Бег по наклонной (джен)

Питер — он ведь маленький. Питеру шестнадцать, но мозгов у него — как у семилетки (так говорит Сириус, и Питер ему верит).

Однажды Питер просыпается. Так начинаются многие сказки, так заканчивается эта. Он просыпается и потягивается, потом ищет тапочки. Тапочек нет. Питер идет умываться босиком, и жизнь прекрасна, потому что она всегда прекрасна, когда ему все удается. Удается ему редко, поэтому сейчас жизнь прекрасна вдвойне.

Ремуса в комнате нет, а Сириус с Джеймсом, наверное, гуляют. Утро, воскресенье, полнолуние прошло, так что почему бы и нет?

Этим утром Питер все делает с удовольствием: чистит зубы, завтракает, застирывает подол мантии. Подол в этом остро нуждается — на нем бурые пятна, не то грязь, не то в крови испачкался.

Он выходит из комнаты к завтраку. Какое-то странное чувство на него накатывает — непривычное. А потом понимает: на него же все смотрят! И это просто поразительно, взгляды щекочут кожу, и щеки сами собой начинают алеть, и руки дрожать.

— Что? — спрашивает он.

И этот… как его… Питер снова, в который раз уже, забывает его имя. Он подходит к Питеру, останавливается далеко, дальше, чем надо бы, и говорит, будто камнем бросает:

— Тебя Дамблдор вызывал, — и быстро отходит прочь.

И Питер удивляется. Не то чтобы он никогда не был у Дамблдора, просто он всегда этому удивляется, это всегда неожиданно. В частности, поэтому Сириус считает, что Питеру семь — где-то не очень глубоко в душе. А еще Питер удивляется, потому что его боятся. Тот парень, чьего имени Питер вспомнить не может (да и зачем ему это), например. Он кладет руки в карманы, он смотрит прямо в глаза Питеру, решительно, но нетвердо, будто очень хочет отвести взгляд. И от этого взгляд становится похожим на осеннюю лужу — мутным и неопределенным. Боится. Зачем бояться Питера? Никто никогда его не боялся, так зачем это? Питер не любит, когда непонятно зачем. Питер тогда чувствует себя маленьким и беспомощным.

«Задохлик ты», — говорит Сириус, и Питер согласен, конечно.

Вот так. И-и-и раз! Питер просыпается. И-и-и два! Питер недоумевает. И-и-и три! Питер сидит у Дамблдора.

Не один сидит, с Сириусом, с Джеймсом, так что ничего страшного, не раз уже все это бывало, не раз еще будет.

Перед Питером нет чашки. Чая в чашке, соответственно, тоже нет. Стол вообще пуст, пуст настолько, что Питер чувствует, как кружится голова. Он снова ничего не понимает. Дамблдор смотрит на них. Сводит кончики пальцев вместе, и Питер замечает, что они у него слегка пыльные. Перед глазами мгновенно встает сцена: Дамблдор медленно и методично убирает со стола. Вредноскопы, хрустальные колбы, старые перья — все это он складывает в шкаф, грудой, как ненужный мусор. Потом тяжело опускается в кресло и сидит, потерянно уставившись в никуда. И пальцы у него серы от пыли, только ему все равно.

— Вы исключены, — говорит Дамблдор, Дамблдор-реальный, Дамблдор-решительный и Дамблдор-не-приемлющий-возражений.

Никто и не возражает. А если точнее — все пришибленно молчат.

Ремуса нет. Питер понимает это как-то вдруг, резко, уже в поезде. Сириус тут и молчит. Джеймс тоже. А Ремуса нет.

— Где Луни? — спрашивает Питер, как будто ему интересно. Не то, чтобы его сильно волновал Ремус в принципе и в этот странный день в частности.

— Действительно, где? — говорит Джеймс. И смеется. Очень нехорошо смеется — истерично и глупо. — В Азкабан едет.

И все снова молчат.

Питер ничего не понимает. Где-то просчитался он, это уже понятно. Непонятно только где.

* * *

Джеймс смотрит на Лили, и Питер видит: он уже не придуривается, он правда, действительно влюблен. И это плохо, так плохо, что словами не передать. Потому что когда Джеймс хочет, действительно хочет чего-то — он всегда этого добивается. Потому что Джеймс и Лили будут ходить вместе, держаться за руки и глупо краснеть. Хотя, конечно, зная Джеймса, можно сказать, что никто краснеть не будет, что у нее будут глаза с поволокой, чуть влажные ресницы и обкусанные губы, а у него на голове (и в голове) будет даже больший беспорядок, чем обычно.

А еще это не понравится Сириусу, а когда Сириусу что-то не нравится — это очень плохо. Очень, очень плохо для Питера. Питер отчаянно боится, что Сириус заметит, как Джеймс смотрит на Лили.

Питер боится неделю. Сириус все замечает, но ничего не говорит — пока, просто ехидничает больше, изводит Снейпа чаще и смотрит насмешливо.

И Питер понимает, что и как ему надо сделать. Питер уверен, что все будет хорошо. Коленки трясутся, ладони взмокли настолько, что приходится их вытирать о полы мантии, но он все равно уверен.

Питер счастлив. Слово «друзья» (такое глупое, книжно-червивое слово) вдруг врывается в его жизнь, заполняет его целиком, перехлестывая через край. Он встретил, он, наконец, встретил тех, кто не станет тыкать в него пальцем, смеясь, не будет говорить, что он странный («Да ты попросту псих!» — кричит Уоррингтон, вот уж чьим мнением не интересовались), не спросят, отчего он так часто молчит.

— Тс-с-с!.. — говорит Сириус, и Питер послушно затыкается. — Это такая игра, понимаешь?

Питер не доверяет голосу, поэтому молчит. Еще он не доверяет себе, поэтому верит.

Снейп смотрит на них зло, обездвиженный.

— Иг-ра, — шепчет Сириус. — Все хорошо, всем весело, ведь так?

И Питер кивает, часто и мелко.

Питер хочет многого — отвлечь Сириуса от Джеймса, например. Убрать Лили, чтобы не мешала и не вторгалась в их уютный мирок — это тоже бы не мешало. Поэтому когда он видит Лили и Снейпа в библиотеке (близко-близко, они склонились над одной книгой, и волосы Лили касаются руки Снейпа), то не может подавить изумленно-радостного вздоха. Поэтому он пишет якобы Сириусу записку, где в одном предложении теснятся слова «Ремус», «полнолуние» и «Гремучая Ива» (и у него возникает такое дурацкое чувство, будто бумага сгорит, не выдержав такого груза — слов и тайны), и отходит за очередным томом по ЗоТС. Когда возвращается — записки уже нет. Снейп даже не особо скрывается, все ведь знают, что Питер слегка не в себе, что от него таиться, зачем? Поэтому он подзуживает Сириуса, провоцирует Сириуса (впрочем, это совсем-совсем просто), и Сириус зовет Снейпа посмотреть на Иву в полнолуние. Все просто, все так просто, до смешного, это все равно, что толкать камень с горы, только проще.

Еще можно сказать друзьям, чтобы шли, а он их потом догонит, и сказать обо всем Лили, прямо накануне, чтобы она ничегошеньки не успела, просто бросилась на выручку. И он говорит. Он вообще говорит, кажется, больше, чем за всю жизнь свою до того взгляда Джеймса (когда он смотрел на Лили так, будто она для него — солнце), барьер между Питером и миром, кажется, стал тоньше, а сам он, кажется, стал проще, и понимать ему людей стало легче.

И Джеймс не успевает, конечно, не успевает, и Ремус… нет, не так. И Волк рвет беззащитное горло Снейпа, и в глазах у того ужас. И все красное, а Питер забивается под корень Ивы и носу не кажет, потому что это они уже могут доиграть и без него. А Джеймс не успевает, потому что к Иве бежит Лили, и волосы у нее развеваются и лезут в рот, она пытается защитить Снейпа и даже бросает какое-то режущее в Волка, отчего он воет и отпускает добычу, но поздно. Горло Снейпа расцветает красной бахромой, некрасиво и невесело. Питеру все меньше нравится, Питер не хочет думать о смерти, душе и тому подобном, и он шепчет: «Друзья, друзья, ведь мы же друзья?». А потом он уже не может терпеть — и бросает невербальным Петрификусом в Снейпа, чтобы только не слышать, как тот скребет пальцами сырую землю.

Джеймс перекидывается и пытается оттеснить рогами Ремуса. Сириуса тот приложил о дерево еще в самом начале.

Питер закрывает глаза, когда Ремус, укусив Сохатого, нависает над Лили.

Питер закрывает глаза и бежит в Хогвартс. Он хочет спать и чтобы все, наконец, закончилось.

Питер же — крыса. На крыс никто не обращает внимания, никогда.