Сломанный телефон. (джен)

Лаборатория Арнима Золы гудела, как улей, напичканный не пчелами, а конденсаторами и генераторами нестабильных полей. Воздух вибрировал, искрил микроразрядами и был насыщен коктейлем запахов: едкой химией, перегретой смазкой, озоном и неизменной нотой подгоревшего кофе. Сам Зола, похожий на взъерошенную сову в очках с толстыми линзами, метался между тремя рабочими станциями. На одной — схемы квантового синхронизатора, испещренные его нервными пометками, на другой — пульсирующие графики на экране осциллографа, на третьей — образцы синеватого металла под герметичным колпаком. Его белый халат украшали пятна неизвестного происхождения, а на виске красовалась копоть от недавней мелкой вспышки.

Он в ярости схватил внутренний телефон, с силой набрал номер. Жжжжжж-тррррр! Звук был таким же раздраженным, как и его обладатель.

В кабинете Иоганна Шмидта царил иной мир: холодный порядок, геометрическая точность, стерильная тишина, нарушаемая лишь тиканьем массивных напольных часов. Сам Шмидт, отложив папку с грифом «Совершенно секретно. Операция «Печь», поднял трубку. Его лицо, лишенное обычной маски, но все равно невыразимое, как мрамор, не дрогнуло.

— Слушаю, — произнес он ровно.

— Фридрих? Наконец-то! — голос Золы ворвался в тишину, как шквал помех. — Где ты пропадаешь? Я уже четыре раза звонил! Этот квантовый синхронизатор — он издевается! Матрица стабилизации ведет себя, как… как… — Зола задохнулся от негодования, — …как диссидент на параде! Показания скачут так, что я подозреваю вмешательство квантовых полей из соседнего измерения! Ты же вчера клялся, что все перепроверил!

Шмидт замер на долю секунды. Уголки его губ дрогнули в едва заметной усмешке. Фридрих? Очевидно, доктор перепутал номер. Интересно. Очень интересно. Возможность заглянуть в кухню гения без его ведома, без оков иерархии и страха.

— Доктор… Фридрих, по всей видимости, застрял в бюрократическом аду снабжения, — голос Шмидта был намеренно смягчен, лишен привычной режущей стали, окрашен легкой, почти товарищеской усталостью. — Квантовые поля? Маловероятно. Проверьте заземление контура обратной связи на стыке панелей C-7 и D-1. Помнится, там была микротрещина — инспектор ее проглядел. Импульсная наводка от нового осциллятора вполне может резонировать через эту брешь, создавая ваши «скачки». И отключите пока ваш «квантовый дестабилизатор поля» на столе 3. Он генерирует слишком много фонового шума.

На том конце воцарилась тишина, нарушаемая только фоновым гудением аппаратуры. Шмидт представил, как Зола замер, его быстрые глаза за стеклами очков метнулись к указанным панелям и странному прибору, напоминающему миниатюрный генератор Теслы, стоящему в углу третьего стола.

— Заземление… осциллятор… квантовый… — пробормотал Зола, явно пораженный конкретикой. — Воз… возможно. Микротрещина? Черт бы побрал контроль качества! Ладно, ладно, отправлю кого-нибудь проверить. Но это, Фридрих, цветочки! Эти новые изотопы ванадия-48! — его голос снова взвился до фальцета. — Полураспад не дотягивает до заявленного даже с учетом статистической погрешности! Это не наука, это фарс! Как они смеют? Я требую немедленной замены партии, иначе проект «Громовержец» встанет раньше, чем мы успеем сказать «Цербер»!

Шмидт откинулся в кресле. Он смотрел в высокое окно, за которым лежала строгая геометрия военной базы. Обсуждение полураспада ванадия после планов по тотальному переустройству Европы казалось абсурдным, почти сюрреалистичным. И… освежающим. Простой технический вызов, лишенный кровавой политики. Он заметил, как Зола на другом конце, не прекращая говорить, одной рукой пытался подтянуть ослабший зажим на кабеле высокого напряжения, идущего к основному реактору.

— С поставщиками, доктор Зола, вечная рулетка, — Шмидт позволил легкой усмешке окрасить голос. — Особенно когда закупки ведет отдел, который путает ванадий с вольфрамом, а протонную пушку — с паяльной лампой. Помните прошлогодний «сверхпрочный» титановый сплав для каркаса генератора? Расплавился при первой же нагрузке, как шоколад на солнце.

— Ах, эти безмозглые бюрократы! — Зола фыркнул, но в этом звуке было больше усталого признания, чем гнева. — Да, помню. Потом месяц выбивали замену. Но сейчас не до воспоминаний! Мне нужны рабочие изотопы! И чтобы Фридрих наконец слез со своего стула и пришел сюда! Его расчеты сечения взаимодействия для протонных пучков… — Зола понизил голос до ядовитого шепота, — …использованы коэффициенты десятилетней давности! Я в этом уверен! Сидит там, наверное, жует бутерброд с ливерной колбасой и размышляет о пенсии, в то время как я один тащу на себе весь груз ответственности! Иногда мне кажется, что я единственный, кто здесь понимает истинные масштабы происходящего! Остальные — как младенцы, тыкающие пальцами в пульт управления атомным реактором!

— О, ответственность… — Шмидт протянул слово, играя с тяжелым пресс-папье в виде земного шара на своем столе — Груз, который изгибает спины обычных людей. Но не тех, кто видит дальше горизонта. Разве не в этом суть величия? Узреть цель сквозь хаос деталей? Удержать в уме целую вселенную проекта, пока другие копошатся в своих крошечных клеточках? — Он сделал паузу, наслаждаясь игрой. — Хотя… даже титаны иногда носят неглаженые кальсоны. Как ваш Фридрих с его ливерной колбасой.

Зола неожиданно рассмеялся — коротким, резким звуком, больше похожим на лай.

— Ха! Точно! Но по крайней мере, он не пытается перекроить мир по своему лекалу, как некоторые… — голос Золы внезапно стал тише, задумчивее, как будто он говорил больше сам с собой, забыв о «Фридрихе» на другом конце провода. — …Вот Шмидт, например. Знаешь, Фридрих, я его… изучаю. Как уникальный феномен. Его воля… она как титанический пресс. Он видит цель — одну, ясную, как алмаз — и все остальное для него просто помеха на пути. Ни сомнений, ни колебаний, ни этой… человеческой слабости. Иногда это пугает. Глубиной этой… пустоты, что ли? Но в то же время… — Зола замолчал, подбирая слова, — …в этом есть что-то… величественное. Чистота намерения, доведенная до абсолюта. Как идеальная кристаллическая решетка. Без единого дефекта. Он не хочет власти, как мелкие диктаторчики. Он должен ее иметь. Это его… физическая константа. И ради этого он готов разобрать мир на атомы и собрать заново. Мы с ним… мы оба работаем с фундаментальными силами. Я — с материей и энергией, он — с самой природой власти и человеческой воли. И оба проекта требуют… безупречности. — Он тяжело вздохнул. — Но его безупречность… она ледяная. Иногда мне кажется, что даже температуры в моем криогенном реакторе не столь низки. А его идеи… — Зола понизил голос почти до шепота, — …они грандиозны, как космос, и столь же безжалостны. Порой я ловлю себя на мысли, что создаю инструменты для силы, которую до конца не могу постичь. Как обезьяна, собирающая атомную бомбу по инструкции инопланетян.

Шмидт слушал, абсолютно неподвижный. Его глаза, обычно холодные и расчетливые, сузились с необычайной концентрацией. Услышать такое от Золы — нелестное, но проницательное, лишенное обычного трепета — было неожиданнее любого технического прорыва. Это был взгляд со стороны, лишенный страха, почти… научный. Интересно было услышать, как его ассистент воспринимает его амбиции — как космическую неизбежность, а не просто жажду власти.

— Интересная аналогия, доктор, — голос Шмидта сохранял мягкость, но в нем появилась новая, острая как бритва, нить. — Ледяная безупречность. Пустота. Вы правы. Но разве солнце не кажется пустым с точки зрения мухи, прилипшей к стеклу? Оно просто… слишком далеко, слишком ярко, слишком другое. Слабость, сомнения — это пятна на линзе наблюдателя, а не на самом солнце. Истинная сила рождается не в борьбе с хаосом, а в его полном отрицании. В создании своего собственного, идеального порядка из первозданного ничто. Одиночество? Это не плата, доктор Зола. Это привилегия. Пребывания в пространстве, где обычные законы, включая закон сохранения… человечности… просто не действуют. Что же касается инструментов… — Шмидт позволил себе легкую паузу, — …гениальный конструктор всегда понимает потенциал своего творения, даже если конечная цель его применения остается за горизонтом его личного восприятия. Доверие к архитектору нового мира — разве не это отличает истинного соратника?

Тишина на другом конце была долгой и густой. Когда Зола заговорил, его голос звучал приглушенно, почти с благоговением.

— Ты… сегодня говоришь вещи, Фридрих, которые… отзываются. Глубже, чем я ожидал. Ты прав. Иногда я забываю, что среди всей этой... посредственности, есть люди, способные понять масштаб. Спасибо. Мне… необходимо было это услышать. Особенно сегодня. — В его тоне прозвучала искренняя, усталая признательность.

Шмидт улыбнулся по-настоящему. Игра подходила к концу. Пора было оставить доктору пищу для размышлений и приоткрыть завесу. Голос Шмидта обрел ту самую, уникальную интонацию — замедленную, с металлическим резонансом.

— Всегда рад… прояснить перспективу, доктор Зола, — сказал он, и в его голосе вновь появился тот неуловимый стальной оттенок, который обычно заставлял подчиненных вытягиваться в струнку. — Особенно когда речь идет о фундаментальных различиях мировоззрений, безупречности… и неизбежных пятнах на солнце. Помните о той микротрещине. И о том, что истинное понимание масштаба порой приходит по неожиданным каналам связи. Иногда достаточно просто… вслушаться. В тонкости. В нюансы. В… голос.

Он произнес последнее слово с тем самым, неоспоримым акцентом.

Тишина в трубке стала абсолютной, звенящей. Шмидт представил, как лицо Золы, только что озаренное прозрением, застывает. Ни звука. Даже дыхания.

— Доктор Зола? — Шмидт позволил легкой, нотке любопытства прокрасться в голос. — Связь прервалась? Или вас… осенило?

Ответом был резкий, панический щелчок отбоя. Ту-ту-ту…

Шмидт медленно положил трубку. Улыбка, появившаяся на его губах, была сложной — смесью искреннего развлечения от мистификации и пробудившегося экспериментального интереса к реакции подчиненного. Он взял пресс-папье-глобус, ощущая его вес. Зола оказался проницательнее ожиданий. Было забавно, что он назвал его силу "ледяной безупречностью" и "пустотой". Почти поэтично. И этот монолог о "другом масштабе существования"... Искренне. Сеанс удался.

* * *

В лаборатории Золы стояла гробовая тишина, нарушаемая лишь монотонным писком прибора. Трубка телефона болталась. Сам доктор стоял, прислонившись спиной к корпусу криогенной камеры, лицо пепельно-серое. В ушах гудело. Сначала — голос "Фридриха": глубокий, понимающий... а потом... Тот голос. Безошибочный. Заключительные слова эхом бились в черепе: "Вслушаться... в тонкости... в нюансы... в голос."

Он только что... говорил с самим Шмидтом. Жаловался. Ворчал. Изливал душу. И... получил понимание. Более того — он высказался о самом Шмидте. О его силе, его "безупречности". И Шмидт... слушал. Поддерживал. Шутил. Обсуждал помехи и трещины.

Первой волной накатил чистый, животный ужас. Он говорил о Черепе! Он критиковал его "ледяную пустоту"! Обречен!

Но затем, сквозь леденящий страх, пробилась другая мысль, острая и неотвязная. Шмидт слушал. Не прервал. Не пригрозил. Он... поддерживал беседу. Он говорил о масштабе, о порядке... Он шутил. И его шутка о "пятнах на солнце" — это был... ответ? Признание некоей... условной "неидеальности"?

Зола медленно сполз по холодному корпусу на стул. Руки все еще дрожали, но паника начала отступать, уступая место глубочайшему изумлению и смутному, едва зарождающемуся чувству... неловкого любопытства. Уникальный, невероятный опыт. Он разговаривал с архитектором своей реальности... как с собеседником? Шмидт не разгневался. Он играл. И в конце... намекнул. Не угрожал — намекнул.

Доктор Зола снял очки, протер линзы краем халата дрожащими пальцами. Его взгляд упал на экран осциллографа, где графики все еще прыгали. Он глубоко, с усилием вдохнул знакомый запах озона и металла. Лаборатория снова ощущалась как его крепость. Страх никуда не делся, сжимая горло. Но теперь к нему примешивалось осознание невероятной сложности фигуры Шмидта и мучительный вопрос: что именно он, Зола, только что узнал о своем патроне в этом странном диалоге? И что Шмидт узнал о нем? Мысль была пугающей, но теперь в ней зияла щель для... анализа. Он только что разговаривал с самой бездной. И бездна, как оказалось, обладала изысканным чувством юмора и безупречным знанием квантовой механики.

Как ученый, он не мог просто отбросить такой парадоксальный опыт. Даже если он был опасен, как неэкранированный пучок протонов. Интрига перевешивала чистый ужас, оставляя послевкусие острейшего, почти запретного интереса.

* * *

Внезапный, громкий стук в бронированную дверь лаборатории заставил Золу вздрогнуть так, что очки сползли на кончик носа. Сердце бешено заколотилось, снова запуская адреналиновый выброс. Он? Прислали? Сейчас?

— Доктор Зола? — донесся из-за двери голос, знакомый, но сейчас звучавший как погребальный звон. — Это Фридрих! Вы звонили? Кажется, у нас проблемы с линией, я не мог дозвониться!

Фридрих. Настоящий. Обычный. Озабоченный полураспадом ванадия и своими расчетами. Зола закрыл глаза, чувствуя, как по спине струится холодный пот. Обыденность этого голоса после космического масштаба только что пережитого разговора казалась грубым фарсом.

— М-момент! — крикнул он, голос сорвался на писк. Он вскочил, поспешно поправил очки, смахнул ладонью пепельную бледность со лба (бесполезно) и бросился к двери, спотыкаясь о валявшийся на полу кабель. Открыл.

На пороге стоял Фридрих Шульц, его ассистент, высокий, угловатый, с вечно озабоченным выражением лица и папкой бумаг под мышкой. Его взгляд скользнул по лицу Золы, и брови поползли вверх.

— Доктор? С вами все в порядке? Вы выглядите… — он запнулся, подбирая тактичное слово, — …несколько переутомленным.

— Переутомленным? — фыркнул Зола, пытаясь втянуть голову в плечи и придать своему тону привычную раздраженную резкость, но вышло лишь нервное квохтанье. — Я не переутомлен, Шульц, я доведен до предела некомпетентностью и космическим невезением! Где вы пропадали? Ваши расчеты сечения! Использованы устаревшие коэффициенты! И эти изотопы! Фарс!

Фридрих поморщился, привычно принимая град упреков.

— Коэффициенты? Я использовал последние данные Берлинской группы, доктор… А изотопы… Я как раз хотел доложить, анализ показал примесь… — он заглянул в папку.

— Неважно! — отрезал Зола, махнув рукой. Его взгляд невольно метнулся к внутреннему телефону, затем к стыку панелей C-7 и D-1. Микротрещина. Квантовый дестабилизатор. Приказы… нет, советы, данные им. — Сначала… — он сделал усилие над собой, стараясь говорить четко, — …проверьте заземление контура обратной связи. Стык панелей C-7 и D-1. Возможна микротрещина в сварном шве. И… отключите кварковый возбудитель на столе три. Он создает фоновый шум. Немедленно!

Фридрих удивленно раскрыл рот.

— Микротрещина? Кварковый возбудитель? Но доктор, я же не…

— Немедленно, Шульц! — завопил Зола, тряся указательным пальцем. — И покажите мне эти ваши «последние» коэффициенты! И отчет по анализу изотопов! И… — он понизил голос, внезапно осознавая абсурдность, но не в силах остановиться, — …и принесите… принесите свежего кофе. Крепкого. Очень крепкого.

Фридрих, ошеломленный, кивнул и поспешно ретировался, бросив последний озадаченный взгляд на бледного, взъерошенного начальника.

Зола захлопнул дверь и прислонился к ней лбом. Холод металла немного успокаивал. Приказ (нет, рекомендация) был передан. Теперь нужно было ждать. Ждать, подтвердится ли микротрещина. Ждать, снизится ли фон. Ждать… чего? Никакого карающего отряда не было. Никакого вызова к Шмидту. Только звенящая тишина базы и гул его собственных машин.

Он медленно подошел к указанному стыку панелей. Взял мощную лупу. Его руки все еще слегка дрожали, но движения были точными, выверенными. Он водил увеличительным стеклом по сварному шву, миллиметр за миллиметром. И… вот он. Едва заметная, тонкая, как волос, темная линия, идущая от края соединения. Микротрещина. Точь-в-точь как сказал… Он.

«Откуда он знал?» — пронеслось в голове Золы с новой силой. «Следил ли через камеры? Или его инженерная интуиция, его пресловутая всеохватность позволяли видеть дефекты даже на расстоянии, по косвенным данным отчетов?» Он отшатнулся, будто от удара током. Не просто догадка. Знание. Шмидт знал о дефекте, о котором не знал он сам, Зола, днями пропадавший в этой лаборатории!

Он подошел к столу 3, к «квантовому дестабилизатору поля» — его собственному экспериментальному детищу, генерирующему фоновые возмущения, которые он считал незначительными. Резко щелкнул выключателем. Прибор замолчал. Зола подошел к осциллографу. Дикие скачки амплитуды, которые сводили его с ума последний час, резко уменьшились. График стал стабильнее, чище. Фоновый шум… он был.

Доказательства были неопровержимы. Физические. Измеримые. Шмидт был прав. В мелочах. В его, Золы, вотчине.

Это осознание не принесло облегчения. Оно принесло новый, более глубокий и холодный ужас, смешанный с каким-то почти мистическим почтением. Шмидт не просто играл с ним. Он демонстрировал свое превосходство. Даже здесь, среди искрящихся конденсаторов и бурлящих полей, где Зола чувствовал себя полубогом, — Шмидт видел дальше, знал больше. Он заметил то, что пропустил гений. И сделал это между делом, развлекаясь телефонной мистификацией.

Зола подошел к своему рабочему столу, усеянному чертежами и расчетами проекта «Громовержец» — оружия невиданной мощи, призванного перекроить карту мира. Его детища. Его вклада в «новый порядок». Он смотрел на сложные формулы, схемы ускорителей частиц, графики ожидаемой мощности. Все это вдруг показалось ему… игрушечным. Песочным замком на берегу океана, над которым нависла грозная, непостижимая фигура Архитектора.

Он потянулся к телефону. Рука снова задрожала. Он хотел… что? Позвонить ему? Поблагодарить за подсказку? Извиниться за свою болтовню? Спросить… спросить, как он узнал о трещине? Безумие. Чистейшее безумие.

Он резко отдернул руку, будто от раскаленного железа. Нет. Никаких звонков. Никаких инициатив. Только работа. Безупречная работа. Как кристалл. Как та самая идеальная решетка, о которой он говорил… ему.

Он взял отчет Фридриха о коэффициентах. Его пальцы все еще дрожали, но когда он начал просматривать столбцы цифр, что-то внутри успокоилось. Знакомые формулы, знакомые константы. Его территория. Его якорь. Он углубился в расчеты, пытаясь вытеснить из сознания бархатистый, а потом стальной голос, звучавший в трубке. Но периодически он ловил себя на том, что его взгляд самопроизвольно скользит к телефонному аппарату. И в глубине глаз, за толстыми линзами, горел уже не только страх, но и тлеющий уголек чего-то иного: болезненного, опасного, почти еретического любопытства к существу, которое могло быть одновременно ледяным богом войны и… проницательным собеседником, оценившим его, Золу, не только как полезный инструмент, но и как источник неожиданного интеллектуального развлечения.

Работа продолжалась. Графики на экранах вели себя прилично. Но внутри Арнима Золы продолжал бушевать свой собственный, невидимый квантовый синхронизатор страха, изумления и зарождающегося, крайне осторожного пересмотра всех координат его вселенной. Архитектор не просто строил новый мир. Он играл с фундаментальными частицами человеческой души. И Зола, сам того не желая, стал частью этого эксперимента. И выжил. Пока что. Эта мысль была одновременно леденящей и странно… бодрящей. Как глоток жидкого азота.