Тоска (джен)

Осенний, уже растерзанный временем лист, чуть смазав мутную глянцевость реки Хан, отдаётся её течению, пока ещё живому, но готовому застыть в мерзлоте наступающей зимы.

Не только река. Всё вокруг: воздух, в котором ещё пару месяцев назад витал пьянящий дух лета, деревья, растерявшие последнюю красоту, и даже что-то грустно выглядывающее из-под рёбер Чонина

Как будто ждёт своего судного часа.

Словно, когда придёт холодная зима, умрёт всё.

Даже часть Чонина.

Может, не навсегда, но кто знает...

Ведь даже Чонин не помнит, когда это началось. Но кажется, что летом, когда солнце ласково гладит скулы на щеках и игриво дразнит заспавшихся по утрам, мягко просвечивает сквозь шепчущую листву и ветер, окутывает теплом его уставшие плечи по вечерам. Когда, даже несмотря на дедлайны, сомнения и слёзы, словно знаешь, что этот закат цвета арбуза и с запахом персика на раскалённом асфальте, точно не последний.

Но теперь мир пахнет ссохшейся грязью, пресным туманом, горькой пылью в кармане пальто и смазанным отражением в луже.

Или реке Хан, уже не разобрать.

Чонин чувствует, что он бессилен, словно жизнь несёт его вяло и лениво, прямо как река этот лист. Как будто жить "надо".

Надо пережить эту зиму, холод в рёбрах, красный паралич на кончиках пальцев, ночи наедине с собой и бесконечно застрявшую слизь в ноздрях, из-за которой не можешь спать.

Его отражение теряется в грязной, некогда великой реке. Чонин всё равно уже смотрит мимо.

«Как вообще так вышло?

Откуда взялся этот мир, такой грязный, холодный, многолицый и безликий. Который всегда заканчивается отголосками замечаний от наставников, болью в горле и ещё одним прожитым днём. Возможно зря.

Теперь мир, из которого я пришёл, звучит не более, чем сказка.

Море, такое ласковое и мягкое, оседающее на языке солёной сладостью. Солнце, живущее где-то там, за глянцевой бесконечностью, раскалённый камень родных переулков и никогда не покидающее тепло родной комнаты и сворованного свитера брата.

Теперь их со мной нет, но страшно не это».

Чонин отходит от набережной. Смотреть на себя становится больно.

Он знал, что легко не будет, но как быть с другим?

«Я пока трейни. У меня всё ещё впереди».

Чонин пересекает аллею, взгляд невольно задевает плакат с новоиспечённой группой. В грудной клетке снова лопается гнойник и резко скребётся зависть.

Он больше не может радоваться чужому успеху, хоть и хочет. Гораздо больше он хочет своего успеха.

Он видел этих ребят с плаката. Тех, что отстажировались пару месяцев. Когда смотришь на Чана, стажирующегося шестой год и на тех, кому хватает и пары месяцев, невольно хватаешься за виски.

Не застрянешь ли ты?

А если и да, то...

Чонин оставил носок ботинка, под которым застрял уже почти сгнивший, искусанный всеми ветрами и температурами, лист.

«Может, если продолжать, то рано или поздно, меня настигнет осень? Может, если моя мечта сгниёт также, как и все эти листья, мне не жаль будет попрощаться с ней и всё это наконец закончится?»

Внутри резко и больно дёрнулось сердце, по всему телу прокатилась жаркая волна, словно после непростительной дерзости, граничащей с ужасом.

Чонин дрожаще выдохнул, словно только что по дурости чуть не ампутировал себе кисть.

«Что ж... Не сейчас, видимо».

Он поднял глаза.

«Ведь ещё даже не декабрь».