Кошки-мышки (гет)

Их было слишком много — клеточек в чопорной жизни Минервы Макгонагалл. Она надевает клетчатый халат и сетку на волосы, когда спускается ночью за чашкой чая с молоком, и на щеках у неё — тонкая сеточка морщин. Она и себя, кажется, посадила в клетку: разлиновала свою жизнь, чтобы не ошибиться, — и каждый раз оказываться там, где должна.

— Вы не имеете права снимать баллы с моего факультета, мистер Филч! Это не входит в вашу компетенцию!

Минерва смотрит спокойно и строго, и он ничего не может ей ответить. Болезненного вида красные пятна, выступившие на плохо выбритых рябых щеках, говорят красноречивее любых слов. Он кривит рот и сжимает в пальцах-крючках швабру — верную боевую подругу. Его сутулая фигура кажется ещё более сгорбленной рядом с высокой статной волшебницей. Он хотел бы быть таким же уверенным, но бормочет только:

— Да, мадам… Вы правы…

Она всегда права. Она для себя чётко разграничила: это — твоё место, а это — моё. И только попробовал бы хоть кто-то заступить за черту! Место Филча — в тёмной, пропахшей керосином и кошачьим духом каморке. И в коридоре, заляпанном навозом, крысиными мозгами или ещё какой-нибудь мерзостью. Мерзкому типу — мерзкую работу, так ведь? Минерва Макгонагалл всегда считала справедливость одним из главнейших своих принципов. Она — великая женщина и одна из сильнейших ведьм современности, он же — уродец с перекошенными мозгами без малейших признаков магических способностей. Это совсем не мешает ему благоговеть перед ней, кланяться каждый раз, когда приходится дёрганой походкой проковылять мимо.

Она кивает, поджав сухие тонкие губы, и оставляет его наедине с очередной гриффиндорской пакостью. Он смотрит ей вслед и, лишь проводив взглядом её прямую, цокающую каблуками фигуру до конца коридора, принимается за уборку.

Размазанные по каменному полу слизни, похожие на сгустки зеленоватых соплей, никак не хотят оттираться. Вены на правой руке вздулись, пульсируют и болят. Ноет запястье, слезятся глаза. Мутно-прозрачная капля падает на рукав, он спешит вытереть сальный нос манжетой. Не мудрено простудиться, когда приходится постоянно шнырять по коридорам, пронизываемым октябрьскими сквозняками, да возиться в быстро остывающей воде. Он трёт и трёт, до боли в висках, и бормочет одними дряблыми губами ругательства в адрес Дамблдора: тот может сказать лишь слово, и коридор будет сверкать чистотой и благоухать свежестью. Или же приказать домовым эльфам — им это раз пальцами щёлкнуть. Но Филч скорее сам себя прикуёт кандалами, висящими у него в кабинете, чем признается кому-либо, что не нужен в Хогвартсе. Кто же без него будет сторожить неподвижные и неподъёмные каменные горгульи? Кто ещё сможет перевоспитать портреты, характер обитателей которых въелся в холсты так же прочно, как мысль о собственной нужности — в мозг Филча? Поэтому он каждый раз, когда речь заходит о его непомерно тяжёлом труде, отточено вздыхает с одним и тем же выражением на выщербленном годами и оспой лице. И он знает наперёд, что Дамблдор будет сочувственно кивать, Снейп — скептически хмуриться, Спраут — стирать слезу в уголке глаза, а Макгонагалл… Минерва Макгонагалл сложит на груди свои сухие узловатые руки и посмотрит понимающе и будто насквозь. От этого взгляда ему хочется сжаться ещё больше и превратиться в мышонка, пусть серого, облезлого и неприятного — может, тогда она стала бы смотреть по-другому…

Но он не может даже очистить чашку после её любимого чая с молоком, не то что стать анимагом. Он даже в шахматы играть не научился — чтобы двигать по её клеточкам фигуры: чёрная, белая. Это — твоё место, это — её. У него кони скачут, как попало, пешки становятся между клетками («Не наступай на черту!»), а ферзь взирает на него важно и чопорно и требует не лапать его такими грязными грубыми руками.

— Что это за игры, уродец?! — верещит Филч и сжимает побелевшие кулаки.

— Уродец ты сам, а игра называется шахматы, — слышится раздражённый голос короля.

Филч злится и швыряет фигурки в стену — они с криком отскакивают и прибегают опять к своему клетчатому дому. После этих упражнений Филч ещё долго не может прийти в себя и идёт пугать учеников.

Как раз сегодня первокурсник в ало-жёлтом шарфе был застигнут врасплох озлобленным завхозом. Но торжество последнего длилось недолго: от неожиданности мальчишка выронил банку со слизнями, которую держал в руках. Филч затрясся от негодования и взревел, шмыгая текущим красным носом:

— Сто баллов с Гриффиндора!

Ошарашенный первогодка не знал, что факультет не мог потерять баллы, даже если бы завхоз орал в два раза громче. Но это было прекрасно известно декану наказанного факультета, которая как раз шла с урока, возглавляя толпу замученных формулами трансфигурации хаффлпаффцев третьего курса.

Она всегда оказывалась там, где должна. Барсуки и спасённый гриффиндорец, спотыкаясь, умчались из коридора, по пути дробя ногами осколки и размазывая слизней по полу. Такая у Филча работа: сеять ужас и дрожь среди мелких пакостников. Он частенько слышит их вздохи облегчения, когда проходит мимо. «Повезло», — считают они. Хорошо, что не знают о его магическом недуге. Хоть и не видели никогда у него в руках волшебной палочки, боятся. И подскакивают, даже когда он просто передёргивает рот и сдвигает брови. А когда неприятный каркающий голос режет тень-тишину древнего замка, — до крика, до хрипа, — орошая близстоящих вязкими капельками слюны, они дрожат так, что слышно вибрации их позвоночников. А потом у несчастной Миссис Норрис не хватает клока шерсти на боку, и она всё жмётся у тусклой керосинки, всё не может отогреться. Филч тоже иногда чувствует себя побитой тварью среди тех, у кого кровь оказалась более восприимчивой к магии, только и всего.

Проведя два часа за соскабливанием слизней, он уже идёт к чулану, предвкушая нехитрый ужин и тусклый вечер под урчание Миссис Норрис, когда слезящимся глазам на пороге замка предстаёт Поттер. В мокрой одежде его угадываются ало-жёлтые цвета, моментально вызывающие в воображении образ чопорной клетчатой дамы. Но даже ценой новой встречи с Макгонагалл завхоз не может не принять вызов, который бросил ему наглый мальчишка своими непозволительно грязными ботинками и бесцеремонно беззаботным видом. Филч ещё не знает, чего ему будет стоить справедливое желание наказать нарушителя. Узнает только промозглым тыквенным вечером.

Каждый год в День Всех Святых безумная объевшаяся праздничных блюд стая движется с пира по направлению к своим гостиным, оставляя по пути липкое конфетти из хлопушек, следы патоки с подошв, фантики и другой мусор. Ежегодно этой ночью Пивз сходит с ума пуще обычного и пакостит с удвоенной энергией. Филч знает, как рационализировать свой труд, с чего начать уборку, чтобы раньше закончить и отправиться подремать уже в пять утра, закончив дежурный обход и угостив Миссис Норрис сливочной помадкой. Синий фантик уже шелестит в кармане, ожидая, когда кошка привычно ткнётся горячим носом в карман куртки хозяина и выудит лакомство цепкой лапой. Филч почти крадётся позади шумной толпы учеников, зорко наблюдая и примечая, кто из них получит взыскание за загрязнение Школы. Но они вдруг останавливаются, сталкиваются, бормочут сонно и сыто. Не иначе кто-нибудь превратил коридор в зыбучую пустыню или ещё во что-то — фантазии у них хватает. Он им покажет сейчас, на что способен больной и уставший завхоз. Филч командует: «Разойдитесь!», и стоящие позади всех студенты чуть ли не падают в обморок от неожиданности.

Этим вечером Миссис Норрис не дождалась угощения.

Аккуратно завернув её в поданный кем-то клетчатый шарф, он бережно несёт её в свою каморку. Дамблдор сказал, что она жива. Что остекленевшие неживые глаза-фонари, до сих пор светящиеся оранжевым светом, ещё будут ласково жмуриться, когда он станет чесать её за ободранным ухом. Он не может сдержаться. Дряблые губы дрожат, распухший красный нос тоже плачет — капля за каплей, мутно-прозрачной, чуть зеленоватой. Он не вытирает нос, только располагает окоченевшую Миссис Норрис на её месте в углу жилища, а потом со злостью комкает клетчатый ангор и цинично вытирает им лицо, трубно сморкаясь чуть ли не в каждую клеточку. Конечно, шарф ни в чём не виноват, но хотя бы иногда хочется быть безжалостным. А иногда хочется, свернувшись в темноте и тишине, уютной и непыльной, испить через соломинку эту жалость, сосать до последней капли, пока с противным звуком не дойдёшь до дна. А потом добраться и до любви — но не сладко-конфетной, не липкой, как патока, прилипшая к подошве или слизень на каменном полу. Наверное, до любви воздушной и горьковатой, немного терпкой, как пахнущий мужским одеколоном котёнок. Но это было так же несбыточно, как и желание стать полноценным волшебником.

Он понял это уже тогда, когда однажды мыл полы в заброшенном кабинете. А потом снял вытряхнуть пыльный полог, который скрывал старинное зеркало. Оно издевательски изображало, что Филч держит в руках волшебную палочку и лихо машет ею, творя невероятное колдовство. И что к нему подходит Минерва Макгонагалл (он даже невольно обернулся) и одобрительно кивает. Настоящий Филч фыркнул на глумливый магический предмет и плюнул на пол, тут же протирая его тряпкой. Надежда сдулась с неприличным звуком, который так любит издавать пакостник Пивз, до размеров сморщенного придатка. Если даже это зеркало знает, как унизить его, что же говорить о людях? О тех, для кого до омерзения неприятно колоться о плохо выбритые рябые щёки и кривую щербатую улыбку уродца.

После того, что случилось с Миссис Норрис, Филч стал совсем невыносимым. Его латанный грязно-серый плащ и клетчатый шарф, обмотанный вокруг головы, возникают всё чаще в разных концах замка. Он подкрадывается к шепчущимся студентам и с сумасшедшим перекошенным лицом выговаривает им за укрывательство правды о негодяе, заколдовавшем его кошку. В список преступлений попадают теперь и «слишком громкое дыхание», и «чересчур счастливый вид».

— Почему ты так медленно ходишь?! — в бешенстве орёт он какому-то рейвенкловцу. — Какую пакость ты задумал?!

Мальчик не успевает открыть рот, а Филч уже кидается на следующего:

— Ты! Да, вот ты сейчас ковырял в носу! Марш в мой кабинет! Ты поплатишься за это!

Теперь ему не с кем проводить вечера, некого пригреть на впалой хрипящей груди. Он торчит теперь на неудобном стуле у стены со зловещей надписью, стереть которую не помогают никакие, даже волшебные, средства. Каждый, кто проходит по этому коридору, получает выговор и попадает в список подозреваемых. Хищный взгляд завхоза цепляет любое движение, настороженный слух — любой звук. Он старается не покидать свой опасный пост. Кто же, если не он, отыщет виновника этого злодеяния? Кому есть дело до пыльной, пропахшей керосином и мужским одеколоном кошки? До той, которая одна слышала дикий стук сердца в его слабой груди и знала, что в ней творилось, что там росло и ширилось, но так и не вырвалось к свету — захлебнувшись пресным равнодушием, подавившись взглядом, воткнувшимся в сердце понимающе и будто насквозь.

Поттер удостоился наиболее пристального внимания со стороны заболевшего душой завхоза. Каждый день тот рыщет по замку, надеясь уличить заносчивого мальчишку в очередном преступлении. Он осматривает каждый камень на полу и стенах злополучного коридора, ища следы гриффиндорской троицы нарушителей. Он заглядывает во все щели между камнями, насколько позволяет ревматизм. Он следит за тем, как второй курс ало-жёлтых отправляется с урока или с обеда. Он частенько наведывается в библиотеку вслед за Поттером и его вечно ввязывающимися во все дела друзьями. Под прикрытием он угощает Ирму Пинс сливочными помадками, которые так любила несчастная Миссис Норрис, а однажды он даже разжился у Спраут каким-то остро пахнущим цветком. Мадам Пинс же, проявляя несвойственную ей чуткость, рассказала Филчу:

— Гриффиндорка Гермиона Грейнджер взяла вчера «Сильнодействующие зелья» из Запретной секции…

Филч от такой новости даже забыл отдать цветок библиотекарше и тут же умчался, в беспокойстве бормоча что-то себе под нос. Зачем это им, этим юным «невинным» ученикам, такая опасная книга? Не иначе — отравить теперь самого Филча... Злые, неблагодарные дети! Во что превратится Школа, если в ней не будет Аргуса Филча?! Завхоз трясётся от негодования и решительно ковыляет в сторону известного кабинета.

Минерва Макгонагалл смотрит понимающе и будто насквозь. Потом ненавязчиво предлагает посетить кабинет мадам Помфри. Нерв на щеке Филча дёргается так, что лицо становится совсем перекошенным — не поймёшь, от злости или от обиды. Он дёргает губами, силясь сказать хоть что-то, шумно шмыгает носом, оставляет на столе остро пахнущий мятый цветок и выходит.

Филч не чувствует, что должен кому-то что-то доказывать. Он нужен Школе, нужен Дамблдору, даже Макгонагалл нужен — только она сама не знает. А такая мудрая женщина. Отчего-то заперлась в клетке, и не выманишь даже сливочными помадками. А чай с молоком — это так церемонно…

Конечно, она знает своё место — среди умных, красивых, талантливых, смелых волшебников. Его место — в тёмной каморке, где глаза-фонари жмурятся от удовольствия, а не выискивают в нём недостатки, где преданно мурлычет Миссис Норрис, где она благодарна ему за заботу и тепло. Где можно свернуться в темноте и тишине уютной и непыльной, и прижать к впалой хрипящей груди пахнущего мужским одеколоном котёнка.