Реабилитационный период для Терпсихоры  (гет)

Небо над Критом невероятного синего цвета, словно кто-то щедрой рукой плеснул из банки лазури и произнес заклинание вечной ясной погоды. Море не отстает от неба — но тут из банки плеснули уже не лазури, а бирюзы, и заклинание использовали другое, что-то вроде согревающих чар. На Крите очень древняя магия, она разлита в горячем воздухе, дрожит зыбким маревом над маслиновыми деревьями и острыми скалами, солеными брызгами и белой пеной вскипает в морских волнах, сочится из-под песка и мелких мраморных осколков, усеивающих причудливо изрезанную линию пляжа.

Остров полон древней магии, но самих магов здесь почти нет — только парочка древних, почерневших от старости и солнца старух, что коротают дни, сидя в тени своих белостенных домиков с плоскими крышами, и перебирают узловатыми пальцами сухие травы и вязанки жгучего перца. На острове толпы туристов, хорошо развитый гостиничный бизнес, и затеряться здесь совсем несложно, особенно если вовремя использовать отводящие взгляд чары, чтобы на тебя лишний раз не обращали внимания. Сентябрь — райское время на Крите, и Гарри нравится здесь, в окружении разноязыких маглов, притворяться самым обычным человеком, юношей из хорошей семьи, который вместе со своей подругой путешествует по миру перед поступлением в университет. Хорошая легенда, весьма убедительная и почти правдивая, особенно в той части, что касается происхождения — разве кто-то посмеет сказать, что Поттеры были недостойной семьей?

На Крите Гермиона много говорит, чего с ней давно уже не случалось. Она говорит, что здесь оживают легенды, и время застыло в какой-то невероятной петле, и часами бродит по античным руинам — то ли лабиринта, то ли царского дворца, то ли лабиринта во дворце — в деталях рассказывая Гарри о крито-микенской культуре, нити Ариадны и культе быков в античном мире. Гарри смотрит на то, как выбиваются из-под светлого полотняного платка выгоревшие на критском солнце гермионины волосы, как покрывается смешными и трогательными веснушками ее нос, как с каждым днем кожа приобретает все больше и больше сходства с молочной шоколадкой — и ему абсолютно наплевать, что там случилось с Минотавром, Тесеем, Одиссеем и прочими древними греками. За один только звук голоса Гермионы он отдал бы, не задумываясь, всю историю древнего мира и новейшего времени в придачу. Гарри послушно ходит вслед за подругой среди колонн и остатков мозаик и глупо улыбается, когда думает, что Гермиона этого не видит.

Иногда они проводят целый день, лениво валяясь на пляже под чарами климат-контроля. Пока магия заботится о том, чтобы они не перегрелись и не обгорели, Гарри загребает горстями песок и мелкий ракушечник, пропускает струйкой сквозь пальцы, бездумно глядит в ослепительную синеву неба и ощущает, как его сердце замирает всякий раз, когда Гермиона подключается к игре «потрогай каждую песчинку на Крите», и ее пальцы случайно соприкасаются с его рукой. В такие дни Гермиона молчит, и к вечеру Гарри уже изнывает от беспокойства, но все обходится — леденцовое оранжевое солнце с шипением садится в бирюзовые волны, на ужин подают свежую камбалу и молодое вино, Гермиона учит греческий и шутит с кудрявым официантом. Гарри одновременно готов убить официанта и повесить ему на шею орден Мерлина — за то, что заставил Гермиону улыбнуться.

Утром, когда море неподвижно, словно волшебное прозрачное зеркало, они подолгу, до изнеможения, плавают, а когда устают, ложатся на воду и запрокидывают головы вверх. Гарри кажется, что они живут так целую вечность, хотя на самом деле не прошло и месяца с тех пор, как они на Крите. В любом случае, он готов провести так всю оставшуюся жизнь — лежа на поверхности воды и глядя в небеса. Или наблюдая за тем, как рядом плещется Гермиона. Гарри видит, что в воде она чувствует себя так естественно, словно дельфиниха, если только бывают дельфинихи с кудрявыми волосами и худыми коленками. Когда она выходит из моря в своем скромном, расписанном мелкими цветочками, купальнике, и капельки соленой воды стекают по ее загорелой коже, он всякий раз сглатывает и отводит глаза, чтобы не пялиться слишком сильно.

Однажды они становятся гостями на деревенской свадьбе и вместе с двумя сотнями шумных и смуглых маглов пьют ледяное вино, едят баранину с красным перцем и жареные баклажаны, и отбивают себе все ладони, аплодируя певцам и танцорам. Жених и невеста очень молоды и хороши собой, и наблюдая за ними, просто невозможно не думать о том, какой могла бы быть свадьба Гарри Поттера и Гермионы Грейнджер, и как бы Грейнджер выглядела в подвенечном наряде. Праздник идет своим чередом, и Гарри нестерпимо хочется напиться, а у Гермионы вдруг возникает желание потанцевать.

— Я хочу научиться танцевать сиртаки! — восклицает она и увлекает друга за собой в круг танцующих. Гарри старается не сбиться с ритма и с трудом подавляет в себе всплеск стихийной магии, глядя на то, как молодые греки, с бронзовой кожей и блестящими, словно влажные маслины, глазами, вьются вокруг Гермионы, обшаривая жадными взглядами ее тело.

— Ты Терпсихора, — говорит Гарри ей вечером после свадьбы. Они сидят на берегу, возле костра, и перед ними шумно вздыхает темная громада моря, а вверху огромные южные звезды звенящим шепотом переговариваются о чем-то своем, звездном. В голове у Гарри шумит, на сердце удивительно легко, и кажется, будто весь мир принадлежит только им двоим — ему и его удивительной подруге.

— Ты Терпсихора, Афродита и все прочие греческие богини, — говорит Гарри, и во рту у него пересыхает — то ли от волнения, то ли от коварного молодого вина, которым их щедро потчевали на греческой свадьбе.

— Терпсихора — не богиня, она всего лишь муза, — задумчиво отвечает Гермиона и принимается бросать камешки в воду.

— Знаешь, — начинает Гарри и обрывает сам себя. Начало кажется ему глупым и жалким. Конечно, она ничего не знает, как она может что-то знать, если он еще ничего не сказал, а только собирается?

— Послушай, мне кажется, что… — за это блеяние Гарри готов себя задушить.

Гермиона поворачивает голову и молча смотрит на него, а пламя костра отбрасывает кривые тени на ее лицо. В эту минуту она кажется очень хрупкой и фантастически прекрасной, и, конечно же, было бы просто здорово, если бы и парень, сидящий рядом с ней, мог изъясняться хотя бы вполовину так же прекрасно, как она выглядит. Но что поделаешь, в разговорах с девушками Гарри никогда не был силен — взять хотя бы его последнее объяснение с Джинни, когда ему пришлось признаться ей, что он не любит ее больше. Мысли о давнем разрыве с Джинни подстегивают Гарри, и он делает еще один заход.

— Я тут подумал, почему бы нам с тобой не… — новая попытка ничем не лучше предыдущей, и гриффиндорская безрассудность берет свое. В конце концов, Гарри никогда не был силен в долгих прелюдиях и дипломатических переговорах.

— Я давнохотелтебесказатьчтолюблютебя! — выпаливает вдруг Гарри невнятной скороговоркой и застывает, судорожно вцепившись пальцами одной руки в кисть другой.

Гермиона долго молчит, смотрит на море, слушает треск сучьев в пламени костра и плеск волн, ударяющихся о древние камни Крита. Пламя по-прежнему рисует свои странные узоры на лице девушки, ее глаза блестят в темноте, и Гарри забывает о том, как надо дышать, в ожидании ответа.

— Это не любовь, Гарри, — тихо-тихо, едва слышно, произносит наконец Гермиона. — Это не любовь, а всего лишь влюбленность. Мы оба с тобой столько пережили… И мы оба заслуживаем счастья, но это не любовь, нет.

Она легко поднимается с песка и быстрым шагом идет прочь от моря, к белеющим в темноте стенам магловского отеля, где они остановились. Гарри не бросается вслед за ней и совершенно не знает, что ему теперь делать. Он остается сидеть на берегу и слушать шум волн. Ветер с моря крепчает с каждой минутой, и на щеках появляются соленые капли. Он ждет, пока капель соберется достаточно много и только потом вытирает их раскрытой ладонью. После войны Гарри совершенно разучился плакать, и эта иллюзия слез по-настоящему его радует.

Ночью он тихо лежит без сна в своей комнате, где окна распахнуты настежь, и ветер колышет прозрачные белые занавески. В голове почти нет мыслей, а на душе муторно. Если завтра Гермиона не будет с ним разговаривать и опять уйдет в себя, закроется, станет хмурить лицо, кутаться в длинную шаль и бормотать непонятные слова на латыни — как бывало уже не раз — ему некого будет винить в том, что случилось, кроме себя самого. Когда целители в госпитале Святого Мунго говорили о том, что мисс Грейнджер нужен долгий реабилитационный период с переменой климата, они не подразумевали под этим, что Гарри Поттер признается ей в любви в самый неподходящий момент — когда она наконец-то пришла в себя и стала прежней Гермионой Грейнджер.

— Ей не нужны сильные эмоциональные потрясения, мистер Поттер, — говорил главный колдомедик госпиталя, глядя на Гарри усталым и печальным взглядом, сделавшим бы честь любому бассет-хаунду. — Для девушки, которая к восемнадцати годам успела пережить столько разнообразных событий, включая гибель родителей и своего жениха, она замечательно справляется. Но если вы хотите, чтобы она снова стала улыбаться, увезите ее куда-нибудь подальше от Англии, мистер Поттер. И держите ее там подольше. Впрочем, о чем это я? Вы же национальный символ, вряд ли вам позволят надолго покинуть страну.

— Я не символ, — ответил тогда Гарри. — Я убийца, который выполнил свое чертово предназначение, и ни у кого больше ни на что не собирается спрашивать позволения. И, кстати, долгий реабилитационный период с переменой климата требуется не только Гермионе.

Год спустя после этого разговора, после Мексики, Канады, Бразилии и Норвегии, после Амстердама, Парижа, Вены и Барселоны, после магических и магловских отелей, кварталов, салонов, музеев, театров и торговых центров, после бесконечных аппараций, международных порт-ключей, аэропортов и железнодорожных вокзалов, Гари привозит Гермиону на Крит, и впервые за все это время она говорит ему, что никуда не хочет ехать дальше. Она словно сбрасывает с себя личину вежливо-благодарной, послушно-внимательной, отстраненно-заинтересованной Грейнджер, в которой провела весь последний год, и снова становится самой собой — деятельной, любопытной, энергичной и живой. Не совсем понятно, что именно стало причиной такой перемены — может быть, просто прошло достаточно времени, чтобы забыть, успокоиться и воскреснуть, а может быть, и вправду, здешнее небо и море творят чудеса. Гарри не ищет причин, он радуется следствиям и готов предоставить мертвым право хоронить своих мертвецов, пока он начинает жизнь если не с чистого листа, то хотя бы с новой страницы.

И он совершено не собирался начинать эту страницу с того, чтобы разрушать хрупкое равновесие в персональной грейнджеровской вселенной. Признание в любви тянет на сильное эмоциональное переживание, от которых призывал воздерживаться колдомедик с глазами бассет-хаунда, и Гарри готов заавадить сам себя за неумение пить вино, держать язык за зубами, и дурацкую поттеровскую привычку портить все, к чему прикасается.

Реакция Гермионы кажется ему абсолютно непредсказуемой, психическая травма, нанесенная ей неуместным признанием, представляется непоправимой, от чувства вины и груза ответственности болит голова и противно ноет в груди. Гарри ворочается в постели, вздыхает, кусает губы, встает попить воды и надолго задерживается возле открытого окна, прислушиваясь к стрекоту цикад и шепоту волн за окном. Заснуть никак не удается, и он решает, что не доживет до утра, если не поговорит с Гермионой немедленно.

— Я просто попрошу у нее прощения, — бормочет Гарри, натягивая на себя футболку и мятые льняные штаны. — Скажу, что не имел в виду ничего такого, и чтобы она не расстраивалась — все будет как раньше.

Пробормотав эти слова, Гарри замолкает и некоторое время стоит, бездумно таращась в темноту, и так и не натянув штанину на левую ногу. «Как раньше» не будет уже никогда, потому что «как раньше» означает, что кроме Поттера и Грейнджер, есть еще и Уизли. А Рона больше нет. И родителей у Гермионы тоже нет. Они оба теперь сироты. Конечно, где-то там, вдалеке, за морем, и, кажется, даже не за одним (с географией у Гарри всегда было неважно) есть Британия, есть магический мир, с нетерпением (если верить почте, исправно доставляемой совами в любую точку земного шара) ожидающий возвращения героев на родину. Там, на родине, остались те, кто сражался с ними рядом, остались друзья, и Шеклболт, и Уизли — все, кто выжил. Им есть куда возвращаться — и Гарри и Гермионе — вся беда в том, что их реабилитационный период пока еще не увенчался успехом.

Гарри выныривает из сумбурных и невеселых мыслей, путаясь в штанине, заканчивает одеваться, подходит к двери и решительно ее распахивает. На пороге стоит Гермиона с распущенными волосами, в полупрозрачной ночной сорочке, и смотрит на него широко раскрытыми глазами.

Сердце почти выпрыгивает из груди, Гарри моментально вспоминает, как она такими же блестящими глазами смотрела на него в Стамбуле, Сан-Франциско, Кельне и Брюгге, как дрожала такой же мелкой дрожью, обхватывая себя тонкими руками за плечи, в Петербурге, Хельсинках, Катманду и Риме, и как сползала потом по стенке с жалобным — не плачем даже, а почти воем — прежде чем погрузиться в долгую, изматывающую их обоих истерику, в Праге, Берлине и на Мальдивских островах.

— Миона, только спокойно, сейчас все будет хорошо, — уверенным тоном произносит Гарри хорошо заученную фразу и собирается шагнуть через порог, чтобы взять Гермиону за руку и завести в комнату. Черт побери, ну почему он такой лопух — за три недели, что они на Крите, с ней ни разу не случалось ничего подобного, и Гарри расслабился, поверил в то, что теперь на самом деле все будет хорошо, и даже успокоительное зелье спрятал в самый дальний угол гостиничного шкафа. Впрочем, это как раз ерунда, достаточно произнести волшебные слова: «Акцио, зелье Гермионы», и…

— Это не истерика, Гарри, — твердо говорит Гермиона и сама переступает через порог. — Это абсолютно точно не истерика. Я уверена.

Она повторяет это «Я уверена» еще несколько раз, пока закрывает за собой дверь, подходит к Гарри вплотную и одним резким движением снимает с себя ночную сорочку. У него перехватывает дыхание — без купальника Гермиона еще прекраснее, чем он только мог себе вообразить. Поттеровская рука медленно поднимается сама собой, чтобы прикоснуться к обнаженной коже девушки.

— Это правда, то, что ты сказал мне сегодня вечером, на берегу? — быстрым шепотом спрашивает Гермиона, и Гарри опускает руку. В темноте сложно разобрать выражение глаз его подруги, но то, что дышит она тяжело и прерывисто, словно после долгого заплыва, он слышит совершенно отчетливо. Ей нельзя волноваться, и Гарри не собирается ее волновать, но и врать ей он тоже не собирается — в компании обнаженной девушки ему сложно собраться с мыслями для того, чтобы вранье получилось достаточно убедительным.

— Я люблю тебя, — произносит он куда отчетливее, чем вечером, и пытается отвести глаза от груди Гермионы. — Но я не хочу, чтобы ты волновалась или переживала по этому поводу, я как раз собирался пойти к тебе и попросить прощения, потому что на самом деле совершенно неважно, что испытываю я, главное, это то, чего хочешь ты, и я был бы настоящим…

— Иногда ты бываешь настоящим идиотом, — перебивает Гермиона и делает такое движение, словно хочет нагнуться за своей сорочкой, мягким комком валяющейся на полу.

— Да, я идиот! — подтверждает Гарри и притягивает ее к себе. — Я просто не хотел тебя волновать, — глухо говорит он и обнимает свою любимую изо всех сил.

— Я совершенно не волнуюсь, — шепчет Гермиона и тянется к его губам. Гарри знает, что он несет ответственность за ее душевное здоровье, но ему всего лишь девятнадцать лет, и, в конце концов, он никогда не умел сдерживаться слишком долго. Он отвечает на поцелуй и тут же перехватывает инициативу, а его руки уже скользят по горячему гибкому телу, и он шалеет от этих прикосновений, от гермиониной близости, наготы, открытости, от ее запаха — море и чуть-чуть лаванды — и оба уже дрожат, словно в лихорадке, а тонкая футболка и просторные штаны кажутся Гарри полным идиотизмом, придуманным специально для того, чтобы он не мог прикоснуться к своей любимой всем телом.

Гермиона сама стаскивает с него футболку и подталкивает в сторону кровати. На мгновение Гарри охватывает паника, но он справляется с собой, а заодно и со своими льняными штанами, надетыми прямо на голое тело. Теперь они оба в равном положении — одинаково раздеты, смущены и возбуждены. Гермиона берет руку Гарри и кладет себе на грудь. Ему хочется взорваться от избытка чувств, орать, плакать и смеяться одновременно. Вместо всего этого Гарри наклоняется и пробует на вкус гермионин сосок. Она выгибается и стонет, и он понимает, что все делает правильно. Его пальцы начинают жить своей отдельной жизнью, исследуя и изучая каждый изгиб, каждую складочку ее тела. Гермиона ложится на спину и раскрывается перед ним. У Гарри мутится сознание — то ли от этого зрелища, то ли от осознания того, насколько она ему доверяет.

— Ты, правда, хочешь? — спрашивает он.

— Да, хочу, — выдыхает она, и у Гарри окончательно сносит крышу.

Потом они лежат, тесно прижавшись друг к другу, под одним покрывалом, и Гарри кажется, что у них с Гермионой одно дыхание на двоих. Он чувствует себя почти счастливым, и Крит представляется ему самым благословенным местом на земле, но мысль, что чего-то не хватает, отравляет его счастье.

— Я не успела тебе сказать, — говорит вдруг Гермиона и приподнимается на локте. — Я тоже люблю тебя, Гарри.

— А как же — «это не любовь, а всего лишь влюбленность»? — спрашивает Гарри, когда способность говорить снова возвращается к нему.

— Терпсихора — не богиня, она всего лишь муза, забыл? А музы могут и ошибаться, — шепчет Гермиона и прячет лицо на груди у Гарри.

Засыпая, он думает о том, что ошибаться могут не только музы — и затянувшийся реабилитационный период Гарри Поттера и Гермионы Грейнджер наконец подошел к концу. Но с возвращением домой, пожалуй, можно не спешить…