Ночь свята (гет)

— Ночь тиха… Ночь свята...

Малыш на коленках спит, посапывает слегка. Ротик приоткрыт — мама только что отняла его от груди. Тихий-тихий зимний вечер, в доме темно, за окном темно, только снег пушится, отражая белый лунный свет. Завтра Сочельник. На подоконнике свечки стоят-перемигиваются, по дому омела развешена: веточка над порогом — чтобы гости повеселились, веточка над камином — чтобы влюбленные встретились, веточка над колыбелью — чтобы старая магия сынка берегла. Омела-омела, охрани, сбереги меня от грозы и от беды, сына моего от духов злых и недобрых, мужа моего от смерти уведи…

— Ночь свята… В небе свет, красота…

Малыш заснул крепко и Лили тихонько укладывает сына в колыбель. Спи, сынок, спи, родной… В доме напротив Марта зажгла свои свечи. Внизу хлопнула дверь, хлопнула и впустила сквозняк, заметавшийся по первому этажу, зазвеневший стеклянными сосульками. Огоньки на подоконнике дрогнули раз, другой. Кто же это пришел, гость незваный? Лили оправила голубую ночнушку и вышла из комнаты, затворив тихонько дверь за собой.

— Джейми, милый, ты пришел? — шепот разносится по лестнице и девушка сама пугается странного эха, чужого, пришедшего издалека в теплый мягкий дом.

Человек на первом этаже шуршит и дышит тяжело и хрипло. Что-то звякает, коридор освещается мягким светом Люмоса, выхватившим из холодной ночной темноты мертвецки белое лицо.

— Сириус, ох… Что же ты так поздно? — Лили не спрашивает, почему он здесь. Блэк в этом доме свой, кружка у него красивая, со звездами, и даже щетка зубная в шкафчике лежит. Девушка сбегает вниз по лестнице, а мужчина все борется с непослушной молнией новой мотоциклетной куртки. Мужчина пьян, он выпил сегодня в баре, выпил в другом, зашел в третий, в четвертом женщины его любили, а в пятом он подрался с завсегдатаями. Лили качает головой и маленькими пальцами уводит застежку вниз, а Сириус высится над ней, как старая рождественская ель и на голове у него россыпь сверкающих снежинок.

Лили не впервой встречать выпившего друга на пороге, не впервой уводить его на диван в гостиной, не впервой раздевать и укладывать, нашептывая то, что должна говорить ему мать или жена. Лили жалеет Сириуса, он сильный и беспутный, и волосы у него черные, мягкие, глаза веселые — совсем как у ее маленького сына. Прижать его к груди, не отпускать… Девушка берет друга под руку, цепляется пальцами за его широкую ладонь и ведет к гостиной, на новый красный диван.

— …Славит ангелов радостный хор… Тише, тише, милый, бедный мой, хороший… — Где-то далеко дети затянули рождественскую песню. Сириус вздрагивает, закашливается, и под светом, падающим из маленького окошка, высвечиваются вдруг подтеки крови на правой щеке. — Ох, Сириус, ну что же ты, глупый, глупый Сириус… Хороший мой…

Пение льется по улицам, струится вместе с мягким светом звезд.

— …Далеко оглашая простор над уснувшей землей… Над уснувшей землей…

Сириус не идет в гостиную, он замирает на пороге и смотрит на ветку омелы, примостившуюся под притолокой. Надо же, откуда она здесь? Джим повесил, что ли? Лили мягко подталкивает мужчину под руку, но тот стоит, не двигаясь, глядит на нее зимними черными глазами и краешком губы ухмыляется невесело.

— Ну что же ты, родной, пойдем, пойдем, ты же пьяный совсем, ты же весь в крови, пойдем, умоемся, я тебе синяки заколдую… — девушка гладит Блэка по щеке, собирает пальцем стылую кровь. Блэк кривит разбитый рот и свободной рукой ловит маленькую ладошку, ловит, тянет к губам и прижимается к ней медленно и безнадЕжно. Глаза глядят прямо на Лили, зимние пьяные глупые глаза, они все ниже, ниже, и вот уже безумное тяжелое дыхание опаляет побелевшие губы, вот уже горячий язык неторопливо крадется по ним, спокойно, властно, по-хозяйски.

Омела-омела, охрани, сбереги меня от грозы и от беды, от духов злых и недобрых… Омела-омела!

Девушка дрожит и тыкается руками в широкую теплую грудь, как котенок-слепыш, как снежинки в окно тычутся, бьются — не одолеть стену мерзлую. Друг ее не держится сам, склоняется над ней, упирается рукой в стену, а другой сжимает уютную ткань ночнушки. Лили прогибается, уходит от рук, от губ, от дыхания горячечного, но куда там, куда же уйдешь? Сириус, посмеиваясь, толкает подругу к стене и наваливается, едва не упав на колени. Звон… Звон… Перезвон колокольный в голове пляшет дьяволятами, а дети все тянут и тянут свое.

— Ночь тиха, ночь свята…

Сириус дергает вниз старые серые трусы, они съезжают по располневшим бедрам молодой матери, врезаясь в мягкую кожу. Лили вся бледная, белая, лунная, ночнушка ее голубая — что платье подвенечное, а ноги холодные, ледяные — сквозняк все гуляет по дому, как будто не чужой, как будто не сама дверь запирала. Блэк глядит ей в глаза, ровно глядит, без продыху, без дрожи, тяжелой рукой хватает за локоть и жмется, падает на нее, падает, давит, совсем стоять не может… Бедный мой… Хороший… Он входит в нее, в ее лоно и хочется вскрикнуть, всхлипнуть, но нет, тише, тише, там наверху — малыш, спит под омелой, сынок родной. Омела-омела, охрани, сбереги сына моего, мужа моего… Дух добрый, омела.

— …Мы поём Христа… И с улыбкой Младенец глядит…

Тише, тише, вот он, мальчик мой хороший, родной, дышит хрипло, тягостно, сердце рвется птицей раненой, вот он, славный, бедный, бьется, держится за любящую, рвет ее, распятую, распластанную, мечется губами злыми, глазами беспросветными, запах омелы кружит и вьет хороводы, девушка молчит, глаза открыты, она — его, вся его, вся, вся, без остатка, вся любовь ее, вся мягкость ее ног, все тепло груди ее налитой, вся сладость, горечь лунных губ, вся, вся… Глаза ее кричат, а ноги, подрагивая, обхватывают его, руки неверные ласкают его, гладят, гладят волосы мягкие, щеки беспутные, любят руки холодные, кровь его собирают на себя, боль его забирают себе.

Дух добрый, омела, мужа моего от смерти уведи!...

Лили сжимает волосы вороные пальцами, ласкает шею горячую, и слезы льются по щекам, будто снежинки талые с неба слетели. Сириус двигается в ней рвано, бездумно, и ей не больно уже совсем, а друг ее мечется, вздрагивает, глаза потерянные, ищущие.

— Здесь я, здесь, хороший мой, родной, любимый, глупенький… Ну что же ты, что ты, радость моя, ну где же ты ходишь, кого ты все ищешь?..

— ….Взгляд Его о любви говорит… И сияет красой….

Взгляд его дикий, заиндевелый, мальчишеский, Лили целует его в глаза, в правый, в левый, в висок, в переносицу… Щеки, брови, нос окровавленный, губы разбитые… Тише, тише, мальчик мой, радость моя… Сириуса бьет мелкой дрожью лихорадочной, быстрее, быстрее, в глазах темнеет, а руки гладят, а бедра жмутся, а губы любят и Сириус вздрагивает в оргазме, и в голове у него дьяволята перезвонами, и сильные ладони жмут крепко грудь налитую, а дети на улице тянут песню свою рождественскую, святую, светлую, преждевременную. Ноги подкашиваются, тянут вниз и тело плывет в сумеречном снежном свете, съезжает вместе с Лили по стене, а та обхватывает его потяжелевшую голову руками, целует в лоб, целует в маленькую жилку над виском и плачет тихонько. Семя тягучее течет по согревшимся бедрам, бежит дорожками на пол и лоно раскрытое холодит бездумный сквозняк.

— Ночь тиха… Ночь тиха…

Звон колокольный отбил последний удар, затихнув до завтрашней службы. Снежинки беззвучно, медленно кружатся над городком, над домом, над маленьким окошком в коридоре. Сириус лежит на полу, уткнувшись лицом в теплый мягкий живот Лили, а та легонько поглаживает его подрагивающую спину. На втором этаже тихонько начинает хныкать малыш.

Ночь тиха, ночь свята,

Спи, Младенец Святой.