизжала — не то криком, не то стоном отчаяния. Она заметалась в руках Семена Ивановича, её платье развевалось, руки судорожно тянулись к сыну.
— Сыночек! Ванятушка! — надрывался её голос.
Сашка содрогнулся всем телом, будто от внутреннего удара. Перед глазами всё застыло — острые, режущие образы происходящего. Внутри него что-то надрывалось, клокотало яростью и болью, которые не могли найти выхода. Воспаленное детское сердце не выдержало — и Сашка сорвался с места, словно раненый зверёк. Его босые ноги летели над землёй, подошвы обжигало о твёрдую, неласковую землю.
Ветер больно хлестал по лицу, свистел в ушах, заглушая гулкие удары сердца, но глаза были сухими — ни слезинки. Слёзы были слабостью, а сейчас нужна была сила. Только каменная, звериная решимость и какая-то внутренняя, не по-детски взрослая ярость. Каждый судорожный вдох был наполнен комком невысказанного гнева — гнева беспомощности и детской злости.
Мир вокруг него размылся — остались только воспоминания о страшной сцене: рыдающая мать, её изуродованные работой руки, цепляющиеся за туфли барина; окаменевшее личико Ванятки, в глазах которого застыл немой ужас; презрительная гримаса Василия Феофановича; хищная улыбка графа Кушелева. Сашка бежал, словно пытаясь убежать от увиденного кошмара, от этой немыслимой жестокости. Прочь от этого кошмара! Прочь!
Изба старца маячила впереди — единственное спасительное убежище среди этого безумия. Сашка знал: стоит только переступить, и случится чудо. Федор Кузьмич не просто заступится — он найдёт такое решение, о котором даже не подозревают те, кто считает себя хозяевами этого мира.
Барин не просто уважал его — он относился с почтением, с какой-то затаённой, глубокой признательностью и смотрел как на человека, который знает о жизни куда больше, чем кажется на первый взгляд.
Когда в барском доме собирались важные гости — чиновники с выхоленными бакенбардами, военные генералы с иссеченными шрамами и заезжие купцы с пухлыми кожаными портфелями — Василий Феофанович непременно усаживал Федора Кузьмича в особое место. Не во главе стола, где восседали сановники, и не в конце, где обычно располагались обедневшие помещики, — нет. Федор Кузьмич занимал место — чуть в стороне, но так, чтобы каждый мог услышать его негромкое, но веское слово.
Стоило разговору зайти в тупик или превратиться в пустопорожнюю болтовню, как Федор Кузьмич едва заметным движением руки или одним многозначительным взглядом менял течение беседы. Его реплики были подобны легким движениям опытного шахматиста — казалось, он не спорит, не настаивает, но разговор послушно струился в нужном направлении.
Когда Федор Кузьмич начинал говорить, весь стол замирал. Генералы, повидавшие сотни сражений, вдруг становились обыкновенными слушателями — их суровые лица смягчались, а взгляды теплели. Его военные истории были не пафосными реляциями о победах, но тихими, почти интимными рассказами о человеческом мужестве, о солдатской душе, о том, что происходит по ту сторону парадных мундиров. Чиновники, привыкшие к канцелярским оборотам и сухим докладным, ловили каждый его полунамёк. В его осторожных фразах было больше государственной мудрости, чем в десятках официальных бумаг. Он говорил между строк, пунктиром обозначая такие глубинные истины, о которых в важных кабинетах предпочитали молчать. Купцы же — матёрые торговцы, привыкшие считать каждую копейку — слушали его, затаив дыхание. Каждое слово Федора Кузьмича было для них дороже любой валютной биржи, тоньше любой коммерческой схемы. Его мудрость была настоящим золотым запасом — редким, неизмеримым богатством.
Бывали и другие вечера, когда сам Василий Феованович приходил к нему за советом. Тихий, почти робкий стук в дверь. Словно не барин, а давний ученик приходит к своему наставнику. И Федор Кузьмич встречал его особенно — не как хозяина, не как господина, а как собеседника.
Они садились друг напротив друга. Федор Кузьмич — на простую деревянную лавку, Василий Феофанович — на единственный добротный стул. И начиналась их негромкая беседа — без свидетелей, без лишних слов. О делах имения — не казенным языком отчетов, но с пониманием каждой борозды, каждого клочка земли. О соседских распрях — не сплетничая и не осуждая, но разбирая тончайшие нити человеческих отношений. О политических слухах — которые даже в эту глухую деревню приходили тоненькими, но очень точными нитями.
Сашка вихрем ворвался в избу — запыхавшийся, с горящими глазами. Федор Кузьмич даже не вздрогнул, не повернулся. Его рука, с тонкими, жилистыми пальцами продолжала уверенное движение. Перо скользило по бумаге, оставляя за собой чёткий, почти каллиграфический след в виде странного набора букв и цифр, вместо привычных слов. Ни единого дрожащего штриха, ни малейшего намёка на суету или спешку — только предельная собранность и какая-то внутренняя сосредоточенность.
Федор Кузьмич медленно поднял голову. Глаза его — голубые, цвета утреннего неба перед рассветом, с еле заметной сеточкой мелких морщинок по краям — буквально впились в Сашку. Не гневом, не осуждением — пронзительным, насквозь видящим знанием. В этом взгляде таилось всё: и победа в лапте, и солдатик, поднятый с земли, и цыганский табор с его призрачными тенями, и страшная история с Ваняткой.
Но главное — он знал о Ванятке то, что Сашка успел позабыть.
Федор Кузьмич видел всю цепочку событий — от того момента, когда Сашка, охваченный минутным страхом, подбросил проклятого солдатика Ванятке, до страшных последствий этого малодушного поступка. Каждая слеза, каждый крик, каждая минута страдания — всё это эхом отдавалось в том единственном моменте трусости.
И теперь этот грех висел между ними — немой, тяжёлый, неискупленный.
Федор Кузьмич молчал и это молчание было страшнее любых слов. Оно наполняло избу, словно плотный туман, — густое, вязкое, способное придавить любое движение, любой звук. Не угрожающее, не гневное — но предельно объемное, настолько плотное, что его можно было потрогать руками — оно было тяжелее свинца. В этой тишине слышался каждый вздох, каждое еле заметное движение. Треск поленьев в печи казался оглушительным, а тихое поскрипывание половиц — почти криком.
Сашка стоял, не в силах шевельнуться, пригвождённый к полу этим немым, всепроникающим взглядом Федора Кузьмича. Его плечи поникли под невидимым, но невыносимо тяжёлым грузом. Он чувствовал, как внутри него всё сжимается и холодеет — от стыда, от невозможности вернуть назад тот единственный роковой момент. Внутренний голос, холодный и резкий, как осколок льда, нашёптывал: «Предатель». И с каждым мгновением этот голос становился всё громче, всё нестерпимее. Сашка чувствовал, как краска стыда заливает его щёки, как предательский озноб пробирается под кожу, заставляя мелко-мелко дрожать.
— Ванятка… — еле слышно прошептал Сашка, голос его дрогнул, словно тонкая придорожная травинка под порывом холодного ветра. — Заступитесь, барин вас послушает. Вы же можете все исправить.
Слова сорвались с его губ отчаянным, надломленным эхом, полным мольбы и последней надежды. В них дрожала вся боль невосполнимой утраты, весь страх загубленного детства. Сашка смотрел на Федора Кузьмича — умоляюще и беспомощно.
Сашка чувствовал, как внутри него всё обрывается. Каждое слово давалось с невыносимым усилием, словно он выдавливал их из себя клещами:
— Я не хотел… Я испугался… Хлыст был такой страшный…
Федор Кузьмич отложил перо. Движение было настолько плавным и неторопливым, что казалось — каждый миллиметр пути пера к краю стола занимает целую вечность. Чернильная капля, повисевшая на кончике пера, сорвалась и расплылась на белоснежной бумаге причудливым чернильным цветком — точно последняя точка в невысказанном приговоре.
— Иди к Василию Феофановичу, — негромко, но твёрдо произнёс Федор Кузьмич. — Сам. Сам все расскажи. Сам признайся.
— Я… я не смогу, — прошептал мальчик, чувствуя, как кровь отхлынула от лица, оставляя его бледным, почти призрачным.
Бледность разлилась по его щекам болезненным, мертвенным оттенком. Даже губы потеряли привычный цвет, став почти прозрачными. В глазах метался ужас — страх перед позором, который накроет его с головой.
— Трусость, Сашка, не в том, что ты боишься, — старец выпрямился, и без того прямая спина стала ещё тверже. Трусость — когда не находишь в себе мужества признаться, — он говорил тихо, но каждое слово звенело металлом. Когда человек берёт ответственность, — продолжил он, — он освобождается от страха. От малодушия. От тех невидимых цепей, что сковывают душу куда сильнее железных кандалов. Раб боится признаться, свободный — может смотреть правде в глаза. Крепостное право — язва на теле России, гнойная рана, что кровоточит столетиями. Матушка-императрица, Екатерина Алексеевна, Александр Павлович — они понимали это, но не хватило мужества отменить. Боялись потерять опору помещичьего сословия, не смогли взять ответственность за судьбу народа, — Федор Кузьмич произнёс эти слова с такой болью, словно говорил о личной трагедии. Его голубые глаза потускнели, в них затаилась такое выстраданное горе, что казалось — он сам несёт на плечах весь непомерный груз вины. — Романовы, слабые духом, десятилетиями откладывали решение. Тысячи людей — живой товар, без права на выбор, на достоинство. И вина за это лежит не только на законах, но и на тех, кто эти законы хранил, — старец смотрел куда-то сквозь стену, видел сквозь время — сотни тысяч крестьянских судеб, изломанных жестокостью системы. — А ответственность — это выбор быть хозяином собственной судьбы. Не прятаться за чужие спины, не перекладывать вину, не убегать от последствий. Это когда ты сам решаешь свой путь и готов за него отвечать. Свобода не в вольности, — тихо закончил Федор Кузьмич. — Свобода — в мужестве быть честным. Перед собой. Перед своим народом. Перед всем миром.
Сашка слушал Федора Кузьмича, впитывая каждое его слово, но внутри всё еще леденел от страха. Признаться? Рассказать всю правду? Невозможно. Немыслимо. Каждая клеточка его существа сопротивлялась, пряталась, умоляла промолчать. Страх был плотным, вязким, как смола — он обволакивал изнутри, сковывал движения, перехватывал дыхание. Сашка чувствовал, как внутри него что-то дрожит и цепенеет — словно загнанный зверёк, прижавшийся к самому краю своей норы. Признание означало позор — быть уличённым, раскрытым, лишённым той хрупкой маски благопристойности, которую он носил.
Сашка вдруг вспомнил о Василии Андреевиче — о его негромком, но твёрдом голосе, о теплоте его ладони, что легко ложилась на плечо в минуты отчаяния. Перед отъездом в деревню воспитатель наклонился совсем близко и прошептал, глядя прямо в глаза: «Если совсем худо придётся — пиши. Я буду рядом и помогу».
Сашка вспыхнул, отыскав последний спасительный якорь. Отчаяние захлестнуло его внезапно и яростно, щеки мгновенно покрылись лихорадочным румянцем, пальцы судорожно сжались в кулаки.
— Я Василию Андреевичу напишу! — выпалил он, голос предательски дрогнул, но упрямство било через край. — Он всё решит! Он заступиться!
В этих словах была не просто надежда — был последний выстрел. Сашка буквально выталкивал их из себя, чувствуя, как внутри всё дрожит от страха и одновременно от какой-то судорожной решимости. Он хорошо знал воспитателя, знал его удивительную способность находить выход там, где казалось — выхода нет. И в этот момент Василий Андреевич представлялся ему чуть ли не последней единственной соломинкой, за которую можно уцепиться, сохранить достоинство хотя бы в собственных глазах.
Тень легла на лицо Федора Кузьмича. Его взгляд — холодный, пронзительный, насквозь видящий — остановился на мальчике. В глазах старца промелькнуло что-то между жёсткой усмешкой и глубоким разочарованием. Эта еле заметная гримаса была страшнее любых резких слов.
— Коли так хочешь прятаться за чужие спины, — с режущей интонацией произнёс он, — так уж катись прямо сейчас обратно в Петербург.
Сашка, внезапно осознав всю безвыходность своего положения, почувствовал, как внутри всё обрывается. Он рухнул на свою походную кровать — жалкую, скрипучую, с потертым солдатским одеялом — и разрыдался так, будто пытался выплакать целый мир своих страхов. Тело содрогалось в беззвучных рыданиях, которые начинались где-то глубоко в груди и вырывались наружу судорожными всхлипами. Пальцы вцепились в жесткую шершавую ткань одеяла, словно пытаясь удержаться хоть за что-то в этот момент полного краха. Слёзы текли быстро, обжигающе — они несли с собой не только страх, но и отчаянную, животную беспомощность. Каждый всхлип был похож на тихий крик загнанного зверька, что понимает — выхода нет. Сашка чувствовал, как его прежняя жизнь трескается и осыпается, обнажая самую суть. В этих рыданиях было всё: и страх признания, и ужас перед возможными последствиями, и горькое понимание собственной слабости. Он плакал, содрогаясь всем телом, будто пытался выплакать из себя саму возможность предательства.
Федор Кузьмич неловко протянул руку — широкую, с узловатыми пальцами, в которых было столько же силы, сколько и нерешительности. Его ладонь легла на спину Сашки скованным движением, будто человек, не привыкший к проявлениям нежности, вдруг попытался выразить сочувствие. Прикосновение получилось угловатым, почти робким. Похлопывание вышло скомканным, будто старец репетировал его много раз, но так и не научился по-настоящему.
— Поплачь, может, легче станет, — сурово сказал он, но в его голосе дрожала какая-то отеческая нежность. — Только сейчас ты горюешь о себе любимом, а о том мальчике, что стал жертвой твоего малодушия, и о его бедной матери и думать не хочешь. Ты видишь свой страх, но не замечаешь чужого горя. А между тем, за каждым твоим поступком — чья-то сломанная жизнь.
Слёзы, что были личными и горькими, вдруг стали прозрачными, почти невесомыми. Его собственная боль — такая яркая и всепоглощающая минуту назад — теперь казалась жалкой и мелкой. На смену ей приходило что-то новое: острое, как лезвие ножа, понимание чужой трагедии. Жалость к себе растворялась, уступая место чему-то более глубокому — настоящему страданию за другого. Сашка впервые по-настоящему почувствовал тяжесть ответственности, что давит не извне, а изнутри, разрывая привычные границы эгоизма.
Минута шла за минутой, но пойти и признаться он так и не смог. Трусость победила. На этот раз — окончательно и бесповоротно.
С того дня что-то неуловимо изменилось между Федором Кузьмичом и Сашкой. Прежняя отеческая теплота исчезла, растворившись в холодном безразличии. В этом взгляде больше не было ни укора, ни надежды — только равнодушное спокойствие человека, который окончательно разочаровался. Разговоры превратились в формальную вежливость. Короткие, отточенные фразы, словно выструганные из сухого дерева — без эмоций, без намека на прежнюю откровенность. На расспросы Сашки старец отвечал скупо, будто отбивая казенную повинность: «Да», «Нет», «Возможно».
Между ними легла невидимая граница — тоньше паутины, но крепче стальных оков.
* * *
Дворец в то лето стоял величественным, но уже не столь блистательным, как в дни своей первозданной роскоши. После пожара и суровых событий минувших десятилетий он сохранял печать имперского величия, но в его облике чувствовалась легкая усталость времени.
Архитектура дворца — творение Растрелли — оставалась несокрушимым памятником великолепия барокко. Резные колонны и лепные потолки хранили следы придворных балов и государственных церемоний. Каждый изгиб лепнины был подобен застывшей музыке — торжественной и величественной. Завитки и золоченые орнаменты казались живыми свидетелями человеческих судеб, что некогда разворачивались под этими сводами. Колонны стояли, словно молчаливые стражи имперской истории, помнящие каждый шепот, каждый взгляд, каждый едва уловимый жест придворных.
Парадные залы дышали историей. Паркет помнил еще шаги Екатерины Великой, хотя с тех пор прошло более полувека. В залах стояла торжественная тишина, изредка нарушаемая шорохом шелковых платьев придворных дам или звоном шпор офицерской гвардии.
В строгой приемной императора ожидал аудиенции мальчик. Массивные позолоченные часы в углу отсчитывали минуты. Каждое мгновение ожидания казалось вечностью. Мальчик знал: император, известный любовью к военной дисциплине, не терпит опоздания и малейшего намека на расхлябанность.
Мальчик поймал свое отражение в огромном венецианском зеркале, обрамленном массивной золоченой рамой. В зеркальной глубине отражался отрок лет тринадцати — на грани между детством и юношеством. Темно-русые волосы зачесаны на четкий, как линейка, пробор — идеально ровный и строгий, каждый волосок словно подчинен железной дисциплине, без единой непослушной пряди. На лице застыла маска — непроницаемая, строгая, высеченная из благородного мрамора. Ни единое движение мышц не выдавало внутреннего состояния. Губы сжаты с той придворной выдержкой, с которой рождаются только царские дети. Подбородок чуть приподнят — знак врожденного достоинства. Мундир лейб-гвардии Конного полка безупречно сидел на тонкой фигуре мальчика. Алый воротник — цвета пролитой крови и имперской славы — резко контрастировал с белизной основного сукна, символизирующего непорочность воинской чести. Серебряные пуговицы блестели холодным металлическим блеском, каждая — как маленькое произведение ювелирного искусства, с тщательно выгравированным гербом полка. Эполеты тяжело висели на тонких плечах — массивные, серебряные, с затейливой бахромой, что подчеркивала фамильную причастность к военной элите Российской Империи. Нагрудные карманы — с идеально симметричным расположением — были украшены миниатюрными серебряными петлицами. Широкий пояс с серебряной пряжкой стягивал мундир, создавая геометрически точный силуэт.
Нет, это был уже не лохматый, вихрастый Сашка, носившийся по лугам, перед вами стоял Его Императорское Высочество, великий князь Александр Николаевич, наследник российского престола.
Великий князь подошел к окну, его взгляд скользнул по парковой аллее. Там, среди изумрудной зелени и цветущих лип, появились фрейлины — живописные фигуры в легких летних платьях.
Александр невольно приподнялся, чтобы лучше их разглядеть. Кровь легко вспыхнула румянцем — быстрым, почти неуловимым, который тут же был подавлен придворной выдержкой. В глазах мелькнуло что-то новое — не благоговение перед Анной Васильевной, не завороженность дикой красотой цыганской девочки, а мужское восхищение.
Фрейлины двигались парковой аллеей — живые, красивые, совершенные. Александр впитывал каждую деталь: изгибы тел, мимолетные улыбки, нежные движения рук с кружевными веерами. Солнечный свет играл на шелковых складках, создавая призрачные блики. Александр чувствовал, как внутри нарастает что-то новое — не детский восторг, не романтическая влюбленность, а настоящее мужское восприятие женственности. Он впервые по-настоящему видел женщин — не как придворных кукол, а как живых, трепетных существ.
Секретарь тихо окликнул его, мягко вырывая из сладкого оцепенения:
— Его Императорское Величество готов принять наследника.
Мгновенно — словно холодной водой — внутренняя дисциплина накрыла все эмоции. Блеск в глазах, секунду назад наполненных живым интересом и мужским любопытством, теперь стал твердым, как отполированный клинок. Легкое волнение, что трепетало где-то в глубине души — между детством и взрослением — было моментально загнано внутрь, под плотно застегнутый мундир, под серебряные пуговицы с гербом полка. Силуэты фрейлин, бывшие живописным видением, теперь стали всего лишь частью парадного пейзажа — красивой, но абсолютно безжизненной декорацией.
Александр выпрямился и поправил эполеты. Шаг за шагом — размеренно, точно, без суеты — он направился навстречу к императору. Каждый шаг был выверен с математической точностью: носок сапога касался паркета под идеальным углом, каблук опускался с такой плавностью, будто отсчитывал государственный ритм.
Массивные двери из дуба, инкрустированные золотыми накладками с имперским гербом, раскрылись бесшумно.
Кабинет представлял собой просторную комнату. Стены кабинета были обшиты дубовыми панелями темно-коричневого цвета, между которыми висели портреты военачальников и предыдущих монархов. Особо выделялся большой портрет Петра Первого и буквально притягивал к себе взгляд. Написанный в полный рост, в парадном мундире голландского образца, Петр был изображен на фоне морского пейзажа — символа его великих преобразований и морского могущества Российской Империи, а слева можно было разглядеть очертания Петербург. Художник мастерски передал характер императора: твердый, решительный взгляд из-под густых бровей, чуть склоненная голова, словно готовая в любую секунду отдать приказ. Золоченая рама с резными имперскими орлами подчеркивала значимость портрета. Казалось, сам Петр Великий наблюдает за происходящим в кабинете, продолжая незримо направлять государственную политику даже спустя десятилетия после своей смерти.
Массивный письменный стол из темного красного дерева занимал центральную часть помещения. Государственные бумаги лежали словно геологические слои: указы поверх докладных, донесения поверх карт. Справа от стола — огромный книжный шкаф красного дерева с застекленными дверцами, где хранились тома военных уставов, исторических хроник и дипломатической переписки. Переплеты книг были из тончайшей кожи, некоторые — с золотым тиснением. Бронзовые канделябры создавали мягкое, торжественное освещение. Широкие окна с тяжелыми бордовыми шторами выходили в парк, но были наполовину прикрыты, пропуская строгий, приглушенный свет- здесь господствовала атмосфера служебной сосредоточенности.
Николай Павлович прямо сидел на темно-бордовом кресле, обитое толстой кожей с глубокими складками, с резными подлокотниками из темного дерева. Спина не касалась спинки кресла — подтянутая, напряженная, готовая в любой момент вскочить. Правая рука лежала на подлокотнике, левая — на папке с государственными документами.
Увидев сына, Николай Павлович поднялся ему навстречу, и в этот момент произошло удивительное превращение. Секунду назад он был императором — властелин, государь, чей взгляд мог повергнуть в трепет любого генерала. Суровые черты лица моментально смягчились. Холодно-стальные глаза наполнились нежностью и какой-то озорной радостью. Резкие линии подбородка и скул разгладились, исчезла казенная выправка. И теперь перед Александром стоял его отец — живой, теплый, с широкой, мальчишеской улыбкой.
— Мой московский калач,(3) — ласково сказал он, обнимая сына.
Николай Павлович крепко прижимал сына к себе, и в этих объятиях растворялась вся государственная мощь, исчезала граница между императором и отцом. Александр чувствовал тепло отцовского тела, запах его мундира — тонкое сочетание мускуса, бергамота и легких древесных нот — благородная смесь свежести и мужественности.
Николай Павлович, словно стыдясь внезапного порыва чувств, отстранился и, чтобы скрыть только что явленную теплоту, лукаво прищурился:
— Ну что, мой босоногий герой? Небось, в деревне совсем одичал? На сеновале спал и с одними петухами да телятами разговаривал?
— Папа,(4) — только и успел пробормотать Александр, понимая этот отцовский маневр — спрятать сентиментальность за колкой шуткой, — что вы…
Великий князь прекрасно читал затаенную нежность в отцовских глазах. Озорные искорки, легкая улыбка в уголках рта, чуть заметное потепление интонации — вот истинный язык их отношений. Язык, понятный только им двоим. Каждая такая шутка была как особый знак внимания, как признание любви — только без громких слов и торжественных деклараций. Просто — по-мужски, сдержанно, с легкой насмешкой над собой.
— Что «что»? — продолжал настаивать Николай Павлович. — Ты не думай, что совсем без присмотра был. Федор Кузьмич присылал мне отчеты еженедельно.
Александр мгновенно окаменел. Летние каникулы были той страницей, которую он отчаянно желал вычеркнуть из собственной памяти — как дурной сон, как позорный штрих в безупречной биографии наследника престола. Перед глазами всплывали болезненные картины: расширенные от ужаса глаза Ванятки, отчаянные крики его матери, подброшенный солдатик — безмолвный свидетель его предательства — казался теперь символом всей его трусости. Воспоминания были острыми, как осколки, царапающими изнутри душу.
Страх — холодный, липкий — все еще жил где-то в глубине сердца. Что кто-то узнает о его малодушии. О слабости, о которой он старался забыть.
Нет, только не домашние. Только не отец. Только не здесь, не сейчас.
— И что же передавал почтенный Федор Кузьмич? — с наигранным безразличием спросил Александр.
— Федор Кузьмич считает, что ты наконец-то дорос до цесаревича. — Николай Павлович сделал паузу, словно давая этим словам время отозваться в воздухе. — Что скажешь, мой московский калач?
Александр замер, словно услышав далекий, невероятный звук. «Цесаревич» прозвучало для него как волшебное заклинание, как откровение, которого он не смел даже представить. В его представлении этот титул был окружен таким сиянием и величием, что казался почти мифологическим. Это было что-то торжественное, о чем можно было только мечтать, глядя издалека. Как легенда, как недоступная вершина, которую он никогда не осмелится даже представить для себя.
И вдруг — это простое, но невероятное слово из уст отца. Це-са-ре-вич. Как луч света, что внезапно прорезает самые плотные сумерки.
Цесаревич — значит избранный. Значит — прощенный. Значит — достойный.
В глазах великого князя стояло настоящее изумление — смесь робости, недоверия и затаенной, едва теплящейся надежды. Словно ребенок, которому вдруг протянули заветную, давно желанную, но казавшуюся недостижимой игрушку.
— Цесаревич? — тихо, с придыханием переспросил Александр, пробуя это слово на вкус.
Оно было горьковатым, как незрелый плод, и одновременно сладким, как первое признание. Александр чувствовал, как это слово медленно растекается по языку, наполняя его неведомым прежде вкусом — вкусом ответственности и искупления. Он произносил его осторожно, боясь спугнуть, словно редкую птицу, которая может вот-вот улететь. В этом слове дрожала целая вселенная — его прошлое, настоящее и будущее. Прошлое с болью и страхом, настоящее с робкой надеждой и будущее — пока еще туманное, но манящее своей неизведанностью. Слово, которое он не смел даже шептать про себя, теперь звучало явью.
Николай Павлович положил руку на плечо сына. Твердо — но не сокрушающе. Властно — но не унижающе. В этом прикосновении была вся история их рода: сотни нерассказанных историй мужского понимания, молчаливой любви, негромкой, но абсолютной поддержки. Поддержка — не значит держать за руку. Поддержка — значит дать почувствовать, что ты рядом, что за спиной — целая империя. Признание — не громкие слова, а этот единственный жест. Прикосновение, которое важнее торжественных речей и парадных церемоний. Доверие — хрупкое и вечное одновременно.
Рука отца и плечо сына. Две эпохи и два характера, но одно будущее — будущее России.
— Цесаревич, — повторил император, улыбнувшись. — Приказ будет готов осенью, но ты привыкай, государь наследник, — он вдруг посерьезнел и признался: — Я никогда не хотел править, — и в этих словах дрожала такая откровенность, что Александр буквально физически ощутил всю тяжесть родительского бремени. — Да меня и не готовили. Престол — это не дворцы и балы, а крест. Тяжелый, подчас невыносимый крест служения. И, если обычный человек несет его только за себя, то мы перед Богом будем отвечать за всю Россию. Запомни, калач, не нам прислуживают, а мы служим народу, — Николай Павлович вдохнул и задумчиво повторил: — Не хотел править. Но я не мог допустить, чтобы страна погрязла в дворцовых переворотах из-за борьбы за престол между сторонниками Константиновичей, Михайловичей и, — он сделал паузу и ткнул пальцем в сына, — и Александровичей. Были у нас уже дети-цари и ничем хорошим для них это не закончилось. Россия никогда не прощает слабость императору.
— Я понимаю, Папа, — кивнул Александр.
Портреты предков — свидетели романовской истории — внимательно слушали разговор отца и сына. Их молчание было красноречивее тысячи слов. Их глаза, написанные когда-то искусными мастерами, казались теперь особенно пронзительными — они помнили взлёты и падения, победы и поражения. Они знали цену короны — цену, которую платят кровью и душой.
Александр невольно встретиться взглядом с императором Александром Первым. Его маленький портрет висел в углу кабинета и имел домашний характер. Александр Павлович был изображен в легком домашнем сюртуке темно-зеленого сукна, с небрежно повязанным белым шейным платком. Никаких орденов, никаких торжественных регалий — только естественность и внутренняя сосредоточенность. Художник уловил редкий момент — государь был запечатлен будто между мыслями, с легкой усталостью в глазах. Левая рука чуть согнута, словно только что отложил книгу или письмо. Живые глаза — серо-голубые, с еле заметной печалью — смотрели не сквозь зрителя, а куда-то внутрь себя.
— Знаешь, Папа, а в Федоре Кузьмиче есть что-то неземное, — неожиданно даже для себя сказал Александр, не заметив, что перешел в разговоре с отцом на ты.
— Неземное? — эхом отозвался Николай Павлович, чуть прищурившись. — Я бы сказал — что-то ангельское.
Да, именно так. Отец был прав — Федор Кузьмич носит в себе какую-то небесную благодать, которую не спрячешь за холщовой рубахой или парадным мундиром.
— Папа, кто он? — спросил Александр, не отрывая глаз от портрета.
— Не пугай меня, калач, — деланно рассмеялся Николай Павлович, проследив за взглядом сына. — Это император Александр Благословенный. Мой брат и твой дядя.
— Я не про портрет, — поспешно сказал Александр, уловил в голосе отца искусственные интонации. — Федор Кузьмич — кто он на самом деле?
— Он наш ангел хранитель, — почти благоговейно ответил Николай Павлович.
Было ясно, что отец больше ничего не скажет. Александр ощутил странное напряжение. Между ними повисла невидимая завеса, за которой пряталось нечто большее, чем простое семейное предание. Тайна, что дышит, живёт, но не торопится раскрыться.
Это была чужая тайна. Живая, трепетная, с собственным дыханием и пульсом. Она не принадлежала ни императору Николаю Первому, ни кому-либо другому. Она существовала сама по себе — хрупкая, как паутина, и могущественная, как целая вселенная. Она терпеливо ждала своего часа, подобно семени, которое накапливает в себе силу перед великим прорастанием. Лежала между строк, между вздохами, между мирским и небесным. Её нельзя было ни купить, ни продать, ни насильно вырвать из времени.
И только портрет Александра Благословенного мог открыть ее. Мог, но упорно молчал. Молчал, когда миновали десятилетия, когда сменялись цари, когда рушилась Империя. Молчал, слушая ругань красных вождей и взрывы фашистский снарядом. Молчал так долго, что совсем разучился говорить.
1) Свобода, равенство, братство
2) Я не смогла найти сколько стоил индийский табак, но обычный — 2 рубля 50 копеек.
3) Александра Николаевича в семье называли «Московским калачом». Он родился в Москве, за что отец, Николай I, наградил его таким «званием».
4) В семье Николая I все дети называли отца в письмах всегда «Любезный Папа», а в разговоре просто «Папа»
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Популярное
VKontakte
WhatsApp
Telegram
Отключить рекламу