Рождественское чудо (джен)

— П’гиятного аппетита, — звонко говорит Флёр и улыбается.

Когда-то Рону казалось, что она — самая прекрасная девушка на свете. Даже если не вспоминать четвёртый курс, когда от одного взгляда на неё мутился разум. Но всего лишь чуть больше года назад при звуках её голоса перехватывало дыхание. А Гермиона ревновала...

— Билли, тебе положить ещё салата?

За время замужества Флёр слегка похудела, острее обозначились скулы. Но она по-прежнему красива, и волшебные волосы обрамляют её милое лицо. Впрочем, самое прекрасное в ней — это, без сомнения, сверкающие от счастья глаза. И то, каким теплом они наполняются, когда она смотрит на мужа.

— Спасибо, милая.

Билл тоже изменился. Стал как-то... серьёзнее, что ли. Вон, даже серьга в ухе значительно уменьшилась в размерах, и рыжая грива не буйно вьётся, выбиваясь из хвоста во все стороны, а смирно лежит за плечами.

Он стал другим даже не тогда, когда его лицо обезобразили шрамы. А раньше, когда привёл в дом Флёр и представил как свою невесту. Правда, тогда Рон немного удивился, но не придал особого значения. Да, до того раза Билл никогда не знакомил семью со своими девушками, но как можно было думать о таких вещах, когда поблизости неземное создание, в присутствии которого отказывают остатки здравого смысла?

— Как тебе фуа-г’га? Очень жаль, что это не особенно качественная печень. Но когда-нибудь, Билл, когда мы поедем во Ф’ганцию, я сделаю для тебя настоящее ‘гождественское фуа-г’га!

— Обязательно, дорогая. Но это тоже совсем неплохо, — Билл улыбается, глядя на жену. И протягивает к ней руку — поправить выбившуюся из причёски прядь.

— Ты склонен п’геувеличивать мои кулина’гные заслуги, Билл, — Флёр склоняет голову, чтобы щекой дотронуться до его пальцев.

Кажется, они уже совершенно не помнят о том, что не одни за столом. В другое время Рона это обидело бы. Теперь — почему-то нет. Может быть, потому, что он чувствует себя виноватым? Ведь именно из-за него они встречают Рождество втроём. Если бы он не свалился им на головы, молодая чета либо отправилась бы веселиться в Нору, либо действительно провела тихий семейный вечер на двоих.

— Почему ты не ешь, ’Он? Я плохо п’гитовила гуся?

— Хорошо, Флёр. Гусь очень вкусный.

В доказательство своих слов Рон набивает рот, хотя на самом деле еда кажется ему почти безвкусной. И потому, что у мамы на столе были бы индейка и плам-пудинг, а не гусь и рождественское полено. И потому, что знает кое о ком, у кого на столе не будет ничего, кроме плохо приготовленной рыбы (если повезёт) и куска хлеба.

— Я очень ‘гада, что тебе н’гавится.

— Не то слово! Всё просто великолепно. Глаза разбегаются, — пыхтит Рон, для убедительности накладывая себе салат и терзая начинённого разной всячиной кролика.

Кусок в горло лезет с трудом. Словно салат посыпан песком, а не полит оливковым маслом.

Хорошо, что молодожёны уже снова поглощены друг другом. Они шепчутся о чём-то, время от времени соприкасаясь пальцами. Из радиоприёмника за их спинами льётся тихая ненавязчивая музыка без слов.

Где-то глубоко копошится мысль, что он должен бы завидовать Биллу — тому, какую красавицу и великолепную хозяйку он себе отхватил. Тому, что Флёр оказалась для него не только внимательной женой, но и надёжным другом — недаром она не побоялась участвовать в операции «семь Поттеров»...

Воспоминание болью отдаётся в груди, и еда на тарелке под самым носом окончательно теряет всякую привлекательность. Но Рон храбро накалывает на вилку следующий кусок. Флёр сегодня целый день торчала у плиты, нельзя её обижать. Она действительно отлично готовит, даже мама, наверное, признала бы, если бы увидела накрытый сегодня невесткой стол. Особенно учитывая, к ингредиентам какого качества привыкла французская избалованная девочка, и что удалось к празднику добыть Биллу. Каштанов, например, он и вовсе не нашёл, о чём Флёр сильно сокрушалась — разумеется, только тогда, когда Билла не было дома.

И всё же она ни разу не заикнулась о том, почему заниматься праздничным ужином должна именно она. Видимо, твёрдо знает, какие обязанности чисто женские. В отличие от Гермионы.

Новая вспышка боли прошивает сердце, и Рон даже зажмуривается на несколько секунд. Потом хватает со стола стакан, наполненный чем-то непонятно-голубым, и делает большой глоток. Тут же закашливается — жидкость бессовестно попадает не в то горло.

— Поосто’гожнее, ‘Он, — мелодично смеётся Флёр. — Я, конечно, ‘газбавила для тебя пастиж, но всё ‘гавно он слишком к’гепок для того, кто никогда не пил ничего, к’гоме сливочного пива.

Билл тоже смеётся, и вот тут почему-то становится совсем тяжко.

Они могут смеяться. Они все могут смеяться. Не все хотят, но все могут. Потому что им не в чем себя винить.

А он... а он трус, слабак и предатель. Сидит в тёплом доме, в безопасности, ест и пьёт от пуза, а утром получит свой рождественский подарок. Даже нагоняя от мамы избежал, отважно спрятавшись в доме брата. В то время как там, в лесу, они...

Последнее время Рон только так и думает «они». Он боится даже мысленно называть их друзьями. Хотя иногда по привычке поминает по именам. Гар-ри. Гер-рмиона. Слова ложатся на язык и не хотят с него уходить. Иногда они сладкие, иногда кислые, иногда отдают разными оттенками горечи.

Но чем дальше, тем больше Рон понимает: ему нужно всё это — и сладкое, и кислое, и горькое. Ему нужны они. Даже если он им не очень нужен. Только с ними он чувствует себя целым. Только с ними он на своём месте. В своей тарелке, думает он, глядя на прямоугольное блюдо, в котором покоится покрытое шоколадом рождественское полено.

Нет, конечно, Гермиона никогда не будет потрясающей женой и хозяйкой. Она лучше потратит своё свободное время на чтение, чем на изучение искусства готовки. Типичный синий чулок, способный приготовить разве что яичницу с беконом. И, конечно, Гарри никогда и никому не станет безупречным мужем, обегавшим пол-Лондона в поисках необходимых для ужина приправ и продуктов. Он, скорее, вообще будет забывать о праздниках, занятый разгадыванием очередных тайн и разоблачением очередных преступников.

Если они, конечно, выживут. Если справятся...

Своим уходом он сам уменьшил их шансы на выживание. Хотя теперь отдал бы всё на свете, только бы повернуть время вспять.

Приёмник продолжает мурлыкать лирические мелодии, и хочется выть, разбивая неправильные, незаслуженные им уют и покой коттеджа «Ракушка». Рон украдкой закусывает губу, не поднимая глаз.

— Уже поздно, — говорит Билл, — пора ложиться.

«Поздно? Неужели и правда поздно?»

В отведённой ему комнате Рон лежит в пижаме на постели, слушает приглушённый шум моря за окном и никак не может заснуть. Под утро поблизости раздаётся голос, от которого Рон подскакивает на кровати как ужаленный:

— ...Помнишь, у Рона сломалась волшебная палочка? Когда вы разбились на машине? Ее так и не смогли исправить. В конце концов пришлось покупать новую.

— Помню, — одними губами шепчет он, неверяще глядя на лежащий на тумбочке делюминатор. — Я всё помню! — и тянется к прибору.

После щелчка свет в комнате гаснет, зато за окном разгорается пульсирующий синий шар. И Рон, кое-как натянув одежду, торопливо начинает бросать вещи в рюкзак. Отчего-то ему кажется, что это ответ на его вопрос. Ещё непонятно, какой именно, но Рон очень надеется, что «нет». Нет, не поздно. Пока ещё не поздно.

Он проскакивает через гостиную, не бросив даже мимолётного взгляда в сторону яслей, около которых небольшой кучкой лежат подарки. Не до того. Не до старательности Флёр, устраивавшей эту библейскую сценку у очага, не до её кулинарных талантов и изысканной вежливости. Это чудо получил Билл.

А Рону ещё только предстоит получить свой настоящий рождественский подарок, вернуть своё чудо. Завоевать, если понадобится. Пусть даже оно никогда не научится укладывать лохмы волосок к волоску, одуряюще пахнуть на весь дом вкуснейшими яствами и звенящим голосом говорить «Приятного аппетита!»