Самое рискованное приключение (гет)

Гнетущий лондонский дождь за окном был тихим и нудным, словно природа сама устала от собственного существования. Он застилал стёкла их квартиры в Челси, превращая один из последних тёплых дней лета в размытое удручающее нечто. Пэнси, прижимая бокал с дорогим красным вином к груди, смотрела на это безрадостное зрелище и чувствовала, как знакомое острое чувство неудовлетворённости подступает к горлу.

Их квартира не была образцом хорошего вкуса: вычурного, напыщенного, навязанного ей родителями и обществом, а была настоящей — сдержанной, местами элегантной, но главное — тёплой. Всё здесь было подобрано с любовью и вниманием: книги Невилла о магической ботанике аккуратными стопками лежали на дубовом столе и теснились на полках стеллажей, деля место с редкими цветущими — и нет — растениями, которые тянулись к искусственному солнцу под потолком и были любезно подарены ему друзьями и коллегами из Хогвартса, а на остальных поверхностях стояли колдографии: их общие, с друзьями, с его бабушкой. Идиллия. Совершенная, выверенная, тоскливая идиллия.

Где же была та самая Пэнси Паркинсон, что нуждалась в драме, как в воздухе, и считала тихую жизнь предательством по отношению к собственной яркой, хоть и ошибочной, природе? Та, что жаждала страстей, скандалов, чтобы жизнь кипела и бурлила, а не тихо булькала, как зелье в котле у старательного первокурсника. Её взгляд упал на Невилла. Он сидел на полу, скрестив ноги, и с невозмутимым видом пересаживал какой-то странный кактус, изредка издававший тихое посвистывание. Его волосы слегка отросли и лезли в глаза, а на лице застыло выражение спокойной, глубокой концентрации. Он был… хорошим, правильным. Цельным. Надёжным. Таким, каким должен быть мужчина в двадцать семь лет, герой войны, уважаемый профессор. И это сводило Пэнси с ума.

Она сделала щедрый глоток вина, чувствуя, как по телу разливается тепло.

— Знаешь, о чём я сейчас думаю? — её голос прозвучал громче, чем она планировала, разрезая тишину, нарушаемую лишь свистом кактуса и стуком дождя.

Невилл поднял на неё серые глаза. В них не было ни раздражения, ни удивления — только любовь и мягкое вопрошающее внимание.

— О том, что мы зря не купили то канареечное кресло у старьёвщика в Косом переулке? Думаю, оно бы идеально встало в угол.

— Нет! — Пэнси поставила бокал на комод так резко, что несколько капель кроваво-красного вина упали на отполированную поверхность, словно следы несостоявшегося преступления, и обняла себя за плечи. — Я думаю о том, что ты идеальный.

Он улыбнулся, приняв это за комплимент, и вернулся к кактусу.

— Спасибо, дорогая. Ты тоже ничего.

— Нет, Невилл, ты опять не понимаешь! — её голос зазвучал острее, с легкой дрожью, в которой скрывались отголоски всех тех ссор, что она придумала и проиграла в своей голове, но так и не смогла вывести в реальность. — Ты слишком хороший! Слишком правильный. Ты никогда никуда не опаздываешь; никогда не забываешь купить сливки для кофе, если я прошу; всегда помнишь о дне рождения моей матери, хотя она до сих пор смотрит на тебя, как на драконий навоз, прилипший к подошве её лакированной туфли.

Он снова посмотрел на неё, и теперь во взгляде появилась лёгкая озадаченность.

— И… это разве плохо?

— Это невыносимо! — она встала и начала мерить комнату шагами. Её каблуки глухо стучали по паркету, отбивая такт для танца, партнера для которого не существовало. — У нас никогда не бывает ссор. Никогда! Мы даже спорим о политике Грейнджер и Министерства вежливо и скучно, как два профессора на конференции. Иногда мне кажется, что я живу в самой прекрасной, самой ухоженной и самой прочной тюрьме на свете.

Невилл аккуратно отложил магическую лопатку и вытер руки о полотенце. На его лице не было и тени того смятения, которое разрывало её изнутри, и от этого ей стало ещё невыносимее.

— Пэнси, что случилось? Произошло что-то?

— Вот! Видишь? — она остановилась перед ним, сверкая зеленью глаз. — Даже сейчас ты не злишься. Ты не кричишь, не требуешь объяснений, не хлопаешь дверью. Ты спрашиваешь, что случилось, заботливым голосом, как настоящий осознанный взрослый. Мне иногда хочется, чтобы ты был… другим.

— Каким другим? — в его голосе впервые прозвучала капля усталости, и Пэнси ухватилась за эту крупицу нормальной человеческой реакции, как за спасательный круг.

— Нормальным! — выпалила она. — Чтобы ты хоть иногда был эгоистом. Чтобы ты, не знаю, курил эти мерзкие магловские сигареты на балконе, и от тебя противно пахло табаком, а не мокрой землёй и травами. Чтобы ты приходил домой поздно, от тебя несло огневиски, и рассказывал, как засиделся с Дином и Шеймусом в пабе, забыв предупредить. Чтобы ты давал мне хоть какой-то повод для ревности! Хоть крошечный! Чтобы я могла устроить тебе сцену, швырнуть в тебя чем-то — да хоть твоим любимым кактусом, — порыдать, а потом мы бы страстно помирились. Это же так нормально!

Она замолчала, тяжело дыша. Слова, которые она годами носила в себе, наконец вырвались наружу и теперь висели в воздухе тяжёлым, отравляющим облаком. Она ждала ответного удара, ждала, что раскатистый гром наконец-то разорвёт эту удушливую, душную тишину.

Невилл медленно поднялся с пола. Он казался выше и массивнее обычного в полумраке комнаты. Он подошел к ней, и Пэнси на мгновение показалось, что сейчас будет оно. Та самая сцена. Та самая вспышка.

Но он просто взял её ладони в свои. Его пальцы были тёплыми и шершавыми от работы в теплице. Это прикосновение, такое знакомое и предсказуемое, обожгло её сильнее, чем любая грубость.

— Ты хочешь, чтобы я бросал тебя ради друзей? — спросил он тихо. Его голос был низким и спокойным, но в нём слышалась какая-то новая, незнакомая нота. — После всего, что мы прошли? После войны, после всех этих лет? Ты хочешь, чтобы я притворялся кем-то другим? Тем парнем, которым я мог бы стать, если бы не всё это?

Он сделал паузу, давая ей понять и осознать смысл его слов.

— Пэнси, я провел половину своей жизни, чувствуя себя неудачником. Пытаясь соответствовать чужим ожиданиям, пытаясь стать «достаточно хорошим» для бабушки, для профессора Снейпа, для самого себя. Я сражался не для того, чтобы стать «крутым» или «нормальным» по меркам какого-то глупого журнала. Я сражался за право быть собой. Тихим. Любящим тишину и растения. Скучным, если тебе так угодно. И быть с той, кто разглядела этого человека во мне ещё тогда, когда никто другой не видел. Даже я сам.

Невилл отпустил её руки и мягко коснулся её щеки.

— Я не стану курить, потому что это вредно для лёгких и для моих саженцев мандрагоры. Я не буду заставлять тебя ревновать, потому что нет на свете женщины, которая могла бы заставить меня забыть о тебе. И я не буду бросать тебя ради друзей, потому что ты — мой дом. Ты и есть те самые острые ощущения, которых мне всегда не хватало. Ты моё самое большое и самое рискованное приключение.

Пэнси смотрела на него, и вдруг ком в горле растаял, уступая место чему-то тёплому и стыдливому. Она видела в его глазах не упрек, а понимание. Он видел не избалованную богатую девчонку, а женщину, которая иногда пугалась собственного счастья, потому что не знала, как его нести. Он видел её настоящую, а она все это время пыталась натянуть на него маску вымышленного негодяя.

— Просто… иногда так страшно, — прошептала она, и голос её окончательно сломался. — Так всё идеально. А что, если я всё испорчу? Что, если мне не хватит сил быть той, кто соответствует этой… этой идеальности?

— Ничего не идеально, — улыбнулся Невилл. — Ты только что чуть не разнесла нашу гостиную из-за моего внимания кактусу. Это достаточно драматично для начала?

Она фыркнула сквозь слёзы и прижалась лбом к его груди. Он обнял её, и это объятие было таким же надежным, тёплым и неизменным, как и всё в нём. И на этот раз она почувствовала в этой надёжности не клетку, а крепостные стены, защищавшие её саму от неё же самой.

— Знаешь, что мне нужно от тебя? — тихо сказал он ей в волосы. — Чтобы ты в первую очередь была счастлива. Чтобы ты была здесь. А всё остальное — дождь за окном, ссоры, примирения, скучные и не очень вечера — это просто детали. Наша жизнь. Не идеальная. Настоящая.

Пэнси поняла, что была не права. Он был не слишком хорошим. Он был зрелым и сильным. Достаточно сильным, чтобы вынести не только ужасы войны, но и все её глупые истерики и необъяснимые страхи. И в этом не было ничего скучного. В этом был самый настоящий, самый долгий и самый захватывающий роман её жизни. Роман, который не нужно было выдумывать. Его нужно было просто прожить.