Патронус для Молли (гет)

"Он умел сгрести её в охапку и пожалеть,

Хотя она не просила его об этом".

(Вера Полозкова)

Кресло было светло-зелёное, выцветшее, всё в катышках. Молли казалось, она знает каждый из них лично.

Они с этим креслом вообще сроднились — она растеклась по нему комком теста, оно отзывчиво приняло форму её тела.

Когда сообщали, никто не ожидал, что будет так.

Думали, Молли расплачется, и можно будет выслушивать сбивчивое бормотание, успокаивать, вливать насильно зелье сна-без-снов.

Были готовы к чему угодно — но не к этому застывшему взгляду.

Молли Уизли была разумной женщиной. Да, это война, сказала она себе в первый же день. Это война, и ты ничего не можешь сделать. Смирись, женщина. Смотри на детей, на соратников. Запоминай — кого-нибудь из них ты точно потеряешь.

Молли была готова. Молли отпустила всех заранее.

Проблема состояла в том, что Артур в число отпущенных не вошёл. Он был, как оказалось, не просто членом семьи, а частью того мира, в котором Молли могла жить. Важнейшим компонентом приемлемой реальности.

Как попрощаться с тем, к чему настолько привык, что даже не замечаешь?

Вечное его присутствие за спиной, усталый взгляд, сутулая спина, молчаливая поддержка давно уже стали чем-то само собой разумеющимся. И когда всего этого вдруг не стало — "Отдел Тайн, знаешь, никто не успел понять..." — Молли растерялась.

И даже расплакаться не смогла. Застыла.

Это было даже не крушение мира, а невозможность понять, во что этот мир вдруг превратился. У Молли с реальностью-без-Артура было взаимное отрицание.

Чтобы жить дальше, надо было понять и принять случившееся, — Молли же осталась на стадии осознания. Как говорят — был оглушён известием о гибели? У Молли эта оглушённость длилась вторую неделю. Состояние было таким, что, казалось, о гибели мужа ей сказали только что.

Днём Молли чуть продвигалась вперёд — но ночами ей неизменно снилось, что Артур жив и мир нормален, и по утрам реальность-без-Артура казалась ей ещё абсурдней, чем раньше.

И проходили дни, и приходили дети, а Молли всё сидела в кресле и думала о том, что её больше нет.

Девчонки, кричавшей, что слишком любит себя, чтобы выходить замуж за Уизли.

Нет стройных ног, коротких юбок, дерзких слов и блаженно-пустой головы.

Нет впервые округлившегося живота, удивления и тошноты по утрам.

Нет ничего.

Есть размазня в заношенной юбке, которая растеклась по креслу и не хочет оттуда вставать даже ради детей.

Дети смотрели пустыми глазами, дети тихо ждали, когда она встанет, и Молли аппарировала в Штаб — прятаться.

О том, что там живёт Сириус Блэк, и у него надо бы спросить разрешения, Молли не помнила. И искренне удивилась, когда в одной из неприбранных дальних комнат на него наткнулась.

Ну, как Молли теперь удивлялась: ей было немного странно, что Блэк здесь, но, в общем-то, всё равно.

* * *

Сириус стоит, облокотившись на стол, чуть наклонив голову, смотрит внимательно.

А ведь он единственный вообще не пытался её утешить, вдруг понимает Молли.

Тишина вязкая, как карамель, липкая, как лента для мух, заговоришь — прилипнет язык к гортани.

Но Молли нужно же что-то сказать. Голос с непривычки хрипнет, не слушается, и получается беспомощно-сипло:

— Я не могу там, они все... Они все...

Как сказать, чего они все от неё хотят. Что ждут, чтобы она стала матерью — привычной, ворчливой, вечно чем-нибудь занятой, чтобы готовила завтрак и делала замечания, — чтобы как раньше.

Сириус молчит, Молли тоже.

Молли думает, что в Норе всё-таки было дружественное кресло.

Блэк выходит, возвращается через несколько минут, подбрасывает и ловит на ладонь блестящее — перстень.

Крупный чёрный камень — агат? — Молли не разбирается.

Сириус улыбается и вдруг начинает камень вращать.

Показывает — под камнем ямка, а в ямке порошок. Закручивает обратно, протягивает руку:

— Хочешь?.. Хороший яд, Молли. Сразу и безболезненно. Родственники плохого не оставят, — усмехается.

Молли как зачарованная качает головой, отводит руку.

Сириус фыркает.

И Молли вдруг — впервые за последнее время — что-то чувствует вообще, кроме тупого безразличия: она злится. На Блэка. Что смеет тут фыркать.

— Как дела?

Так нелепо, так неожиданно, так давно звучало последний раз, что Молли не знает, что ответить. А Блэк продолжает:

— Как дети? Не забыли ещё, как мать выглядит?

— Зачем ты мне это говоришь?

— А ты как, Молли? О муже небось думаешь, вернуть хочешь?

В Молли, как в чайнике, вскипает злость, распирает, кажется, выплеснется сейчас наружу стихийной магией, впечатает Блэка в стену.

И одновременно — хочется плакать, чтоб взахлёб. Слёз внутри накопилось столько, оказывается — комнату точно затопит.

А делает Молли совсем другое. Говорит севшим голосом простое, неумолимое:

— Я без него не могу.

— Что-о? — Блэк подходит ближе. — Не можешь, да?

Молли молчит и думает, что если её нет, то и отвечать Блэку некому.

— Артур умер! — рявкает Блэк, и Молли этот крик, как удар наотмашь, как в спину — над обрывом.

— Умер Артур, понимаешь, Молли, умер! Нет его больше! А ты — есть, тебе жить надо дальше, раз ты есть! Раз уж сил не хватает с собой покончить, раз трусиха такая!

Сириус выкрикивает всё это и замирает, ждёт реакции.

И Молли начинает плакать, трясётся, оседает на пол.

Закрывает лицо руками, пальцы как чужие, дрожат, не слушаются.

Слёзы текут, текут, а Молли понимает, что утра ей всё-таки нужны.

Обычные утра, чтоб кричали дети, и надо было готовить завтрак, и впереди ждали бы дела, множество самых разных.

А раз утра нужны, то с перстнем — нельзя.

— А мы ведь с тобой в одной лодке, — слышится голос, и Молли вздрагивает. Блэк никуда не ушёл.

— У меня тоже всё рухнуло, и добавили ещё Азкабаном. Я, собственно, почему ещё тут — из-за Гарри.

Он так спокойно это говорит, в голосе ни горечи, ни сожаления, а пальцы вертят рассеянно перстень.

— Положи.

Блэк кладёт перстень на стол и уходит.

* * *

Сириус не понимает сам, зачем ему всё это. Когда из него был хороший утешитель. Зачем он принёс этот перстень, зачём заговорил о себе, зачем начал кричать жестокое.

Молли же жалко. Ей надо подставить плечо, рассказать про "жить дальше", про смысл. А он... Из лучших побуждений пугает хорошего человека — молодец!..

А ну и ладно. Он начал — он закончит, ему есть ещё, что сказать.

Вытащить хорошую женщину из беспросветности — чем не цель? Женщину, которой на него не плевать. Которая так летом старалась помочь, хоть не нравился он ей совсем.

Это так здорово, когда есть кто-то, кому на тебя не плевать, он забыл давно, как это бывает.

Гарри не в счёт.

Когда на тебя не плевать женщине — это другое.

* * *

Молли просыпается и не может сразу понять, где она. Потом вспоминает кусками: дети-спрятаться-Артур умер.

И день сразу наваливается на неё всей тяжестью, и дышать становится трудно.

А потом Молли вспоминает про перстень и идёт на кухню.

Жить дальше — так жить дальше.

С добытым бутербродом идёт куда-нибудь-где-никого-не-будет, забивается в какую-то кладовую.

Но Блэк её находит и там — да, именно находит, не мог же наткнуться случайно на эту комнатушку.

Говорит:

— С добрым утром.

Говорит:

— Ты богата как никто.

И Молли приходится спрашивать не зачем он её искал, а что имел в виду.

— Семь якорей. Детей семь, и Гарри — восьмой. Есть за что держаться, ага? — подмигивает заговорщически.

Молли хочется запустить в него бутербродом. Молли понимает, что думает, как та девчонка, которой недавно не стало.

Ведь не стало же?..

— Якорь Фред, который связался со мной через камин и полночи требовал тебя разбудить и отправить домой. Якорь Джордж, который был с ним во всём согласен. Якорь Джинни, которая шипела и требовала дать тебе поспать нормально, не в кресле. Якорь Рон, который...

— Хватит!

— Почему?

Молли как-то не находит, что сказать. Поражается: неужели на неё давят и дети тоже?

Сириус пожимает плечами, уходит, а Молли понимает, что доедать в одиночестве ей совсем не хочется.

* * *

Сириусу радостно, что Молли хотя бы разозлилась — уж всяко лучше вчерашней тусклости. Еще важнее, что злится она прежде всего на саму себя: ну как же, забросила детей.

Сириус знает: он добьётся своего.

Молли будет ещё жить, и так, что все вокруг лопнут от зависти.

Чтоб человек, тринадцать лет терпевший дементоров, можно сказать, сам себе патронус, да не смог стать патронусом для другого — скажите чего посмешнее.

На следущий день Молли тщательно запечатывает дверь выбранной комнаты всеми охранными заклятьями, которые знает — пусть Блэк теперь попробует пройти.

И когда дверь всё-таки отворяется, и через порог перешагивает неизменный Блэк, Молли даже не знает, о чём ей подумать в первую очередь.

О том ли, что её это бесит до дрожи в руках.

О том ли, какие слабые стала накладывать заклятья.

О том ли, что её бесит ещё и она сама. Что ей — абсурд! — приятно, что её так настойчиво искали.

— Молли, — говорит Блэк, — почему бы тебе не вернуться домой? Там тебя жалеют — и это ужасно, знаю. Но им не всё равно, что ты чувствуешь. Им не всё равно, что ты там в соседней комнате сидишь, уставившись в одну точку. И может даже, они войдут и попытаются сделать так, чтобы тебе стало лучше.

Молли, это очень хорошо, когда есть кому так войти. Цени.

"Я ценю", хочет сказать Молли, но думается другое. Думается, насколько Блэку одиноко, что он приходит и говорит такое — ей.

И говорит она почему-то:

— Я бы к тебе вошла, если бы было надо.

И думает ещё: почему же у Блэка наставнический какой-то тон, старше же она.

* * *

Сириус страшно на себя зол.

Зачем он вообще в это ввязался? И зачем сказал то, чего говорить не следовало?

Утешать — уж точно не значит рассказывать вместо её беды о своей.

Тем более, у него не новая беда даже, а вся жизнь — отголосок старой.

Дурак.

* * *

Молли не сразу замечает, что в комнате, где она ужинает сегодня, есть зеркало.

Медленно подходит и смотрит зачарованно — у неё много лет не было времени толком себя рассмотреть, всё — на бегу.

Протягивает к стеклу руку, словно желая потрогать отражение, удостовериться в его реальности.

Молли видит в зеркале толстуху с потухшими глазами и Молли становится очень себя жалко.

Молли думает, что могла бы похудеть, и тут же думает — для кого теперь?

Молли плачет, зачем-то гладя свою зазеркальную руку.

Молли вздрагивает, когда рядом в зеркале появляется Блэк. Оборачивается.

— Оба мы с тобой потухшие, — слышится? чудится?

А точно не чудится вот что — это на Блэка похоже, это — картинное:

— Хочешь опять как девчонка, а, Молли? Хочешь?

Почему он всегда бьёт по самому больному, думает она.

— Слабо со мной поцеловаться, а, Рыжая? Слабо?

Молли знает, надо сказать ему что-нибудь резкое. Дать пощёчину. Оглушить.

Молли зачем-то соглашается. Внутренняя её девчонка жива, она ещё любит эту игру, а Молли очень давно не целовалась ни с кем, кроме мужа.

Уютные, домашние, семейные поцелуи. Привычные. Дежурные.

Не то что этот.

И Молли очень давно так не обнимали.

* * *

Когда Сириус видит её такую — растерявшуюся, готовую сдаться и растечься опять — он не знает даже, что делать.

Потому что хочется подойти сзади, обнять её такую — с растрёпанными волосами, носом шмыгающую — и не отпускать. Хорошую.

А потом он думает: а почему бы нет, заранее ведь понятно, что ничего не выйдет, что валяться ему в углу оглушённым.

И подавиться своей растопленной жалостью, которая течёт вместо крови сейчас по венам, с нежностью смешанная.

И заткнуть мысли все эти куда подальше.

У неё совсем недавно умер муж.

Она его старше.

Лезет привычное шутовское, злое, мог бы Силенцио сам на себя наложить — наложил бы.

* * *

Молли потихоньку возвращалась к себе, — она уже давно решила, что зелёное кресло выбросит, как только вернётся в Нору.

Она даже решила, кто ей там нужен — Сириус.

Сириус не сможет заменить Артура, но именно у него получается, — лучше, чем у детей, обязанностей и привычки жить, — заполнить ту дыру, что образовалась в её реальности.

И оставалось всего-то: объяснить это ему.