Гарри Поттер. Дети Войны (джен)

Холод в Годриковой впадине приходил не сразу — сперва он снимал с заборов листья, потом осторожно подступал к окнам, оставляя на стекле тонкие белые прожилки. Гарри привык к этим прожилкам. Они появлялись каждую осень и каждый раз напоминали ему о трещинах, которые не зарастают, как ни заделывай.

Он просыпался рано, когда снег ещё держался на крыше соседского сарая, и долго сидел на краю кровати, прижимая ладони к глазам. Тогда казалось, что всё молчит: дом, улица, даже шрам. Молчание длилось ровно до того момента, как он надевал плащ аврора. Где-то внутри всегда щёлкал выключатель, и он становился человеком, который умеет быстро принимать решения и ещё быстрее от них отказываться, если нужно.

— Неплохая погода для героев, — сказал как-то Рон, заглядывая к нему на чай и сбивая снег с сапог об порог. — Серая, влагоустойчивая.

— Герои здесь ни при чём, — ответил Гарри, и Рон посмотрел на него неожиданно внимательно.

Работа в Аврорате оказалась не битвой, а аккуратной, упорной полировкой мира. Мелкие контрабанды, чёрные рынки ингредиентов, дураки, играющие с артефактами, которые сильнее их. Гарри честно выполнял задания, вписывался в отчёты, возвращался домой и каждый вечер касался пальцем фотографии: Рон, Гермиона и он сами — улыбающиеся, слегка растерянные люди на снимке, сделанном в тот день, когда война наконец закончилась.

«Теперь-то мы будем жить», — говорил на фотографии Рон. В живом мире у Рона была семья, смех, вечные планы. У Гермионы — расписание, способное уложить в сутки два дня. У Гарри был дом в Годриковой впадине, пустой камин и множество невысказанных вопросов.

В тот день он поехал в Хогвартс. Формально — по делу: проверить для Министерства сообщение о подозрительной активности возле Мемориального парка Битвы. На деле — потому, что ему тяжело было оставаться в доме, где каждое движение отзывалось пустотой.

Зимний Хогвартс выглядел ровно так, как и должен был выглядеть: свет из высоких окон, следы гномов и подростков на снегу, запах дыма из кухонных труб. Всё было восстановлено — и камни, и башни, и даже непрошибаемая привычка учеников смеяться слишком громко. Гарри встал у мемориала, переложил цветы, на секунду закрыл глаза и бессмысленно подумал: «Если бы ты видел это, Снейп».

— Мистер Поттер? — спросил тонкий голос.

Он обернулся. Перед ним стояла девочка лет восьми в слишком большом пальто. Пальто смещалось с плеч и, казалось, каждую секунду угрожало упасть. У девочки были ясные серые глаза и упрямо сжатые губы.

— Да? — мягко сказал Гарри.

— Вы правда Гарри Поттер? — Она посмотрела на его шрам, как на адрес на конверте.

— Кажется, да, — ответил он. — А ты кто?

— Лилиана. Лили, — добавила после паузы. — Я пришла сюда… проверить одну вещь.

— Какую?

— Что отсюда всё ещё видно небо. Мама говорила, что из Хогвартса всегда видно небо.

Слова ударили слишком лично — так бывает, когда чужая фраза случайно попадает точно в место, которое ты прячешь от себя самого. Гарри кивнул и присел, чтобы оказаться с Лили на одном уровне. Небо и правда было видно — чистое, зимнее, белёсое.

— Мама здесь училась? — спросил он.

— Училась. И погибла. — Девочка произнесла это без пафоса, будто рассказывая, какой у мамы был цвет волос. — Мы жили у тёти — у магглы. Но тётя сказала, что магии у меня нет, только беды. И… — Лили замялась. — Я ушла. Потому что это мой мир. Здесь можно смотреть на небо.

Гарри не задавал лишних вопросов. Он только дал ей перчатки — свои запасные, слишком большие, но тёплые — и повёл в замок, к Минерве. Они шли молча, и он вдруг понял: он запомнит именно эту тишину — не как пустоту, а как промежуток между одним выбором и другим.

В кабинете директора было светло. МакГонагалл старела как-то достойно — словно время не отнимало у неё годы, а превращало их в строгие украшения.

— Гарри, — сказала она и крепко сжала его руку. — Выглядишь так, будто снова взвалил на себя весь мир.

— Возможно, часть, — ответил он. — Минерва, это Лили. Ей нужна помощь.

Пока Минерва звала домовиков и замешивала чай, Лили сидела прямо, поджав ноги, и оглядывала полки с такой сосредоточенностью, будто пыталась выучить всю магическую теорию сразу. Гарри слушал, как директор спокойным голосом задаёт вопросы и получает те же спокойные, прямо выстроенные ответы. Мать погибла в Битве. Отца не было — никогда. Тётя устала от «невозможного» в доме.

— Мы найдём ей место, — сказала МакГонагалл, когда Лили увели к Грозному Барраку на горячий шоколад. — Но ты ведь понимаешь, Гарри: таких детей не одна и не две. Министерство старается, но… — Она развела руками. — По стране сотни маленьких Лили, которые не вмещаются ни в чьи отчёты.

Он молчал, и внутри него что-то тихо щёлкнуло — тот же выключатель, который включался по утрам, только теперь он переключал на другую работу.

— Дом, — сказал он. — Нужен дом.

Гермиона осталась на встречу после работы, хотя у неё был загруженный график и длинный список «срочно». Она села напротив, положила на стол блокнот и перо.

— Это благотворительность или политика? — спросила она, не теряя времени на прелюдии.

— Это дети, — ответил Гарри. — Для начала — дети.

— Тогда это и благотворительность, и политика. — Гермиона глубоко вдохнула. — Гарри, ты представляешь, сколько бюрократии нас ждёт? Разрешения, проверки, стандарты. Профиль безопасности. Отчёты в три ведомства.

— Я представляю, — сказал он. — Представляю и то, что будет, если мы этого не сделаем.

Гермиона улыбнулась — её особенной улыбкой, в которой смешивались усталость и гордость.

— Значит, сделаем. Я подготовлю проект. Нужны помещения, опекуны, лицензии на зельеварение, если будем лечить на месте, — перо скользило по бумаге так быстро, что Гарри почти видел, как в мире появляются новые параграфы. — И ещё… — Она подняла глаза. — Имя. У дома должно быть имя.

— «Дом для тех, кого забыли», — сказал он неожиданно. Слова пришли сами и сразу же оказались правильными.

Гермиона кивнула.

— Хорошо. А пока — помещение. Я знаю один старый особняк на окраине Лондона. Его выставили на продажу, но из-за репутации никто не берёт. Говорят, он «видел слишком много». — Она пожала плечами. — Думаю, мы справимся.

— А Рон? — спросил Гарри. — Он не стукнет меня по голове молотком, если я скажу, что нам нужно всё это восстановить за месяц?

— Рон стукнет молотком по стенам. И будет счастлив, — сказала Гермиона. — Я позвоню ему.

Особняк действительно «видел слишком много». Высокие окна с узкими рамами, каменный балкон, который, казалось, держится на дыхании, не на колоннах, и сад, заросший так, будто растения решили, что дом принадлежит им по праву. Гарри стоял у ворот, вдыхал запах влажной земли, глядя на ломкую красоту старого кирпича.

— О, это чудесно! — Рон прибыл через час, приволок с собой два сундука с инструментами и такую решимость, будто собирался выиграть ещё одну войну. — Видишь эти трещины? Слышишь, как поют доски? Это не проблемы, это приглашения.

— Приглашения к сплетням, — заметила Гермиона, подходя с пачкой документов. — Соседи уже смотрят.

— Пусть смотрят, — сказал Рон. — Скоро будут завидовать.

Они вошли внутрь. Скрипели ступени, стены пахли сыростью и старым деревом. В большой зале кто-то когда-то танцевал; сейчас пол был в пыли, но очертания прежней жизни проступали, как надписи под коротким дождём. Гарри вдруг ясно увидел: длинный стол, на котором стоят тарелки; ряды кроватей у стены; детские рисунки, прикреплённые к балкам; гербарий из иссушенных трав над кухонной дверью; полка с книгами — настоящими, не учебниками, а историями.

— Здесь будет светло, — сказал он тихо. — Мы поставим большие окна и уберём эту перегородку. И вон там — комната для занятий. А здесь — библиотека.

— Видишь? — Рон коснулся плеча друга. — Он уже строит в голове.

Гермиона вскрыла конверт.

— Министерство даёт предварительное согласие, — сказала она. — При условии проверки на безопасность, наличия лицензированных наставников, мединиспекции и… — она закатила глаза. — И согласования меню, если вы только можете это себе представить.

— Могу, — сказал Гарри. — Каша будет согласована.

— Каша будет идеальна, — мрачно подтвердил Рон. — Но сначала — стены. Я занимаюсь каркасом и балками. Гарри, собери волонтёров. Гермиона, держи нас на плаву в бумагах и не дай мне использовать заклинание «Бум!» там, где надо «Стабилиус».

— Учти, я теперь цитирую законы во сне, — сказала Гермиона и улыбнулась. — Но ради этого — готова.

Работа началась. Волшебники и магглы, соседи и бывшие одноклассники, кто-то из тех, кто помнил «Войну» как слово с большой буквы, и кто-то, для кого это было уже просто историей из учебника — они приходили, приносили доски, краску, старую мебель. Кто-то играл на волшебных граблях в саду, заставляя сухие листья прыгать в мешки; кто-то расколдовывал окна; кто-то стоял у плиты и варил чай из трав, которые ещё не успели забыть лето.

Гарри удивлялся, сколько у него помощников, которых он никогда не встречал. Ему нравилось смотреть, как быстро растёт дом из человеческих «давай» и «я могу». Иногда он ловил себя на том, что впервые за долгое время улыбается просто так — не потому, что так принято, а потому, что действительно рад.

Первой в дом въехала Лилиана. Её пальто теперь сидело по размеру — Гермиона позаботилась, — а в глазах появилось что-то опасно лёгкое: надежда.

— Можно мне комнату возле окна? — спросила она, и Гарри усмехнулся.

— У нас все комнаты возле окна, — сказал он. — Это была первая архитектурная поправка.

Лили кивнула серьёзно, как будто речь шла о заклинании, и побежала смотреть новую жизнь.

Вечером, когда они втроём сидели на ступенях — Гарри, Гермиона и Рон — к воротам подошёл мальчик. Он был чуть старше Лилианы — лет десять, худой, тёмноволосый, в куртке, которая пережила больше, чем он сам. Он не стучал, не звал; стоял и смотрел. В его позе было что-то осторожное, тренировочное — как у людей, которые привыкли сначала проверять, а потом верить.

Гарри поднялся навстречу.

— Привет, — сказал он. — Ты к нам?

— Я могу… просто постоять? — спросил мальчик. Голос звучал ровно, но пальцы сжимали ремешок старой сумки до белых костяшек.

— Можно. И зайти тоже можно. — Гарри сделал шаг к воротам. — Я Гарри.

— Я знаю, — тихо ответил мальчик. — Все знают.

Он пропустил паузу, как пропускают удар, а потом добавил:

— Стефан. Стефан Нотт.

Имя ударило не хуже удара. Не потому, что Гарри хотел удариться — просто оно развернуло прошлое так резко, что хотелось щуриться.

— Проходи, Стефан, — сказал он, стараясь, чтобы голос был простым. — Ты голоден?

Стефан кивнул. Взгляд его метнулся в сторону, где на крыльце уже стояли Гермиона и Рон.

— Здравствуй, — сказала Гермиона мягко. — Я Гермиона. Это Рон. У нас есть каша, которая скоро будет согласована с Министерством, — она подмигнула Гарри. — И горячий чай.

Рон молча кивнул, приблизился и забрал сумку — ровно, без резких движений. Так делают люди, которые умеют успокаивать.

Стефан шагнул на дорожку. Несколько детей, которые копались у клумбы, подняли глаза. Кто-то прошептал: «Нотт?», кто-то — «сын», кто-то просто замер.

— Он сын убийцы, — чётко, с ребёнкиной жестокостью произнёс мальчик постарше. Он не кричал — просто констатировал. Как люди констатируют погоду.

Воздух стал плотнее. Гарри ощутил, как где-то на краю сознания — там, где раньше щекотало опасности, — вспыхнуло старое, знакомое напряжение.

— Нет, — сказал он спокойно. — Он — Стефан. А ещё он голоден. И устал. А остальное мы обсудим не сегодня.

Мальчик, который сказал «сын убийцы», смутился, опустил глаза. Лили сделала шаг вперёд и неожиданно протянула Стефану перчатки — те самые, что Гарри дал ей у мемориала. Они были ей уже не нужны: в тепле дома перчатки стали слишком горячими.

— На, — сказала она. — Зимой пригодятся.

Стефан смотрел на перчатки, как на вещь, которую нельзя брать, если ты не уверен, что достоин. Потом поднял глаза на Гарри.

— Можно? — спросил он.

— Можно, — сказал Гарри и вдруг понял, что за всю историю с этим домом было невозможно спланировать именно этот момент — простой, бесценный, как вдох.

Они вошли в дом. В зале уже стояли две длинные скамьи и один короткий стол, который вёл себя, как длинный — растягивался, если на него ставили лишнюю тарелку. Гермиона подняла чайник, Рон достал ложки. Дети расселись, как вода — заняли все пустоты, нашли, где быть.

— Ты можешь остаться, — сказал Гарри, когда Стефан доел и поставил ложку. — Нас ждёт ещё много работы. Поможешь?

Стефан покачал головой — не в знак отрицания, а как будто проверяя, стоят ли у него ещё шеи и мир. Потом тихо сказал:

— Я… папа… — Он запнулся, будто слово «папа» было длиннее, чем кажется. — Говорят, он был Пожирателем. И умер. Я не помню его. Люди говорят, что это к лучшему.

— Люди говорят много всего, — произнесла Гермиона. — Но мы стараемся говорить то, что можем доказать. Мы можем доказать, что ты — ребёнок, который заслуживает дом.

— И что каша у нас действительно вкусная, — добавил Рон. — Это тоже довольно важный факт.

Стефан чуть-чуть улыбнулся. Улыбка была осторожной, как лён, который пробивается сквозь асфальт.

— Если я останусь, — сказал он, — можно будет иногда… — Он поискал слово и нашёл неуклюжее, детское: — смотреть на небо?

Гарри кивнул.

— Для этого и строили, — сказал он. — Чтобы отсюда всегда было видно небо.

Ночью дом дышал. Деревянные перекрытия издевались над тишиной, скрипя то там, то здесь; ветер шептал в щели; где-то роняла тонкие звуки капля. Гарри ходил по коридору, прислушиваясь к дыханию — своём, детском, дому. Он остановился у одной двери, прислонился плечом к косяку. За дверью Лили во сне что-то бормотала — бессвязные детские слова, в которых всегда спрятаны очень важные, взрослые смыслы. В другой комнате Стефан лежал на боку и смотрел в окно. Гарри не заходил. Ему показалось правильным оставить этого мальчика один на один с его небо.

Он спустился вниз, зажёг свечу и сел к столу. На столе лежали бумаги — списки, сметы, инструкции с отметками Гермионы. Рядом — молоток Рона, у которого, казалось, была собственная биография и чувство юмора. Гарри взял перо, попытался составить расписание на завтра: окна, крыша, библиотека, разговор с соседями. Внутри всё равно гудело, и перо выводило не буквы, а линии — простые линии, похожие то ли на лестницы, то ли на ноты.

— Если мы не научим этих детей видеть человека, а не фамилию — вся наша война была зря, — сказала днём Гермиона, осторожно поправляя Лили воротник.

Гарри снова услышал её фразу и понял, что это тоже — архитектурная поправка. Он встал, открыл входную дверь. Ночь была ясной и очень холодной, как всегда в этих местах, когда небо решает быть предельно честным. Он вышел на крыльцо, вдыхая мороз.

Сад пока ещё выглядел запущенным, но в лунном свете был красив по-своему — как рукопись, которую ещё только предстоит переписать. Там, где днём дети разбрасывали листья, теперь лежал ровный, тонкий слой инея. Гарри подумал о том, как странно устроено время: оно разрушает, а потом позволяет строить.

— Дом, — сказал он вслух, как будто проверяя звучность слова. — Дом.

Он вернулся внутрь и закрыл дверь тщательно, как закрывают важные письма. Остановился в коридоре и почувствовал, как его догоняет тишина — не пустая, а ожидающая. В этой тишине было место для каши, молотков, документов и детских смешков. И — для шепота, который он услышал, когда проходил мимо открытой двери общей комнаты.

— Он сын убийцы, — повторил тот же мальчик, но теперь уже вполголоса, с сомнением.

— Он Стефан, — ответила Лили, так же тихо. — А ещё у него теперь есть перчатки.

И Гарри, неожиданно для самого себя, рассмеялся — беззвучно, до слёз. Смех был как потрескивание дров в камине: живой, тёплый, домашний. Он понял, что сделал первый правильный шаг за много лет — и что первый шаг почти всегда звучит именно так.

Утро будет громким. Придут новые люди, принесут свои истории и свои проблемы, кто-то скажет «а вы уверены», кто-то — «спасибо», кто-то — «нам страшно». Придут инспекторы, и Гермиона сражается за каждую подпись, как за пропуск к будущему. Рон будет ругаться на балки, а потом похвалит их, как старых друзей. Дети станут учиться накрывать на стол, варить простые супы, заправлять кровати, читать вслух. Стефан научится дышать глубже. Лили перестанет спать в перчатках.

А сегодня — дом для тех, кого забыли — впервые заснул. И это уже была победа.