Не смотрите кошке в глаза (гет)

«От оскорбления можно защититься, от сострадания — нельзя».

(Эрих Мария Ремарк)

Молли за ужином умудряется говорить без умолку. Ее болтовня, кажется, даже способствует аппетиту — вон как Билл уплетает за обе щеки. А Ремус уставился в свою тарелку и ложкой неохотно перебирает кусочки моркови в супе. Точно так же, как в детстве, когда родители заставляли есть овощи — в них ведь витамины, а он не хотел. Но дело сейчас совсем не в еде. Дело в Доре. Под ее пристальным взглядом Ремус опускает голову еще ниже.

Не может быть у оборотня семьи, такой полноценной, как у Молли, с детьми, с семейными праздниками за общим столом. Тем более у оборотня-шпиона. Тут даже говорить не о чем. Но Дора, упрямая девчонка, думает, что ей удастся его переубедить. Только она забывает: если у Грэйбэка возникнут подозрения, а он последнее время постоянно не в духе, даже страшно подумать, что тогда произойдет.

Дора того и гляди заплачет, сидит с таким лицом, будто кто-то умер. А со стороны Флер чувствуется осуждение, хотя она делает вид, что ничего не происходит. Молли же своими репликами только добавляет масла в огонь.

И почему Дамблдор не пришел? Мог ведь заглянуть на полчаса, а не присылать вместо себя Минерву. Тогда все внимание хозяйки дома досталось бы ему. Но Дамблдор, конечно, сильно занят — как всегда, а от Минервы мало толку. Она просто помалкивает.

Молли задала какой-то вопрос, и все смотрят на Ремуса. Он сидит словно на иголках — им всем от него что-то нужно.

— Я не расслышал, повтори, пожалуйста.

Дора вздрагивает и с грохотом роняет нож.

— Это ничего, это к счастью, — приговаривает Молли, наклоняясь за ножом. Приторно-фальшивый тон, за которым она скрывает свое неодобрение.

— Я, наверное, пойду… — звучит нерешительно, совсем не так, как ему хотелось бы.

— А как же пирог? Его Нимфадора готовила.

Молли со значением делает ударение на слове «готовила». Ремус теперь вроде как должен похвалить ее усилия. Но он молчит, и энтузиазм Молли утихает. Она поводит плечами, мол, что уж тут поделаешь, и переводит тему.

Пирог ужасен — клейкая, вязкая масса. Все понимают, что он не удался, но тем не менее нахваливают Дору. Ремус делает над собой героическое усилие и съедает целый кусок. Затем пытается улыбнуться как можно вежливее в надежде, что Тонкс ничего не поймет.

— Нет, я так больше не могу! — Дора в сердцах швыряет тарелку на стол и выбегает. Наверное, у него все на лице написано: тяжело скрывать эмоции, когда ешь такое… такой пирог.

— Ремус, ты упускаешь свое счастье, — произносит миссис Уизли, нарушая неловкую паузу.

И это даже не женская солидарность. Молли хочется быть причастной, хоть какое-то разнообразие в жизни. Только вот Ремуса никто не спросил, чего хочет он.

Пока все ищут Тонкс, Ремус тихонько пробирается в коридор, к двери. Прощаться с каждым по отдельности после такого скомканного вечера было бы мучительно неприятно. Он торопливо натягивает перчатки. На указательном нитки протерлись до дырки, такой большой, что палец проходит через нее почти до середины.

— Уходишь?

Минерва подкралась тихо, он ничего не слышал, и теперь смотрит на его руки. Что-то меняется в выражении ее лица, и Ремус поправляет перчатку. Очень неловко.

— Так получается. Извини…

— За что?

Ответа она явно не ждет, лишь зябко передергивает плечами.

— Почему ты не ищешь Дору вместе с ними?

— Если кто-то не хочет, чтобы его нашли, зачем искать? — полувопросительно произносит Минерва.

Такой знакомый строгий взгляд. Когда она так смотрит, почему-то хочется сознаться во всем, даже в том, чего не совершал.

— Передай Дамблдору, что я зайду к нему после полнолуния.

— Хорошо, — соглашается Минерва.

Ремус выходит за порог, и на сердце тяжело. Оттого что Дора мучает и себя, и его. Оттого что Уизли на ее стороне, а он вроде как во всем виноват. Оттого что Минерва там, в коридоре, была так спокойна.

* * *

Ожидание полнолуния всегда хуже самого полнолуния. Томительно-тоскливое существование — и ничего не помогает: ни разговоры, ни книги, ни алкоголь. Говорить, в сущности, не с кем. Раньше можно было с Джеймсом: он всё понимал и слушал по-настоящему, не отвлекаясь, а теперь не с кем. Чтение не приносит облегчения: буквы по отдельности воспринимаются, но вместе — бессмысленны. Напиваться до беспамятства он пробовал. После этого еще хуже, еще тоскливее. Была бы сила воли, давно бы уже наложил на себя руки, но нет ее.

Ремус закрывает глаза. И лежит так, без сна, до самого вечера. Сегодня он пойдет к Грэйбэку и будет притворяться волком, таким же, как они, хотя на самом деле он — бездомный пес, слабый и безвольный.

Бояться рядом с оборотнями опасно: они за милю чуют страх, особенно Грэйбэк. Но как ни старайся, все равно страшно. Нет, не за себя, в конце концов, для него смерть будет быстрой. Страшно за тех, кто окажется на их пути в эту ночь.

А наутро почти никаких воспоминаний, лишь смутные образы. Боль во всех суставах — единственная неприятность, но это можно пережить. Грэйбэк все еще подпускает его к стае, а это значит, что можно дальше шпионить за ними. Правда, сколько еще продлится это самое «дальше», неизвестно.

Ремус сразу отправляется в Хогвартс, чтобы сказать, что пока всё спокойно. Он давно уже ничего не спрашивает у Дамблдора. Мог бы, но не хочется. Оборотни всё равно никогда не станут сотрудничать ни с Орденом Феникса, ни тем более с Министерством, даже если их перестанут преследовать.

Дамблдора нет на месте. Минерва отвечает сухо и вежливо, но в ее голосе чувствуется раздражение. Она недовольна тем, что Дамблдор так надолго оставляет школу. Он не говорит, куда уходит и где пропадает. Раньше он ей доверял, а теперь… Теперь что-то изменилось, считает она.

— Оставь записку, если хочешь. Я передам.

Минерве явно неприятно его присутствие. Она нервно прикусывает нижнюю губу и поглядывает в сторону двери.

— Нет, я тороплюсь. Много дел, — быстро произносит Ремус.

Несмотря на сильную усталость, домой возвращаться не хочется. Уснуть все равно не получится, а снова лежать и бессмысленно смотреть в потолок нет никакого желания. Он ведь надеялся поговорить с Дамблдором, посоветоваться насчет Молли и Доры. Сплошное разочарование.

— Зачем я вру, — вырывается у него. — Нет у меня дел, и идти некуда. И Альбусу нечего сказать, даже если бы он был здесь.

Минерва молча опирается рукой на спинку стула. Слова уже не остановить — накипело, а она хотя бы не будет перебивать.

— Сегодня я был с ними, с Грэйбэком, а завтра нужно снова на ужин к Уизли. И там будет Дора, я уверен. Молли так просто не успокоится. А я не могу отказаться, потому что…

Ремус сбивается, у него перехватывает дыхание. Он сжимает пальцы в кулак и подносит ко рту, прижимая непослушные губы. Хватит, хватит болтать!

— Почему?

— Да потому что не могу! Если я не приду, значит сбежал, и Дора права, — бормочет Ремус.

— Как сложно, — хмыкает она. — Слишком сложно. Не хочешь — не ходи.

Минерве легко говорить: управляется с целым факультетом, а Ремус и с собой-то справиться не в состоянии. Ее сдержанность, высокий воротник мантии, гордая осанка выводят из себя. Да лучше бы она накричала на него! Не женщина, а статуя — холодная, безучастная.

Ремус с размаху бьет кулаком в стену.

Минерва не двигается, будто приросла к стулу. Лишь моргает часто, но это, вероятно, от неожиданности. И он снова ударяет кулаком в то же самое место на стене, да так, что пальцы сводит в судороге.

— Я могу взглянуть?

Она, не дожидаясь разрешения, подходит очень близко. У нее теплые руки, почти горячие. Ее волосы пахнут чем-то древесно-сладким.

— Ничего страшного, просто синяки будут, — и поднимает взгляд на него. — А ты, оказывается, выше меня.

И тут происходит нечто совершенно невероятное: Минерва проводит рукой по его волосам, мягко и сосредоточенно. Будто бы так и надо, будто бы и нет в этом ничего неестественного. Для нее, возможно, и нет, а его так никогда не гладили. По крайней мере, он не помнит.

— Уже седеешь. А недавно еще был такой юный, — улыбается она. — Как же быстро бежит время.

— В Хогвартсе тянулось, а потом как-то быстро пролетело.

— Время здесь такое же быстрое, как и везде, уж поверь.

На его памяти, Минерва редко кому улыбалась, а даже если и улыбалась, то взгляд у нее в такие моменты оставался по-прежнему строгим — ничего не менялось. А сейчас как-то по-другому, с нежностью, что ли. И зрачки не круглые, а расширенные и удлиненные.

— Не смотри на меня так, — просит он.

Ремус не может вымолвить больше ни слова. Страх заставляет пятиться к двери, сковывает, сжимает горло. Она анимаг, кошка — это всем известно. Но чтобы зрачки вдруг поменяли форму… Чтобы столько ласки во взляде… Такого просто не может быть. Вот оно доказательство, в ее глазах, но он не верит. Это игра света, случайность, да что угодно! Это же Минерва МакГонагалл, профессор трансфигурации. Он же трясся перед каждым экзаменом, засыпал с учебником в руках. Боялся почти как полнолуний. Конечно же, показалось. Бессонная ночь, да и нервы не к черту. Всё сложилось, и вот результат: уже чудится невозможное.

Пусть лучше Минерва подумает, что он болен, физически или душевно, только бы не поняла истинную причину, только бы не узнала, что он увидел. Вернее, что ему показалось. И он малодушно сбегает, даже не попрощавшись.

Яркое солнце ослепляет. Ворота Хогвартса позади, аппарировать уже можно, но почему-то нет желания. После прогулки на свежем воздухе случившееся кажется смешным. Он уже давно не студент, а она не его декан. Пусть даже если у нее ничего не было на уме, пусть показалось, стоило разрешить эту проблему там, на месте, а не сбегать. Сердцебиение учащается от мысли о том, что могло бы произойти, если бы он не ушел. Может, вернуться, пока она еще не опомнилась? В любом случае, терять нечего — хуже не будет.

По спине стекает капля пота, и от этого очень щекотно. Ремус запыхался от быстрой ходьбы и тяжело переводит дыхание. У ее комнат никого нет, и он настойчиво стучится. Минерва выходит в коридор, прикрывая за собой дверь. Она придерживает ворот полурасстегнутой мантии.

— Я не очень хорошо себя чувствую, — Минерва словно оправдывается перед ним, хотя это он должен извиняться.

— Мне уйти?

— А хочешь? — спрашивает она спокойно и так обыденно.

— Я не знаю. Я пришел спросить у тебя.

— Попробуй.

В темноте зрачки не разглядеть, но есть в ее тоне что-то вызывающее. Вдобавок боязнь быть застуканным в коридоре распаляет еще больше. Расстояние между ними от силы полфута, но Минерва выставляет ладонь вперед.

Для Ремуса это не помеха: он прижимает ее руки к стене, не сильно, чтобы не повредить эти тонкие и хрупкие запястья. Минерва вполне может вырваться, но даже не сопротивляется. Ремус утыкается носом в ее шею и проводит языком вдоль ложбинки над ключицей и вверх, до уха. Такой сладкий запах, почти приторный, будто молоко с медом. Под мантией сорочка, белоснежно-белая, и он никак не справится с ней, совсем запутался. Столько складок шершавой ткани, что не понять, где здесь застежка. Ремус прижимается к Минерве, к ее бедрам, и пальцем проводит по ее губам. Только острое желание — больше никаких мыслей.

Ничего не выходит: Минерва и не сопротивляется, и не поддается — просто смотрит куда-то в сторону и ровно дышит. И, что страшнее всего, молчит.

Да ей же просто противно! Вот и вся разгадка. И взгляд отводит, чтобы он не заметил, чтобы не понял. Жалеет, наверное. Хороша дилемма: и жалко, и противно одновременно.

И такое бессилие охватывает всё тело, что ноги подкашиваются — Ремус опускается прямо на холодный пол. Он отвратителен сам себе. Для полного унижения теперь остается только заплакать. Не к месту вспоминается заплаканная Дора, и слезы действительно подкатывают к глазам. Он закрывает лицо руками: не хватало еще, чтобы Минерва увидела.

— Пойдем.

Ее ладонь касается шеи.

— Здесь холодно, пойдем, — повторяет Минерва.

— Уйди.

— Ты как ребенок.

Затылок немеет от этих поглаживаний. Ее неумолимому голосу невозможно сопротивляться. Ремус украдкой вытирает ладони о штанину и поддается, Минерва тянет его за руку, к себе. Они проходят кабинет, под ногами скрипят половицы. А вот здесь, в ее спальне, Ремус еще никогда не был. Минерва быстро зашторивает окна, так, что ни один луч больше не проникает в комнату.

— Ложись.

Ремус в полумраке больно ударяется обо что-то, но она не замечает и ведет его дальше, к кровати. Надо бы разуться, но Минерва настойчиво толкает его в спину. И он ложится на ее кровать прямо в обуви.

Теперь совершенно непонятно, что делать. То ли обнять ее, то ли подождать. А когда Минерва наклоняется и целует его в висок, Ремус совсем теряется.

— Я не понимаю…

— И не надо. Иногда стоит позволить событиям развиваться так, как им хочется.

— Но…

— Ремус, тише.

Волосы Минервы щекочут шею. Она отталкивает его руки и садится сверху. Она все сделает сама. Так даже лучше: не надо ни о чем думать. Никаких лишних движений, только чистое наслаждение.

* * *

Минерва свернулась калачиком у него под боком. Ноет затекший локоть, лежать неудобно, но Ремус не смеет повернуться или пошевелиться. Только бы не разбудить Минерву, только бы не разрушить эту тишину.

Одежда раскидана вперемешку по всей кровати. Под лодыжкой что-то колется, и Ремус немного передвигает ногу, но, наверное, недостаточно осторожно, потому что Минерва вздрагивает.

— Не спишь? — спрашивает она.

— Думаю.

— В постели думать вредно, голова потом болеть будет, — произносит Минерва медленно, с расстановкой — явно сама о чем-то размышляет.

Она поворачивается, потягиваясь, и Ремус резко отстраняется: ее касания почему-то не приносят прежнего удовольствия.

— У тебя холодные руки, — ворчит он.

Минерва садится и поправляет выбившиеся из прически волосы. Ее движения на удивление точны, будто видит в темноте.

— Знаешь, ты сегодня меня напугала. Когда ты на меня посмотрела там, в кабинете, у тебя зрачки были такие странные, как у кошки, — говоря это, Ремус проводит ладонью по ее спине.

— Прекрати.

Минерва резко отодвигается почти на самый край и прикрывается одеялом, обхватив колени руками. То ли она сердится, то ли стыдится — не разобрать. В воздухе повисает молчание, тяжелое и жутковатое. Но даже в полумраке он чувствует ее взгляд и внутренне сжимается в предчувствии беды. Он что-то сделал не так, понять бы еще что…

— Скажи мне, — вдруг произносит она в нос, едва слышно, — почему ты здесь? Почему вернулся?

— Ты сердишься? — осторожно спрашивает Ремус. — Ну прости, на меня не каждый день западает мой бывший декан. Я не сразу понял.

— Вот как ты это представляешь. Интересно…

Она вдруг запинается и снова молчит. И это молчание не сулит ничего хорошего. По-крайней мере, для Ремуса точно. Эмоции на ее лице скрывает темнота, и Ремус почти машинально ищет палочку, но в этой куче одежды тяжело что-либо найти.

— Даже не думай, — произносит Минерва с явной угрозой в голосе.

— Тогда ответь, что именно тебе интересно?

— Зрачки… Ты сказал, что у меня были какие-то странные зрачки. Как у кошки. Тебе показалось.

— Не думаю…

— Нет! Тебе показалось, и точка!

Так вот в чем причина! Ведь Минерва разозлилась именно тогда, когда он спросил об этой странности. Значит, это важно.

— Я теперь точно уверен, что видел их. Для тебя это что-то значит, да?

Ремус хватает ее за руки повыше локтей. Они тонкие, кажется, переломятся под его неловкими пальцами. Хочется встряхнуть Минерву, чтобы прекратить этот разговор. Чтобы она как тогда, в кабинете, погладила его по волосам. Это темнота виновата — глупый морок, сейчас Минерва успокоится, и все будет хорошо.

— Я думаю, тебе лучше уйти.

Знакомый холодный тон, такой спокойный и непробиваемый. Всё, она закрылась, он опоздал.

— Но почему? Что я сделал?

— Ремус, всё не так. Не так, как должно было быть, понимаешь? — она пытается высвободиться, но он еще сильнее сжимает пальцы. — Поздно, я не имею права.

— Я ничего не понимаю.

— От того, поймешь ты или нет, ничего не изменится. Уходи.

Сначала приласкала, а потом гонит прочь, да еще с таким видом, будто и не было ничего. То ли она слишком сложна для него, то ли он слишком глуп для нее.

— Скажи, я там разговорился, а ты отдалась из жалости? — выпаливает Ремус наиболее подходящее объяснение всему происходящему.

— Да, ты прав, — в ее голосе усталость. — Ты был такой растерянный, такой несчастный. Жаловался на Тонкс. Хотя Молли тоже в чем-то права, если на тебя не надавить, ты же так и будешь бесконечно страдать. А еще оборотень.

Как же обыденно звучат эти слова. И от этого еще обиднее. Для Минервы он — малый неразумный ребенок. Чуть было не расплакался, вот она и утешила. Логично, но только почему так противно?

Ремус отпускает ее руки и вытирает ладони об одеяло.

За стенами Хогвартса уже поздний вечер, прохладный ветер приятно обдувает разгоряченную голову. Здесь легче думать, а если забыть ее последние слова — день в общем-то удался. Если не вспоминать их, то получится, что это он пожалел ее, дал ей шанс, а она испугалась последствий и именно поэтому выгнала его. Несчастная одинокая женщина. И пусть она наговорила разных глупостей — от отчаяния и не такое бывает. Даже страшно подумать, сколько всего он сам говорил Доре. Молли точно бы осудила Минерву, а Ремус не будет. Потому что он не такой, как Молли, потому что на собственном опыте знает, как тяжело быть жалким в глазах других. Завтра Ремус пойдет к Молли на ужин, и на душе у него будет спокойно, потому что он теперь не одинок.

Если, конечно, забыть те слова...