Пёс по кличке Танк. (джен)

Он не помнил, как его звали раньше. Имя «Танк» врезалось в сознание вместе с первым ударом цепи по ребрам. Оно было тяжелым, бронированным, как старая военная техника, ржавеющая на задворках завода «МоторСити». Идеально подходило для существа, чья жизнь превратилась в бесконечную осаду.

Его мир был клеткой. Не той яркой, сверкающей, где мелькали ноги лошадей на ипподроме, который он смутно припоминал из щенячества. Его клетка стояла в самом пекле ада — в подвале мертвого завода, прозванном «Кровавым Кулаком». Железные прутья, покрытые слоями ржавчины, въевшейся крови и отпечатков грязных ладоней, были границами его вселенной. Пол — холодный, влажный бетон, вечно пахнущий потом, дешевым пивом и пылью веков. Воздух гудел. Постоянно. От ревущей музыки из убитых колонок, от воплей толпы, сливавшихся в один животный рев, от скрежета металла и хруста ломающихся костей, доносившихся из главной клетки. В самом дальнем углу его клетки, под слоем бетонной крошки и пыли, лежал почти истлевший резиновый мячик. Танк не играл с ним, но в редкие предрассветные часы, когда клуб был мертвенно тих, он подходил к нему, обнюхивал потрескавшуюся поверхность или просто клал морду рядом, уставившись единственным глазом в стену. Это был не предмет радости, а смутное эхо чего-то давнего, почти стертого, как имя, которое он забыл. Он знал свою клетку и прилегающий метр бетона за прутьями лучше, чем любое живое существо — каждую трещину, каждый выщербленный участок пола, каждый неровный прут. Даже в полной темноте, когда гасли последние красные лампы, он мог бесшумно передвигаться, как тень, избегая луж и осколков.

Танк был живой легендой «Кулака». Его шкура, когда-то, наверное, гладкая и палевая, теперь представляла собой лоскутное одеяло из шрамов, стянувшее тело в жесткий панцирь. Самый страшный рубец пересекал морду наискосок — глубокий, неровный, как пропаханная борозда. Он унес левый глаз, оставив на его месте впадину, прикрытую мутной, белесой пленкой. Оставшийся глаз был цвета старой, запекшейся крови и смотрел на мир с ледяным, нечеловеческим равнодушием. В этом взгляде читались не годы, а эпохи страданий. Он видел слишком много.

Его дни были монотонным кошмаром. Свет тусклых красных ламп, ввинченных в потолок, никогда не гас полностью, лишь мерцал, как глаза больного зверя. Шум начинался с вечера, нарастая волнами безумия. Танк забивался в самый дальний угол своей клетки, прижимаясь спиной к холодным прутьям. Его мощное тело, покрытое буграми мышц под шрамами, сжималось в комок. Глухое, непрерывное рычание вибрировало у него в груди — не агрессия, а фоновая нота существования, предупреждение миру. Оно смешивалось с гулом зала, становясь его басовым аккомпанементом. Р-р-р-р-р... Как работающий на холостом ходу двигатель старого грузовика, который вот-вот развалится, но все еще держится.

Иногда их ритуал нарушался. Когда в клетку выходили особенно жестокие бойцы, когда кровь лилась рекой и запах свежей плоти и страха висел в воздухе густым туманом, Танк вставал. Его рычание становилось громче, глубже, переходя в угрожающий гул. Он ходил вдоль прутьев своей клетки, его единственный глаз пристально следил за происходящим в большой клетке, его мускулы играли под шкурой. Казалось, он помнил каждый удар, каждый крик боли. Он был не просто свидетелем, а судьей арены. Его взгляд фокусировался на движениях бойцов: он мог завороженно следить за точным ударом или изящным уклоном, его низкое рычание менялось — становилось презрительно-вибрирующим при подлости или трусости и затихало до напряженного гула перед лицом настоящей, опасной силы, как у Брока. Запах крови и пота был для него языком; по его интенсивности, по смешению со страхом или яростью, он часто предвидел исход раньше зрителей. Он безошибочно отличал завсегдатаев от новичков. К некоторым старым, тихим, неагрессивным посетителям — таким же выгоревшим, как и он — он относился с меньшей настороженностью, позволяя себе даже прикрыть глаз в их присутствии. К шумным и злобным — его рычание становилось глубже, предупреждающим. А если, по недосмотру или безразличию, в клуб попадал ребенок, Танк замирал. Его единственный глаз следил за маленьким человеком с непривычной интенсивностью, но без злобы. Возможно, в затуманенной памяти всплывало смутное эхо другого ребенка, из далекого прошлого. Это вызывало не ярость, а глубочайшее, немое уныние. Он отворачивался и забивался в самый темный угол.

Еду ему бросали. Обглоданные куриные кости, пропитанные острым соусом, обрывки пиццы, куски хлеба. Иногда — кусок жилистого мяса, пахнущий дешевым алкоголем, от какого-нибудь "благодарного" зрителя. Танк не трогал ее, пока длился шум. Он сидел, уткнувшись мордой в угол, единственный глаз прищурен, уши прижаты. Он ждал тишины. Или того, что ее заменяло — хриплого кашля пьяницы, звяканья убираемых бутылок, шагов уборщика, шаркающего шваброй по кровавому полу. В редчайшие дни, когда через высокое разбитое окно заброшенного цеха или щель в двери пробивался луч настоящего солнечного света, Танк мог подойти и лечь так, чтобы тепло падало ему на бок или спину. Он не радовался, просто лежал неподвижно, закрыв глаз, ощущая непривычное, почти забытое тепло на своих шрамах. Или когда поверх гула клуба доносились отголоски внешнего мира — далекая сирена, лай другой собаки, детский смех с улицы, — он настораживал уши. На лай мог ответить коротким, тихим ворчанием — не вызовом, а откликом в пустоту. На смех замирал, как при виде ребенка у клетки. Эти звуки были призраками мира, к которому пути не было.

Только тогда он медленно, с достоинством израненного ветерана, подходил к еде. Зубы, часть которых была сломана или выбита, хрустели костями с методичной жестокостью. Его мощные челюсти могли перемолоть что угодно. Он ел молча, сосредоточенно, его единственный глаз в красном свете блестел мокро и холодно. Казалось, он смотрит сквозь стены, сквозь время, оценивая всю эту мимолетную, шумящую мерзость с позиции вечности. «Вы все здесь — временные гости. Я — вечность.» Эта мысль, казалось, витала вокруг него ореолом.

Мифы о нем ходили жуткие. Что он загрыз двенадцать бойцов, покусившихся на его миску. Что он выжил, когда бандиты, пытавшиеся ограбить кассу, облили его бензином и подожгли. Что его рычание сводит с ума слабых духом. Правда была проще и страшнее своей обыденностью. Его привел сюда Старый Джо, хозяин «Кулака», много лет назад. Тогда Джо был не таким старым и сломленным, а Танк — испуганным щенком с повязкой на лапе. После того, как пуля в джунглях Лаоса забрала его сына Джозефа, Джо хотел сунуть ствол в рот. Щенок, тогда еще безымянный, укусил его за руку, отвлекая от смерти. Джо назвал его Танком — символом брони, которой ему самому так не хватало. Теперь они оба были древними памятниками боли Детройта, двумя шрамами на теле города. Когда Джо доставал медальон с фото сына или говорил о нем тихим, надтреснутым голосом, Танк не просто слушал. Он помнил. Помнил запах того молодого человека, который, возможно, гладил его щенком, помнил интонации его голоса. Его единственный глаз в эти моменты становился особенно мутным и глубоким, будто он тоже видел то далекое прошлое, где не было клетки, только запахи леса и теплая рука на голове.

Каждую ночь, когда последний крик затихал, а в зале оставался только тяжелый воздух и звон в ушах, Старый Джо спускался к клетке. Ключи звякали в его дрожащих руках. Он отпирал дверь не для того, чтобы выпустить пса — Танк давно перестал пытаться выйти. Джо садился прямо на холодный бетон рядом с клеткой, прислоняясь спиной к прутьям. Доставал фляжку, отпивал глоток, протягивал Танку через прутья кусок чего-то получше объедков — настоящий кусок колбасы или вчерашний стейк из его собственного скудного ужина.

— Ну что, старик... — голос Джо был хриплым, как скрип несмазанной двери. — Опять пережили этот цирк. Мы с тобой, а? Последние из могикан. Тяжелый денек. Особенно для новичков. — Он смотрел в темноту зала, где маячили очертания пустых столов и опрокинутых стульев.

Рука Джо, покрытая татуировками USMC и старыми шрамами, просовывалась между прутьев. Танк медленно подходил. Он не вилял хвостом — хвост был купирован когда-то давно, оставив короткий обрубок. Он тыкался мордой в шершавую ладонь Джо, позволяя тому провести пальцами по жесткой, рубцованной шкуре за ухом, по страшному шраму на морде. В его единственном глазе, в этот момент лишенном ледяного блеска, мерцало что-то невыразимо глубокое — не радость, не привязанность в человеческом понимании, а скорее... признание. Признание в общем горе, в общей броне, в общем выживании любой ценой. Что-то, что можно было принять за грусть такой плотности, что она становилась физической тяжестью. Это была их тихая пристань после бури. Танк безошибочно считывал состояние старика — не только по словам, но по тону, по дрожи в руке, по запаху усталости или виски. Если Джо был особенно подавлен, Танк мог положить свою тяжелую, шрамистую голову ему на колени и просидеть так неподвижно, пока напряжение не спадало. Иногда, если Джо выглядел совсем плохо — бледный, с приступом кашля — Танк тихонько подталкивал его мордой в сторону выхода или оставлял лучший кусок еды нетронутым — немой, но понятный им двоим знак заботы.

— Видал сегодняшнего? — Джо мог начать, глядя куда-то в сторону подсобки, где зашивали раны или откачивали очередного неудачника. — Рамлоу? Щенок с глазами льда. — Он отламывал кусочек колбасы для Танка. — Глядишь на него... и видишь те же самые тени, что и в тебе, старик. В нем нет страха. Только... пустота да ярость. Как двигатель без тормозов. — Джо вздыхал, звук был похож на шелест сухих листьев. — Не знаю, хуже это или лучше. Для него. Для всех нас.

Иногда, после особенно кровавого вечера или после того, как он видел, как Танк наблюдал за Броком, Джо говорил тише, почти шепотом, его голос терял привычную жесткость:

— Помнишь, как я тебя притащил? Малявкой? Думал, хоть кто-то должен выжить... — Он замолкал, гладя Танка по мощной, израненной шее. — А теперь гляжу на этого Рамлоу... и думаю: не заменил ли я одну клетку на другую? Для тебя? Для него? — Вопрос повисал в воздухе, не требующий ответа. Танк лишь глубже тыкался мордой в его ладонь, как бы говоря: Не важно. Мы здесь. Мы выжили сегодня.

Когда Джо говорил о Броке с какой-то странной смесью тревоги и мрачного восхищения, Танк слушал. Его единственный глаз был прикован к лицу старика. Он слышал изменения в тоне, чувствовал напряжение в руке, которая его гладила. Он не понимал слов, но понимал суть: этот новый, холодный двуногий важен. Он — как эхо их собственной, окаменевшей от боли сущности. И в этих тихих ночных беседах у клетки, под красным светом умирающих ламп, связь между старым псом, сломленным ветераном и молодым хищником Броком Рамлоу закреплялась незримыми, но прочными узами общего ада и выкованной в нем нечеловеческой стойкости. Танк был немым свидетелем и хранителем этой странной преемственности боли и силы.

Когда появился Брок Рамлоу — сначала просто еще один "щенок", — Танк почуял его сразу. Не просто новый запах пота и железа. Он почуял холод. Тот же самый лед, что жил в его собственном оставшемся глазу, под шрамами. Когда Брок вышел на свой первый бой, Танк перестал рычать. Он сел на задние лапы и смотрел.

Он видел, как тот молча принимал удары, как в его глазах не было паники или азарта толпы, только пустота и сосредоточенная, хищная ярость. Видел, как он двигался — экономично, жестоко и эффективно. Видел, как он не добивал поверженных из жалости, но и не щадил из страха. В этом "щенке" Танк узнал родственную душу — существо, выкованное в иной, но столь же безжалостной кузнице боли. Существо, для которого клетка — не тюрьма, а арена выживания. Он видел в нем отражение своей собственной окаменевшей сути.

После особенно жестоких побед Брока, когда тот выходил из клетки, игнорируя протянутые руки и восторги, он иногда на мгновение задерживал взгляд на клетке Танка. Не умилялся, не боялся. Просто смотрел. Их взгляды встречались — человеческий, полный пока еще не оформившейся жестокости, и собачий, полный вековой усталой стойкости. Молчаливый обмен между солдатами разных войн. Ни слова, но понимание: Ты знаешь. И я знаю.

Однажды, после боя, где Брок вышел победителем, но с глубоким порезом на плече, он проходил мимо клетки Танка, прижимая к ране окровавленную тряпку. Капля крови упала на бетон перед прутьями. Танк, обычно игнорирующий всех после боя, медленно подошел к краю клетки. Он не зарычал, не оскалился. Он просто понюхал воздух над каплей, потом поднял свой единственный глаз на Брока. Взгляд был… оценивающим. Как будто проверял: выдержит ли? Достоин ли? Брок замер на секунду, его собственный взгляд стал жестче, почти вызовом. Потом кивнул — коротко, почти незаметно — и пошел дальше, к подсобке. Танк отвернулся и вернулся в свой угол. Ритуал был соблюден. Капля крови Пса была принята Танком как знак принадлежности к одному племени выживших.

В ту ночь, после боя с Пауком, когда Брок забрал нож-бабочку как трофей, Старый Джо, придя к клетке, был молчалив дольше обычного. Он смотрел на Танка, потом в сторону подсобки, где доктор зашивал раны новому "Псу".

— Видал, старик? — прошептал он наконец, почесывая Танка за ухом. — Глянь-ка. Еще один Танк растет. Из плоти и злости. Из костей и боли.

Танк ткнулся мордой в его колено и глухо вздохнул. В его мутном глазу отразился красный свет лампы, как капля крови на старой броне. Один "Танк" в клетке, другой — на арене. Оба — псы, выкованные адом "Кулака". Оба — немые стражи этого места, хранители его кровавой истории и странной преемственности боли и силы. Оба обреченные нести свою броню, пока не сломаются окончательно. Или пока кто-нибудь не решит, что патрон на их усыпление — уже не роскошь.