Уходя (гет)

Любовь, как говаривал Дамблдор, чувство незыблемое, вечное. Именно его воспевают веками поэты, именно о нём говорят, разводя руками от бессилия. Все равно, что пытаться показать глубину океана этими самыми руками, в жалкой раболепной попытке провести какую-либо аналогию, обозначить границы или же подыскать сравнения. Любовь невозможно просчитать — то будет фикция, сухой и холодный расчет, чистая фальшь; любовь невозможно осмыслить — то есть понятие бессмысленное и безумное.

Как всякий философ, — разумеется, в душе, шутка ли, уподобляться маггловским напыщенным старикам с жутковатыми мыслями в голове и серым пеплом на оной, а также прочей атрибутикой, — Рональд Уизли был, бесспорно, ценен для магического сообщества, и столь же бесполезен для самого себя. Будучи мужчиной в самом соку, в возрасте двадцати шести лет довольно успешный и во многом преуспевающий волшебник, Герой войны, сотрудник Министерства Магии и просто добродушный, вполне себе компанейский человек, чувствовал себя тем самым глубоким стариком, о котором, только что презрительно подумал, размышляя о смысле жизни. И действительно, кто бы мог вообразить, находясь в здравом уме и твердой памяти, не обремененной тяготами семейной жизни, что за неполный десяток лет можно постареть на вдвое больший промежуток времени?..

Небольшой и отнюдь не привилегированный паб был постоянным пристанищем Рона в этой части Лондона. В полумраке уютного помещения можно было повстречать самых неожиданных и очень занятных личностей. Например, кто бы мог подумать, что сюда иногда забредает Невилл Лонгботтом, с блестящей плешью на голове, очевидно, систематически снедаемый капризами жены и воплями тещи, вконец убитый смертью бабушки. Молодость замечает старость лишь тогда, когда она постучит ей в окно или нагло распахнет дверь, по-хозяйски входя внутрь дома. Вот и Невилл не замечал, насколько постарела Августа Лонгботтом, пока не вернулся из Хогвартса домой, успешно сдав ЖАБА, на злобу дня тихо посмеивающимся давним врагам — слизеринцам. Впрочем, сейчас и без того натянутые между бывшими однокурсниками отношения, либо переросли в дружеские, либо постепенно сошли на нет, сводясь к полному отсутствию неприязни; иногда же — к взаимному, нарочито беспристрастному нейтралитету.

Или взять, допустим, Люциуса Малфоя, в одночасье сбежавшего от опостылевших дорогих, очень дорогих, буквально кричащих роскошью ресторанов и склонившегося в сторону простого общения с друзьями вдали от супруги… Чем не побитый жизнью пес, надрывно скулящий возле спасительного порога? В свое время, а точнее, в определенную пору своей жизни, он имел практически все, что только мог желать — аккурат через месяц после Победы, или около того Люциус был настолько близок к счастью, насколько могла позволить себе его природа. Бизнес его не тронут, более того — капитал приумножается с каждой минутой, жена жива — здорова, привязанность к сыну возросла пуще прежнего. Но все так навалилось, что итог, подобный тому, что вам предстоит наблюдать сейчас, можно считать закономерно вытекающим из краткого момента полной удовлетворенности.

Тот же Колин Криви, подрастерявший весь свой пыл и неуемную детскую энергию, враз повзрослевший и осунувшийся парень, которому ну никак не дашь двадцати четырех. Где тот долговязый заводной мальчишка с бессменной фотокамерой в цепких ручонках?

Для ностальгии было, в сущности, немного поздновато, но погода стояла просто чудесная, и под постепенно желтеющей листвой еще дышало лето. После войны в каждом что-то надломилось, и это нельзя было небрежно пускать на самотек. Откровенные мужские разговоры здорово поднимали дух такой вот странной компании и сегодня в очередной раз собравшейся в пабе у краснощекого толстяка Стэна. Чем-то он напоминал своего тезку — небезызвестного Стэна Шанпайка; разве что, кроме разительного отличия в габаритах. А так — те же светлые жидкие волосенки, приличный рост (вот уж что воистину редкость для полных людей) и врожденная склонность немного привирать, преувеличивать.

Но оставим пока их, таких разных, но объединившихся под одной крышей с одним лишь желанием — начать новую жизнь, как-то сведя счеты со старой. Бросать все и с места в карьер никому не хотелось — устоявшиеся уклады, все до боли родное и привычное — да, против этого не попрешь; но на эту тему столько можно поговорить, подискутировать, столько можно высказать еще невысказанного, особо рьяно помогая себе стаканчиком доброго огневиски…

* * *

Туалеты Гермионы Уизли, в девичестве Грейнджер, целиком и полностью поглощали внимание дочери и кошелек её мужа. Одета она была со свойственной всем модницам обманчивой небрежностью, в узкое красное платье-футляр с черным ремнем под пышной грудью. Неспешно проводя щеткой по теперь послушным — салоны просто так денег все же не дерут — темным волосам, доходящим до пояса и украдкой наблюдая за сидящей на пушистом ковре дочерью, женщина вглядывалась в свои глаза. Отражение с готовностью рисовало её взору два идеальных карих ока, миндалевидной формы, точь-в-точь как у её матери, Джейн.

Какая-то гримаса покривила её губы, какая-то тень пробежала по изящному подбородку, путаясь в нитях ожерелья на длинной белоснежной шее. Гермиона обернулась, вынырнув из краткого мига блаженства, состояния покоя и легкости, которое она всегда ощущала, вспоминая своих родителей.

— Роза, — прикрикнула миссис Уизли, в гневе глядя на дочь, — сколько можно повторять тебе, что… — Она не договорила.

Малышка рыжим вихрем метнулась к матери и спрятала лицо у той на коленях. Слезы текли в три ручья. Роза Уизли, первая и единственная их с Роном дочь, подняла головку и посмотрела на мать. Голубые — отцовские — глаза были наполнены влагой, а дорожки соленой воды сбегали по младенчески пухлым щечкам.

«Зря я бросаюсь на неё по пустякам», — пронеслось в голове, немало пристыдив этим женщину.

Гермиона автоматически погладила дочь по спутанным волосам. Этот цвет… его можно с полной уверенностью назвать тицианским. Непередаваемой красоты оттенок меди, ржавого золота. Вот что выходит при смешении подобных генов: у Рона волосы яркие огненно-рыжие, у Гермионы — каштановые, красивого шоколадного оттенка. Довольно пышная копна для такой маленькой девочки угрожающе покачнулась, Роза поудобнее устроилась подле матери, поняв, что на сей раз её не будут ругать за испачканный конфетами белоснежный ковер.

— Беги вниз, скоро придет тётя Флер с Мари-Виктуар, поиграйте вместе, — рассеянно сказала женщина, легонько подталкивая девчушку.

Когда за дочкой закрылась дверь, Гермиона выдвинула ящик в шкафу, мимоходом отметив про себя удачное сочетание предметов интерьера — все-таки у неё есть вкус. В новый дом семья въехала около трех лет назад. Герми сразу же взяла перестройку в свои руки, и, в основном благодаря её стараниям, невзрачная двухэтажная постройка превратилась в роскошный коттедж с оригинальной мансардой и чудесным садом.

Молодая женщина вытащила из саше носовой платок и рамку с колдографией. На движущемся изображении была она, Рон и Гарри, когда-то лучшие друзья, поддержка и опора друг для друга во всем… Поттера волшебница видела редко, с большими перерывами. Последний раз они встретились на обеде у Молли. Встреча вышла глупой: бывшая лучшая ученица Хогвартса и Герой всей магической Британии столкнулись нос к носу в импровизированной курилке, проще говоря — на заднем дворе. Жутко смущаясь и не зная о чем вообще заговорить (тему с погодой оба отвергли как самый провальный вариант), они так и простояли, периодически затягиваясь маггловскими сигаретами, к которым пристрастились еще на седьмом курсе не без помощи близнецов Уизли. О, кстати, их теперь две пары, с такой фамилией. Фред и Джордж поначалу картинно закатывали глаза, демонстративно дулись при виде Джинни — её с Гарри первенцами были двое чудных мальчиков. После фразы: «Это наглый бессовестный плагиат!», — сказанной ими хором и с большим апломбом, Джин не выдержала и наслала на них свой фирменный Летучемышиный сглаз, особо известный в рядах бывших УПСов. После этого оба неимоверно быстро прониклись симпатией к новорожденным племянникам и обещали передать им все премудрости такого великого и труднодоступного дела, как придурь и высмеивание всего, что только можно…

Отношения с Роном в последнее время не заладились. Муж отвергал все, что только можно — предложение наведаться к Лавгудам, пожелание съездить куда-нибудь отдохнуть, даже категорическое заявление: «Если ты не перестанешь быть бесчувственным чурбаном, не обратишь внимание на нас с Розой и, твою мать, не будешь хоть капельку нежнее, то я подам на развод!», — не выбило того из колеи. Рональд лишь пожал плечами и сказал: «Дорогая, разве я давал повода?».

— Ненавижу, ненавижу, ненавижу… — бормотала себе под нос Гермиона, бережно укладывая колдографию обратно в мешочек.

Что побудило её хранить вещицу так рьяно, так далеко от чужих глаз — неизвестно. Герми могла вполне спокойно поставить её на тумбочку или повесить на стену, но прятать таким образом, и в шкаф…Возможно, она силилась хранить это воспоминание о беззаботных былых временах только в своем сердце, только в своем шкафу.

Кто-то подошел сзади. Теплые руки легли на её оголенные плечи, жаркое прерывистое дыхание заставило женщину едва ощутимо содрогнуться.

— Уйди, Рон, — огрызнулась она.

Уизли только поднял руки в извиняющемся жесте, поспешно отходя на два шага. Вообще-то рабочий день закончился уже давно, но мужчина не упустил случая зайти в порядком полюбившийся паб, потому и задержался. Жена не обратила на опоздание внимания и вовсе.

Мужчина присел на кровать и изучающе вгляделся в Миону. Она стояла к нему спиной, вновь вернувшись к своему занятию. Гермиона казалась ему чужой, далекой. Было время, когда он видел её безо всяких прикрас, даже без платья. Этих воспоминаний у него никто не отнимет. Он будет помнить их всегда.… И она тоже их помнит, хоть и стоит сейчас, такая уверенная, холодная, будто и не была вовсе его женой. Едкая горечь подступила к глазам, противно защипала их изнутри, предательски грозясь вылиться в непрошеные слезы. Твердя про себя, словно мантру: «Мужчины не плачут», — Рон как можно спокойней и ровнее вышел из некогда их комнаты.

— Как я тебя ненавижу, — устало повторила Гермиона, оставшись одна.

Все в этом доме вдруг опротивело женщине, ей захотелось вернуться в детство, когда Рон, уходя, прикрывал за собой дверь, заботясь о том, чтобы Герми элементарно не продуло.