Прощальный вальс (джен)

Круглая комната. Пять кроватей. Красные пологи. Разбросанная тут и там одежда. Взъерошенные мальчишки. Собираются. Нехотя спешат. Подбадривают друг друга. Фыркают. Смеются. Ждут. Грустят.

Ал, вот, стоит посреди комнаты и мнет в руках мой старый красный свитер крупной вязки — подарок его бабушки. Она вообще хорошо вяжет, моя так точно не умеет — совсем другой закваски: подбородок в потолок, спина прямая, в глазах холодное презрение. Как увидела меня впервые в свитере с золотым снитчем во всю грудь, так и нашептала отцу о нежелательных знакомствах его отпрыска и прочей чепухе. С молчаливой поддержки дедушки мне запретили писать Алу все лето. Но не будь он наполовину Уизли, если бы не нашел выход.

Ал швыряет мне свитер и с размаху садится на свою кровать.

— А помнишь… — начинает он и тут же замолкает, переводя взгляд в окно.

А я помню, конечно, помню! Дымную платформу семь лет назад. Тогда мне казалось, что это сама судьба сжигает за мной мосты, уводя из родительского дома. Алый паровоз во главе вереницы вагончиков, из окон которых торчали взволнованные, раскрасневшиеся, бледные, улыбающиеся, порой равнодушные детские лица, призывно гудел и красовался передо мной, как верный конь — единственное животное, сумевшее заслужить мое доверие. Множество рук махало родителям в знак расставания, рисовало на стекле послания или упиралось в него, растопырив пальцы. А шагах в десяти от меня прощался с шумным семейством худенький взъерошенный мальчишка. В какой-то момент наши глаза встретились. Я подмигнул, а он в испуге отвернулся.

— Ты тогда выглядел настоящим придурком, — поделился Ал своими мыслями. — Нацепил на лицо презрительную усмешку и зверски сверкал глазами по сторонам.

— Это я так волновался, — поясняю. Хотя Ал и без меня давно знает, но ситуация требует произнести слова вслух. Повесить в воздухе и любоваться в свое удовольствие.

— Испугал даже профессора МакГонагалл и Распределяющую Шляпу. Я удивился, как тебя сразу не отчислили.

— Почуяли потенциал. Или мой отец им щедро приплатил — метод очень в его духе.

В свой первый год в Хогвартсе я старался реже писать домой. Маме я объяснил причину в утреннем же письме, поэтому был почти избавлен от нудного переписывания своей биографии в стиле «сегодня на завтраке в яичницу эльфы переложили соли». Ал еженедельно строчил письма и утверждал, что делает это в свое удовольствие. Позже, познакомившись с его семьей, я понял, что так оно и было.

— Вы не помирились с отцом? — как бы между прочим интересуется Ал. А сам в надежде замирает, ожидая ответа. Переживает за меня. Волнуется.

— Пока нет, — вздыхаю. — Мама настойчиво уговаривает. Отец презрительно молчит. Он никогда не понимал меня.

— Ты сам не сделал ничего, чтобы он понял, — пожимает плечами Ал. Теперь он придирчиво разглядывает драную выходную мантию зеленого цвета. — С первого курса ныл, что в семье тебя не принимают. И откуда здесь столько старых вещей? — в сердцах восклицает он.

— За семь лет и не столько скопится. А мантию тебе порвала Роуз. Очень благородно с твоей стороны было закрыть меня грудью от ее острых коготков и волшебной палочки.

— Не уходи от темы, — бурчит Ал.

А я молчу. Что еще могу добавить? Что я с радостью уехал из темных коридоров родового замка, по которым в любое время года гуляли сквозняки, и мой нос наполнялся ненавистными соплями, горло саднило, а губы пересыхали. Я их постоянно облизывал, пока яркая красная полоска не начинала жечься над верхней губой. Мама меня спешно лечила горькими тягучими зельями и старым добрым прогревающим заклятием. Дед фыркал и неодобрительно качал головой. А отец читал мне сказки и сидел на краешке кровати, старательно подоткнув одеяло. Я смотрел на торопливо пылающий огонь в камине и представлял себя и папу в роли героев чудесных историй. Мы вместе сражались с чудовищами, наказывали злых колдунов и оказывались самыми умными во всей ирреальной кутерьме. Наверное, в ожидании новых сказочных приключений я стал болеть чаще, а папа — приходить реже. Позже я узнал, что это дед посоветовал ему не разнюниваться с пятилетним сыном, а учить его справляться самому. Я и справился, как мог. Дед остался недоволен, а детская обида на отца так и не угасла.

— Я встречусь с отцом завтра вечером, — нехотя отвечаю и незаметно обтираю об мантию внезапно вспотевшие ладони. — Тогда и поговорю.

— Угу.

Подавляю в себе желание запустить в Ала чемоданом. Как же я ненавижу эти его «Угу»!

« — Ал, ты обязан стать моим другом, как единственный адекватный человек на факультете.

— Угу…»

И за каждым «угу» кроется куда больше, чем за воплем, пестреющем эпитетами. Ал всегда был такой — одним словом мог выразить все свое отношение ко мне или к старику Филчу, парой взглядов убедить в чем угодно, а парой тумаков закрепить усвоенное. Но дрался он в исключительных случаях, обычно вся «грязная работа» доставалась мне.

Я в отчаянии гляжу на свой полупустой чемодан. Прощальный ужин через полчаса, а у меня там словно дополнительный склад мусора организован. Школьные мантии вперемешку с носками, перьями и пергаментами еще лежат на кровати. Зато аккуратно уложены драная мантия Ала, мой старый свитер и один ботинок невообразимого размера — уж не Хагрид ли потерял?

— Я отказываюсь собираться, — заявляю и сажусь на пол, скрестив руки на груди.

— На этот случай есть полезное заклинание, меня бабушка научила… — ничуть не удивляется Ал.

Он достает из заднего кармана палочку и широким замахом проводит над моей кроватью. Вот уж до чего я привык к чудесам, но до сих пор по-детски радуюсь таким фокусам. Ал еще и пошутить решает — перья пускаются в вальс на мятом покрывале, спотыкаются и заваливаются на бок, пергаменты шуршат, изображая музыку, а одежда качает поднятыми рукавами и штанинами в такт. Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три. А потом все аккуратно складывается в мой чемодан. Я бы и за два часа лучше не сложил.

— Грустно, — констатирует Ал.

— Прощальный вальс, — шепчу. — Ведь мы были счастливы в Хогвартсе, правда?

Ал смотрит на меня большими странно блестящими глазами и медленно кивает, стараясь не обронить ни единого воспоминания.

Мы с ним подружились прямо здесь, в спальне. Он тогда много болтал о своем распределении, а я предвкушал реакцию деда и отца. Ал думал, что разговаривает со мной, а я думал, что иду в спальню один. На пороге мы столкнулись лбами, расхохотались и решили, что лучшего повода для знакомства не найти. В то время меня приводило в восторг ровным счетом все: от презрения однокурсников, недоумения учителей и поучительного щебетания Роуз до незамысловатых уроков, развеселых поющих доспехов и брызжущего яростной слюной Филча. Я считал, что все мои мечты сбылись одним махом раз и навсегда, и я очутился в одной тех самых сказок, которые мне когда-то читал отец. А потом я приехал домой на рождественские каникулы.

Давали праздничный ужин. Чинные мужчины в нелепых строгих мантиях, надушенные сверх меры женщины, увешанные сверкающими побрякушками, наводнили родовой замок. А я забился в угол, поминутно поправляя неудобную, но «положенную по статусу» мантию и очень хотел достать палочку и наколдовать стаю ворон. Чтобы растрепали прилизанные мужские волосы, сорвали женские ожерелья и браслеты, поселили ужас в глазах их приторно-аристократичных деток. Но отец решил, что я должен встречать гостей, как полноправный будущий хозяин дома и все такое… Я убежал. Гости провожали меня насмешливыми снисходительными взглядами. А потом миссис Забини сказала маме, что свои ошибки нужно исправлять немедленно, и пока не поздно — родить второго ребенка, правильного ребенка. Но мама даром, что из моей семьи, высказала тогда «подруге» свое авторитетное мнение по данному вопросу. Вечер закончился скандалом. Все кричали, бегали кругом, били посуду, а я сидел в своем углу с закрытыми глазами и глотал слезы.

Больше родители меня с собой по особо важным торжествам не таскали. Стыдились, должно быть, неизменного шарфа в красно-желтую полоску и язвительных речей в адрес «уважаемых людей», которые, в сущности, были кучкой вымирающих аристократов. На арене сегодняшнего мира в чести были отец Ала и министр Бруствер, неугодных во все времена просили отойти в сторонку.

Я уехал в школу с твердым намерением остаться там и на лето. Не разрешили. Зато Поттеры пригласили меня к себе.

— Но теперь никаких уроков, подготовок к ТРИТОНам и строгих правил, — Ал пытается подбодриться сам и меня из мрачных воспоминаний вывести. Видит же, что память завела меня не в те дебри.

— И никаких возвращений в родительский замок! — очень медленно расплываюсь в улыбке.

— Отец еще не лишил тебя содержания?

— Нет, — коротко. А сам думаю, что удивительное дело — не лишил. Из каких-то своих соображений. Увижу — обязательно спрошу.

— Идем, — вдруг говорит Ал. — На ужин.

— Уже? — удивляюсь. — Но ведь еще…

— Да нет, это мы так по-дурацки провели полчаса.

Да нет, не по-дурацки. Очень правильно провели, вспоминая, собираясь, обсуждая… На пороге я оборачиваюсь и смотрю на пять кроватей под красными балдахинами, тумбочки, где долгое время хранилась всякая милая ненужная чепуха, на пять собранных в последний раз чемоданов… и семь лет как один насыщенный бесконечно долгий миг встают у меня перед глазами. Все наши восторги, тревоги, возмущения, обсуждения, драки, пререкания, восхищения — жизнь! Именно здесь я в первый и последний раз подрался за честь своей семьи. На утро после первого праздничного пира меня обозвали сыном белобрысой крысы. Какой-то отпрыск особо обиженного отцом в войну придурка попал потом в больничное крыло. И здесь я впервые поцеловал любимую девушку. Здесь я засыпал в комфорте и безопасности, слушая мерное дыхание Ала. Я был уверен, что мой настоящий дом — круглая комнатка на самом верху гриффиндорской башни. По ночам я подходил к окну и долго смотрел на причудливые очертания Запретного леса, на дождь, искрящийся под лунным светом, на ветер, устроивший гулянку в школьном дворе… Я не мечтал, потому что мои мечты уже сбылись, я жил среди них, наслаждался. Больше не нелепый грубоватый мальчишка, сторонящийся собственной семьи, а счастливый задиристый гриффиндорец. Ох, и недоумений было, когда Шляпа отправила меня на Гриффиндор! Я наслушался многого — что никогда не стану там своим, что я не из их «смелого и отважного мира», что я просто выскочка и мне нужно убираться в вонючий слизеринский подвал. Война ожесточила сердца родителей, а они — сердца своих детей. Но Ал легко покорежил все претензии, а со временем и вовсе истер их в мельчайшие частицы.

— Идем? — повторяет Ал.

Я застываю с поднятой рукой в прощальном жесте. Сжимаю до боли в пальцах деревянный косяк и глубоко вздыхаю, запечатываю воспоминания покрепче да поглубже. Хватит хандрить — пора есть, пить и веселиться!

* * *

На перроне снова дымно. И откуда дым только берется здесь — такой полупрозрачный, пахнущий смолой и тайнами… Это хороший дым, правильный. У дальней стены вырисовывается одинокая высокая фигура, наглухо закутанная в черный плащ и нервно теребящая собственные пальцы. Я оставляю Ала, Роуз и подхожу к отцу.

— Я подумал, ты не захочешь меня видеть, — медленно говорит он, осматривая меня с ног до головы. Взгляд серьезный, пасмурный.

— Ал посоветовал подружиться с тобой вновь, — стараюсь отшутиться, пряча за словами и тоном всю неловкость и желание крепко обнять отца.

— Кто бы мог подумать, — горько усмехается.

— Он…

— Хороший, я знаю. Тот самый друг, которого у меня никогда не было.

— А могло бы быть?

Он молчит и неопределенно пожимает плечами — возможно, вероятно, не даем гарантий.

— Простишь? — просто спрашивает отец. Он засовывает руки в карманы и там что есть мочи сжимает кулаки. Держит лицо. Не передо мной — перед собой.

— Уже, — отрывисто. — А ты меня?

— Уже, — повторяет он.

И я наконец-то плюю на все обиды и прежние предрассудки и крепко обнимаю отца. Совсем как в детстве, когда мне казалось, что под кроватью шуршит соплохвост, а в шкафу сипло дышит дементор. Как взрослый человек, отхвативший немного житейской мудрости.

— Только я все равно не хочу жить в замке, — предостерегаю отца от ненужных недомолвок.

— Знаю. Мы с мамой присмотрели для тебя уютную квартирку в твоем вкусе.

— Правда? — так по-детски восклицаю и улыбаюсь во весь рот, не находя нужных слов.

— Правда-правда, — говорит папа. Именно так он всегда отвечал на мои вопросы о героях сказок. Потом кормил малиновым джемом и уверял, что пока он рядом, ничего страшного случиться не может. Я быстро разуверился в этой истине, жизнь заставила. Но вот теперь, похоже, начинаю проникаться ею снова. Доверчивый. Но так нашептывал мне гулкий голос сердца.

— Но я все еще не в чести в вашем мире? — спрашиваю на всякий случай, чтоб потом не случилось никаких сюрпризов.

— Само собой. Но родной дом никогда не закроет для тебя дверей. Приходи, когда захочешь, — отец хитро улыбается. И я начинаю подозревать, что мои выходки ему скорее нравятся, чем раздражают.

— Приду, — честно обещаю. — Но не один…

А отец машет рукой и смеется, взлохмачивает мне волосы на макушке и тепло смотрит в глаза.

— Не важно, ты только приходи, — говорит он, как я когда-то по завершении одной сказки и обязательным началом другой — еще более прекрасной, волнующей и волшебной…