Годовщина (гет)

"Анна Викторовна прибыла в Иркутск в конце октября девяносто третьего года в компании Михаила Ивановича Ульяшина, в прошлом затонского околоточного, и некой Елизаветы Тихоновны Жолдиной, у которой в бытность мою начальником сыскного отделения с законом складывались сложные отношения. С законом, но не с Анной Викторовной, всегда видевшей людей несколько иначе. Эти двое не просто сопроводили Анну по Большому Сибирскому тракту, но и собирались начать в Иркутской губернии новую жизнь, тесно связанную с нашей. Моего на то согласия никто особо не спрашивал, да я и не думал возражать, испытывая огромное облегчение при мысли, что и в моё частое отсутствие Анна не будет одна. Со временем общество Лизы и Михаила Ивановича оказалось для нас не просто благотворным, но и во многом спасительным. Без них наши "иркутские мистерии", весьма вероятно, куда больше напоминали бы какую-нибудь древнегреческую трагедию.

Анну Викторовну, вновь обретённую после трёх с половиной лет разлуки, я и узнавал, и не узнавал. Она немного похудела и очень повзрослела, стала вроде бы осмотрительнее и сдержанее. С учётом пережитого это было понятно, а в новых её обстоятельствах — даже необходимо, тем не менее я, прежде не раз коривший Анну за порывистость и необдуманность решений, теперь всё высматривал в ней ту неопытную и увлекающуюся девочку, мою своевольную и неукротимую барышню на колёсиках. И только в очередной раз разглядев её, удостоившись сияющего взгляда и лучезарной улыбки или же, напротив, сдвинутых бровей и запальчивого: "Да что Вы, в самом деле, Яков Платонович!" — я на время успокаивался. Впрочем, повзрослевшая Анна Викторовна оказалась всё так же полна сюрпризов, меня ждало ещё немало "открытий чудных", и вернувшийся дар был отнюдь не самым большим из них.

Однако самое главное об Анне я понял уже в Затонске, хотя в те поры мы виделись и общались с ней до обидного мало. Нас сводили мои расследования и её духи и разлучало, казалось, всё остальное. Мы непростительно часто и весьма болезненно ссорились, не умея толком мириться. В разлуке у меня достало времени подумать над своим поведением, а у Анны — за всё меня простить. Потому после встречи в Иркутске всё стало иначе. Несмотря на каторгу и ссылку у нас вдруг оказалось гораздо больше драгоценного общего времени, которое мы не готовы были тратить на раздоры. Наша первая иркутская зима не была богата на происшествия и запомнилась благословенной тишиной. Даже Анна Викторовна на время оставила идею спасения всего человечества и трогательно сосредоточилась на моей персоне.

Уже двенадцатого ноября мы с Анной Викторовной обвенчались в тюремной церкви Святого Николая Чудотворца. Такая поспешность объяснялась, с одной стороны, необходимостию успеть до начала Рождественского поста, с другой же, свидевшись наконец, ни я, ни она более не имели сил откладывать что-либо. Тогда решительным образом встал вопрос жилья в Александровском для четырёх человек, ведь спутники Анны Викторовны собирались последовать за ней. Найденный мною заранее с немалым трудом вариант двух комнат на съём перестал быть хоть сколько-нибудь подходящим, и тут нам на помощь пришёл тюремный священник Николай Алексеевич Шастин.

С отцом Николаем мы на тот момент уже были довольно хорошо знакомы. Я никогда не был человеком набожным, если и просил о чём высшие силы в те годы, то обращаться к ним предпочитал без посредников. Тем не менее, в заключении я регулярно посещал церковные службы, поскольку это было предусмотрено уставом о содержащихся под стражей. Николай Алексеевич произвёл на меня самое приятное впечатление тем, что и в храме, и в школе-читальне, созданной и поддерживаемой его усилиями, он не так проповедовал догмы, как убеждённо и пламенно нёс то самое "разумное, доброе, вечное". Потому, первый раз заглянув в читальню от скуки, я позволил взять себя в оборот и оказался в неожиданной роли преподавателя арифметики. Занятие оказалось не хуже многих других и вкупе с беседами с самим Николаем Алексеевичем несколько разнообразило мою тюремную жизнь.

Отец Николай проживал с женой и двумя детьми в посёлке на Большой улице, именно он устроил так, что пустовавший по соседству дом, принадлежащий владельцу фабрики таёжной обуви Орельскому, был сдан нам за вполне умеренную плату. Это был типичный деревянный одноэтажный дом на подклете, шагов восемь в длину по улице. В него вела со двора крытая лестница, под нею же был вход в так называемую горницу — тёмную, но весьма тёплую комнату, расположенную наполовину в земле. Здесь стоял большой стол и по вечерам кипел самовар, за которым мы почти ежедневно собирались к ужину. Здесь же — "в апартаментах с отдельным входом" — предпочитал ночевать Михаил Иванович, хотя наверху у него была своя комната. Наверху располагалась и комната Елизаветы Тихоновны, и наша с Анной обитель, отделённая просторными сенями от остальных помещений. Кухня, именуемая также зимовьем, была выстроена отдельно, как и баня, которую мы с Ульяшиным подновили сразу после свадьбы. Мы с Анной прожили в этом доме только первый год нашей семейной жизни, но она однажды сказала, что навсегда в мельчайших подробностях запомнит не только его устройство и обстановку, но и скрип снега под окнами, грохот тяжёлого железного кольца на воротах, шероховатость деревянных стен, тепло печного бока. Сам я далёк от того, чтобы романтизировать деревенский дом. Даже этот, которому многим обязан".

Селение Александровское, в семидесяти верстах от Иркутска, 19 декабря 1893 года.

Анна ждала и волновалась. Сегодня был особенный день, так что она не могла иначе. Но Яков Платонович задерживался так сильно, что беспокоилась не только она одна. Уже и самовар давно остыл, и Лиза читала "Капитанскую дочку" совсем не так увлечённо, и Михаил Иванович задумчиво хмурился, а потом и вовсе оделся и сходил через улицу узнать, вернулся ли Николай Алексеевич. Когда оказалось, что тот дома уже больше часа, а Якова прямо из школы-читальни вызвали к помощнику тюремного смотрителя Лятосковичу, в груди у Анны стало холодно и пусто. Захотелось выскочить в ночь, добежать и встать хотя бы у тюремного шлагбаума, ведь не прогонят же её караульные. Яков, конечно, ужасно рассердится, увидев её там, ну и пусть! Он много раз предупреждал её, что может и не прийти ночевать, что в случае какого-либо происшествия в тюрьме его просто не выпустят за ворота. Но за время, минувшее после венчания, этого ещё не случалось ни разу. Так почему же именно сегодня?!

— Анечка Викторовна, может, поужинаем всё-таки? — осторожно спросила Лиза.

— Да, конечно. Конечно, ужинайте! — вскинулась она. — Вам же совсем не обязательно ждать.

Анна даже поднялась наверх, чтобы дать возможность Лизе и Ульяшину поесть без оглядки на неё. На ужин были щи и пироги с рыбой, над которыми они с Лизой сегодня колдовали несколько часов. Анна прежде всячески уклонялась от маминых уроков домоводства, всё казалось, это ей не скоро понадобится. Теперь вот понадобилась не мамина наука — Прасковьина. Весь последний год, проведённый в Затонске после возвращения из общины, Анна, кроме всего прочего, училась у той готовить не изысканные, а самые простые блюда — "щи да кашу, пищу нашу", печь хлеб, солить огурцы, варить варенье, выбирать продукты на рынке и в лавке, прицениваться и торговаться. Прасковья учила её и вздыхала, шептала: "Жаль моя", украдкой утирала слёзы, пока Анна возилась с тестом. Заглядывавшая на кухню мама смотрела на их занятия сухими глазами и уходила молча. Маму было невыносимо жаль, но утешить её, как Прасковью, обняв и погладив по голове, не получалось. Любой разговор кончался тяжёлой ссорой, и Анна просто стала избегать их. За несколько дней до намеченного отъезда мать слегла. Вызвали Александра Францевича, тот хмурился и мялся, когда Анна его расспрашивала, и она лишь утвердилась в своём подозрении. Когда доктор Милц уехал, Анна прошла к маме, присела на край постели, попросила: "Не надо, мамочка... Это не поможет, я очень люблю тебя, но всё равно уеду, как оговорено, мне надо успеть до холодов. Давай хотя бы простимся как следует". Мария Тимофеевна ничего ей не ответила, но на следующий день поднялась как ни в чём не бывало. Даже помогала проверять уже уложенный багаж, даже обняла и перекрестила Анну на прощанье. Коротко и сухо, совсем не так, как отец, провожавший её до Москвы, или дядя, ненавидевший себя и свою сломанную ногу за то, что не может поехать с ней. Но Анна была благодарна матери и за это.

Анна совсем не боялась ни в дороге, ни накануне. Ей казалось тогда, что она просто разучилась бояться, как можно разучиться плакать, выплакав все слёзы. Самый мучительный страх она испытывала, когда Яков ровно четыре года назад исчез из Затонской гостиницы, а пол и стены в коридоре оказались испачканы его кровью. Пятьдесят семь дней, точнее, ночей мучительного страха, потому что дни были заполнены лихорадочными поисками. Духи покинули её, и оттого она чувствовала себя почти ослепшей и оглохшей, люди, даже близкие, говорили с ней будто издалека, сквозь толщу воды, в которой она барахталась без Якова и без дара. В те дни она и поняла, что просто не сможет существовать без него, что должна его найти, чтобы опять научиться дышать без боли. А когда Яков нашёлся — в крепости и под судом, огульно обвинённый в убийстве мерзавца Разумовского и, похоже, оговоривший себя в болезненном бреду — всё равно стало легче, потому что появилась определённость и окрепла надежда на новую встречу. Анна продолжала надеяться, когда получила его прости-прощальное письмо — такое благородное и такое глупое — и когда полковник Варфоломеев признался, что бессилен помочь. Она боялась не суда и приговора, а того, что Яков, отрекшись от неё из лучших побуждений, отчается и даст болезни себя победить. Она думала о нём и разговаривала с ним днём и ночью, звала, убеждала, молилась, писала письма и ждала, ждала, ждала ответа.

"Его молчание — лучшее доказательство его сильнейших чувств к тебе, — сказал ей однажды дядя. — Почти любой на его месте принял бы твою жертву, которая сильно увеличивает его шансы на выживание. Как бы ни возражали твои родители против твоего решения, но они никогда от тебя не отрекутся, не оставят тебя — а значит и его — без помощи и средств. Но подобные резоны не могут прийти в кудрявую голову нашего Якова Платоновича, он от них бесконечно далёк. Его самый страшный кошмар — увидеть тебя "во глубине сибирских руд", поэтому он скрепя сердце и скрипя зубами не отвечает тебе который месяц. Не понимает, видимо, насколько тут нашла коса на камень, и что ты сорвешься за ним тем быстрее, чем дольше он будет хранить молчание". Наверное, Яков понял это в конце концов, потому что всё-таки ответил, просил не торопиться, оставаться пока с родителями и в безопасности. Ох уж эта безопасность! Анна то плакала над его письмом, то улыбалась сквозь слёзы от щемящего чувства узнавания.

Она не послушалась бы доводов Якова и последовала за ним немедленно, но дядя нашёл другие, более весомые аргументы. "А ты уверена, что готова к тому, что тебя там ждёт, Аннет? Что сможешь стать ему опорой, а не обузой? Ведь одной любви, какой бы огромной она ни была, для этого может оказаться недостаточно. Погоди метать молнии и послушай. Ты думала о том, что не умеешь почти ничего из того, что нужно, чтобы помочь ему продержаться там? А о том, что там не будет никакой вольницы, к которой ты так привыкла и без которой себя не мыслишь? Вместо этого будут жёсткие рамки и жестокие правила, многие покажутся тебе абсурдными и бесчеловечными. Понятно, что смелости тебе хватит, а дисциплины? Ведь там нельзя будет взбрыкнуть, и настоять на своём не получится, и вылезти из окна не удастся, потому что на окнах — решётки, а за окнами — зимняя тайга. Каждый твой взбрык, опрометчивый поступок, неуместная эскапада могут аукнуться ему, усугубить его и так незавидное положение..." Именно следствием этого разговора стало решение Анны вступить в Свято-Троицкую общину сестёр милосердия. Это был не единственный и отнюдь не самый простой путь к необходимым медицинским навыкам, в большей степени это был способ доказать себе и другим, что она сможет. Суровый устав, строгие правила, тяжёлая работа — в женской больнице, в приюте, в богадельне для неизлечимых — и, наконец, сражающийся с холерой Нижний Новгород, после которого ей и стало казаться, что она совсем разучилась бояться. Впрочем, это продлилось недолго, ровно до того момента, как при их первой встрече в Иркутске Якова вдруг скрутил мучительный приступ кашля.

За прошедшие с тех пор полтора месяца ничего подобного не повторялось. Более того, не наблюдалось никаких угрожающих симптомов, хотя она присматривалась и прислушивалась как могла. Каждую ночь просыпалась и внимала его ровному сонному дыханию, это было легко, ведь чаще всего его грудь оказывалась прямо под щекой. Тюремный врач, лечивший Якова Платоновича три года назад по прибытии в Александровское, тоже не видел сейчас причин для беспокойства, и Анна уже почти поверила, что тот приступ действительно был вызван крайним волнением. Яков вообще не выглядел больным, измождённым или отчаявшимся. Он похудел, в отросших после болезни густых волосах заметно прибавилось седины, а морщины на лице очевидно стали резче, но в то же время он как будто налился какой-то новой силой. Не просто физической силой, хотя в его руках Анна чувствовала себя вовсе пушинкой, а внутренней силой и решительностью человека, не поддавшегося обстоятельствам. И конечно, он очень изменился к ней.

Между ними больше не было того "странного и нелепого", за что пришлось бы просить прощения. Они по-прежнему не во всём соглашались друг с другом, но поссорится им не удавалось, потому что Яков и ругал её, обнимая. Он, похоже, действительно понял наконец, как неразрывно они связаны, как нужны друг другу. Нет, мучительные угрызения, сквозившие в каждом письме, не могли исченуть бесследно. Застав её за занятием, "не подобающем дочери успешного адвоката", он яростно рычал: "Кой чёрт понёс Вас на эти галеры, Анна Викторовна!", но она наверное знала, что за этими словами стоит не желание отослать её назад к родителям, а намерение самому сделать для неё всё, что только возможно, как в ныне сложившихся, так и в любых будущих обстоятельствах.

Анна ничего не услышала, просто почувствовала, как всё изменилось. Шагнула к окну, но слой инея на стёклах был всё так же непроницаем. Тогда она выскочила в сени, небрежно накинула платок и шаль, схватила шубу и сбежала вниз по лестнице. От волнения едва попала руками в рукава и, кажется, сломала ноготь, сражаясь с дверным запором. Когда справилась, ворота уже были открыты, а во дворе беседовали.

— Яков Платонович, наконец-то! Мы вас уже почти потеряли...

— Напрасно, Михаил Иванович. Вот он я, как видите.

— Что-то стряслось?

— Можно и так сказать. Помилование мне вышло, Михаил Иванович.

— Что-то я не слышу радости в вашем голосе...

— Напрасно не слышите, она там есть, потому что каторге конец.

— Но?

— Есть и "но", вы правы. Поражение в правах не отменено, а каторга до конца срока заменена ссылкой на поселение.

— И что теперь?

— Если в общем и целом, то в обстоятельствах наших не слишком многое изменится. Если здесь и сейчас, то баню бы по возможности, Михаил Иванович.

— Это мы быстро сообразим, Яков Платонович. А вы пока в тепло идите, к Анне Викторовне. Чаю, может, хотите? С морозу-то...

Яков шёл, должно быть, в горницу, но потом обнаружил её в дверях. Пробормотал что-то возмущённое и решительно задвинул её внутрь, прикрыл дверь и принялся поправлять на ней платок и шаль, как будто внутри это имело какое-то значение.

— Вот куда вы в таком виде, Аня?! Мороз же лютый!

— Да не успела я замёрзнуть, я и минуты снаружи не провела. Я вас ждала, а вас всё нет и нет!

— Вам незачем так меня ждать, я человек подневольный. Могут и не выпустить, и ничего не поделаешь, — Он внезапно замолчал, глубоко вздохнул и добавил совсем другим тоном: — Но сегодня-то я никак не мог не прийти.

— Вы помните, — прошептала Анна, когда снова смогла говорить.

— Ну конечно, я помню, Анечка. Слишком мало в моей жизни было таких дней, чтобы забыть...

Ей так хотелось, чтобы Яков её сейчас поцеловал, но он уверенно удерживал её за плечи и на расстоянии. Анна уже поняла, что он старается по возможности не прикасаться к ней, не умывшись как следует. Сейчас это вызывало какой-то почти детский протест, с которым ей было трудно справиться.

— Значит, не могли не прийти, Яков Платонович? А как же: "Я человек подневольный"?

— Так подкоп давно готов, — ответил он тут же. — Как раз для особых случаев. Прямо из читальни на старое кладбище, а оттуда меня ваши духи уж как-нибудь домой проводили бы. Они у вас нынче молчаливы, но в поводыри-то, наверное, годятся.

— Как же годятся, если вы их не видите?

— Действительно, — согласился Яков. — Я бы мог сказать, что от ваших духов в последнее время нет совершенно никакого толку, но боюсь вызвать ваш праведный гнев, Анна Викторовна.

Анна возмущённо закатила глаза, но потом не выдержала, рассмеялась. Дар вернулся к ней вместе с Яковом, хотя и как-то странно. Духи действительно являлись редко и до сих пор ни о чём не просили и ничего не показывали. Но почти четыре года не было и этого, так что Анна решила не беспокоиться и просто ждать.

— Новости у меня, Аня, — сказал Яков очень серьёзно.

— Я слышала, какие у вас новости, — ответила она, — хотела вас поздравить, но вы меня немедленно схватили и куда-то поволокли.

— Не с чем особенно поздравлять. Восстановления в правах нет и...

— Это неважно! — выпалила она убеждённо.

— Важно, Аня, — возразил он. — Очень важно для вас и наших детей. Я всё же на это надеялся, но раз нет...

— То что? — спросила она с горечью.

— То будем жить с тем, что есть, Анна Викторовна, — ответил он, помедлив.

— А почему вы так задержались? — спохватилась она. — Что же, господину Лятосковичу понадобилось два часа, чтобы объявить вам о помиловании?

— Я не разговаривал сегодня с господином Лятосковичем. В его кабинете меня дожидался майор Шилов, вы его, возможно, помните капитаном.

— Это же...

— Человек полковника Варфоломеева, — подтвердил Яков. — Он привёз не только официальную бумагу о помиловании, иначе она шла бы по инстанциям ещё несколько месяцев, но и письмо от Владимира Николаевича.

— И что было в письме? Вы покажете мне его?

— Нет, Анна Викторовна, не покажу. Это невозможно.

Анна просто вспыхнула от ярости. Высвободилась из его рук и взлетела по лестнице, Яков немедленно последовал за ней. Она остановилась лишь наверху, в сенях. Здесь было светлее, ведь она оставила дверь в комнату открытой и свечу на столе.

— Опять эти ваши тайны, Яков Платонович! Разве вы не поняли ещё, что от них все наши беды?!

— Зря вы сердитесь, Анна Викторовна, — вздохнул он.

— Ничего не зря! Не зря! Все эти тайны нас только разделяют, а мы должны быть вместе! Это же вы так сказали ровно четыре года назад, и буквально только что заверили меня, что всё помните, а сами...

— Не сам, Аня, — Он сдёрнул рукавицы, сунул их за отворот тулупа и поймал её руки, — Не сам, а с вами. Только с вами. — Яков смотрел серьёзно и открыто, так что она успокоилась так же быстро, как рассердилась. — Я ничего не собирался от вас скрывать. А письмо я не могу вам показать, потому что сжёг его по прочтении, как меня попросили.

Анна только руками могла бы развести, но он держал крепко.

— А идите вы... в баню, Яков Платонович, — выдохнула она в сердцах. — Почему нельзя было сразу так сказать?

Яков глянул изумлённо и покачал головой.

— Уж послали, так послали, Анна Викторовна, — усмехнулся он.

— Так что всё-таки было в письме?

— Владимир Николаевич сожалеет, что не может сделать для меня большего, но император очень нездоров и слабеет, а вместе с ним слабеет и влияние полковника при дворе. В случае смерти императора он вообще почти наверняка потеряет должность, потому что с цесаревичем у него напряжённые отношения. Так что рассчитывать на помощь полковника больше не стоит, и дальше нам с вами придётся как-то самим...

Анна сжала пальцы мужа.

— А разве в этом есть что-то новое?

— Нет, Анна Викторовна. Я давно привык рассчитывать только на себя.

— Вам придётся научиться рассчитывать и на меня, — сказала Анна с укоризной.

— Конечно, Аня. Я неудачно выразился, простите. Я очень верю вам и в вас. Я бы хотел поцеловать вас сейчас, но мне сначала нужно... туда, куда Вы меня только что послали.

— Вам надо помыться, поужинать и... отдохнуть.

Он улыбнулся так, что Анне тут же сделалось тепло, даже жарко.

Они вернулись к разговору после ужина, заполночь. Яков был слишком задумчив, и Анне стало казаться, что он рассказал ей не всё.

— Что мы теперь станем делать, Яков Платонович?

Она сидела на кровати и разбирала волосы, чтобы заплести их в косу перед сном. Яков, как обычно, устроился на лавке у стены с зеркалом на коленях. Большого зеркала у них, конечно, не было, то, что Анна привезла с тобой, было величиной с суповую тарелку. Однажды он так и заснул с зеркалом в руках, пришлось будить... поцелуем.

— Пока останемся в Александровском, возражений на то от начальства я не ожидаю. Устроились мы неплохо, значит, перезимуем здесь, работа в посёлке есть. Вон, хоть к господину Орельскому наймусь, буду вместе с Михаилом Ивановичем чирки да ичиги шить. Можно слесарничать или даже фотоателье открыть, а то привезённый Вами аппарат без дела лежит. Месяца на два, думаю, клиентов хватит.

— Всё шутите?

— Отчего же? Размышляю вслух. А уже ближе к лету испросим разрешения где-нибудь в городе водвориться, в Усолье или Иркутске. Там жизнь дороже, но и возможностей куда больше.

— Я тоже хочу работать, Яков Платонович.

— А я и не рассчитывал остаться вашим единственным пациентом, Анна Викторовна, — кивнул он задумчиво и внезапно переменил тему: — Я ведь ещё не всё рассказал вам, Аня.

— Я догадывалась, — вздохнула она.

— И промолчали?

— Надеялась, что вы сами расскажете.

Он почему-то отложил зеркало и пересел к ней.

— Боюсь растревожить... — Анна взглянула вопросительно. — В письме Владимира Николаевича было ещё кое-что о наших общих знакомых.

— О ком же? — насторожилась она.

— О господине Увакове. Он летом в ходе расследования некого дела в своей обычной манере оказал чрезмерное давление на жену и сестру одного из подозреваемых. А тот оказался ни в чём не повинен и, когда обвинение было снято, вызвал Илью Петровича на дуэль и убил его.

Анна замерла, потом произнесла медленно:

— Пожалуй, его можно понять... Но вы сказали "знакомых". О ком ещё написал Владимир Николаевич?

— О госпоже Нежинской, мой свет, — вздохнул Яков и взял её за руку.

Анна прикрыла глаза. Она не хотела слушать, но хотела знать.

— И что же о... ней?

— По делу об убийстве князя Разумовского Нина Аркадьевна проходила свидетелем. Но репутация её, тем не менее, оказалась подмочена и дальнейшая карьера фрейлины невозможна. Сначала она довольно неплохо устроилась как содержанка одной сиятельной персоны, но через два года ввязалась в историю с поддельными ценными бумагами и подложными векселями. В августе её арестовали. В разгар следствия она...

Анна вздрогнула всем телом.

— ... удавилась у себя в камере, — прошептала она.

Яков развернул её к себе, заглянул в глаза.

— Она что же, приходила к вам?

— Нет-нет, что вы! — Анна отчаянно замотала головой. — Я... Я сама не понимаю, как узнала! Я просто...

— Прочитали мои мысли, не иначе.

— А вы думаете, такое возможно?

— Я думаю, Аня, что у нас с вами возможно всё...

Яков притянул её себе на колени, чтобы обнять как следует. Это было так хорошо, что ей почти расхотелось плакать.

— И что же, она так боялась приговора и наказания?

— Это одно из объяснений, Анечка. Но вероятнее, что Нина Аркадьевна снова знала больше чем следует и была готова кого-то подставить, чтобы выкрутиться самой. Однако опыт показывает, что отнюдь не любого можно подставить безнаказанно.

— Вы думаете, её...

— Мне показалось, что такого мнения придерживается полковник, — Яков медленно покачивал её, как ребёнка. — Вы не плачьте по ней, Аня. Не заслуживает она ваших слёз.

— Я не могу о ней плакать и жалеть её не могу. Ведь это она дала львиную долю показаний против вас!

— Вы знаете?

— Знаю. Дядя постарался всё выяснить о вашем процессе, да и Владимир Николаевич особо ничего от нас не скрывал. Я тогда даже думала, как жаль, что женские дуэли невозможны. Я бы её вызвала!

— На пистолетах?

— На шпагах. Я, между прочим, неплохо фехтую. Папа научил.

— Вы полны сюрпризов, мой свет... Не плачьте.

Анна и сама толком не знала, отчего плачет. Не о людях, которые посеяли ветер и пожали бурю. Наверное, оттого что сегодня годовщина и впервые за четыре года они снова вместе в этот день. За это время накопилось много всякого, что можно было выплакать только так, у него на руках, в его тепле и нежности. Она не могла бы сказать, сколько сидела так, когда высохли слёзы и объятья перестали быть просто утешительными. Всё вокруг погрузилось в полную, пронзительную тишину, глубокую ночь и холод, от которого трещало дерево построек и заборов. Но между ними больше никакого холода не было. Напротив, её голова пламенела, и горели щеки, и пылали губы, и руки смелели от жарких сбивчивых мыслей. И Яков уже шептал ей что-то такое, чего не умел высказать днём, и она отвечала ему — первым за сегодня стоном. Всё было так невыносимо, восхитительно остро — тяжесть его тела, шероховатость кожи, одно дыхание на двоих, будоражащая интимность прикосновений. Он был её и с ней, они были вместе, как случилось впервые четыре года назад и как случится ещё много-много раз, потому что любовь никогда не перестаёт, а жизнь продолжается.