ИНТЕРЛЮДИЯ. На краю вселенной (джен)

Кузнечик наткнулся на него на крыше. Слепой сидел на самом краю, опасно свесив ноги. Его кеды, смиренные и потрепанные, валялись рядом, словно сброшенный баласт.

Ветер гулял под полами его расстегнутой рубашки, раздувал их, наполняя невидимым полетом, и от этого его неподвижная фигура казалась невероятно стремительной.

Выше него, вокруг все пространство заполняла бесконечная музыка.

Она лилась из флейты в его руках — то быстрая, радостными переливами, то внезапно грустная, тихая, как шелест листьев перед дождем. И снова — громче, увереннее, с нарастающим темпом, обретая не просто боевой, а какой-то вселенский, неумолимый настрой.

Кузнечик застыл у коробки выхода, прижавшись к прохладному бетону, боясь сделать вдох.

Он стоял тут, на срезе мира, на краю огромной, звучащей вселенной, которую Слепой выпускал из-под своих длинных, мелькающих пальцев. Вселенной, большинство времени молчаливо хранимой, которая с лёгкостью вмещала в себя их Дом, и стаи, и каждого из них с их личными, тайными территориями внутри.

Музыка оборвалась на самой высокой ноте, заставив сердце оторваться и ухнуть в невесомость, словно в прорванное дно кармана.

— Это моя четвёртая симфония, — сказал он, не оборачиваясь. Его голос был таким же безоблачным, как небо под ним.

Кузнечик сделал несколько осторожных шагов вперед, стараясь не споткнуться о собственные ноги. Присел рядом, не так близко, но и не далеко. До края был ещё целый метр, но казалось, будто он уже падал в синеву и она не имела дна.

Ему захотелось скинуть кроссовки и тоже почувствовать шершавость шифера под босыми пятками, почувствовать себя таким же легким и свободным, как Слепой.

— А… — он запнулся, подбирая слова.

— А в какой части… играется про меня?

Слепой повернул к нему лицо. Ветер трепал его волосы, как черные всполохи, они почти касались Кузнечика. Невидящий взгляд скользил куда-то мимо. Но Кузнечик точно знал — он его видит. Лучше, чем кто-либо.

— Вся она про тебя, — сказал Слепой просто, как о чём-то само собой разумеющемся. — Это же твой запах. Твоё лето. Твоя невесомость.

Он снова поднес флейту к губам, и из неё вырывался один-единственный, чистый и бесконечно печальный звук. Он длился вечность, висел в воздухе между ними. Это не флейта — пойманное время трепыхалось, как стрекоза, у Слепого в руках.

И Кузнечик почувствовал, как внутри него что-то огромное, подхваченное отзвучавшей нотой, отчаянно рвется к небу, как воздушный змей. А оно все ширилось и сладко тянуло привязанную где-то в солнечном сплетении нить.

Слепой опустил флейту.

— Скоро пойдёт дождь, — сказал он, и его губы тронула едва заметная улыбка. — Пахнет грозой.

А Кузнечик все сидел и молча смотрел на него. Отшельника на краю крыши. И ему все казалось, что время так и останется у него на ладони, трепещущее и вечное.