Сказка о золотом небе (джен)

— Знаешь, Гарри, — говорит Луна, поймав его за руку в одном из коридоров Хогвартса, — после грозы небо всегда бывает золотым.

Луна все еще дышит боевым запалом, светлые волосы растрепаны, в глазах горит безумство, и ей, похоже, решительно наплевать на то, что в Большом зале лежат тела погибших друзей. Она держит Гарри за руку и улыбается ему своей потусторонней улыбкой, говоря что-то, понятное только ей одной. Луна одета в длинное белое платье, а ее маленькие, как у куклы, ладони все еще перепачканы кровью и гарью Последней битвы.

Гарри смотрит на нее, такую светлую и невозможно счастливую, и у него внутри все переворачивается. Она такая безмятежная в этом белом наряде, он все еще одет в сражение — грязные джинсы, потрепанный свитер и кровь на лице, а в мыслях бьется что-то муторное и болезненное, вгрызается в сознание и не собирается отпускать. Гарри сам не знает, чего хочет, только бы уйти подальше отсюда, только бы не видеть лиц тех, кто сегодня потерял близких и друзей по его вине.

Он хочет в небо — выше облаков, туда, где холодно, чтобы отогреться под серебряными лунными лучами и в одиночестве оплакать собственное безрассудство.

— Ты мне веришь, Гарри? — спрашивает Луна, коснувшись холодными пальцами его щеки.

Гарри не верит.

* * *

— Не надо, Гарри, — шепчет Гермиона, и Гарри малодушно думает, что неплохо бы утопиться в ее слезах. — Это не выход!

Он качает головой и мягко произносит:

— Я… должен побыть один, Гермиона.

Она не отвечает, вглядываясь в его лицо, пытаясь узнать в нем прежнего Гарри Поттера — но не может. Словно его хватило только на войну, на тот самый, последний, бой. Словно какая-то его часть — та, которая много больше половины, — умерла вместе с Волан-де-Мортом.

— Я уверен, ты найдешь слова, чтобы объяснить всем мой поступок, — он крепче сжимает ручку чемодана, отворачиваясь от подруги, и поднимается на первую ступеньку крыльца.

Фонарь, освещающий небольшой участок асфальта, с тихим хлопком гаснет.

— Гарри, их не вернешь! — отчаянно кричит ему вслед Гермиона Грейнджер. — Перестань мучить себя!

Он на мгновение оборачивается, и зеленые глаза его похожи на холодный темный омут, в котором нет ничего, кроме вязкого засасывающего ила.

— Не приходите сюда, пожалуйста. Я не хочу вас видеть.

Когда дверь дома Блэков, поскрипывая, закрывается за ним, ручка чемодана выскальзывает из ослабевшей хватки. Все вокруг пропитано воспоминаниями, и Гарри падает на колени перед своим прошлым. Оно повсюду: подставка для зонтов в виде ноги тролля подрагивает, будто Тонкс только-только подняла ее с пола, на вешалке аккуратно висят старые мантии, словно Ремус вновь поселился на Гриммо, чтобы скрасить одиночество Сириуса. Вой ветра на чердаке почему-то напоминает Гарри рождественские гимны, которые распевал его крестный, впервые за много лет радуясь празднику, из кухни, кажется, доносятся звон сковородок и голос Молли, а со второго этажа — дружный смех близнецов…

Гарри прижимает к лицу ладони. Так, сквозь пальцы, чуть дрожащие, намного проще смотреть на мир, ведь увидеть позволено куда меньше — дом послушно становится старым особняком, укрытым пылью и тишиной, только в висках стучит и под ребрами колет, не позволяя забыть, что это за место. Даже воздух в прихожей горький, как слезы, которые обжигают щеки, но спасительная полутьма прячет его слабость от него самого, позволяя презирать себя не так яростно.

В прихожей душно, и пыль поднимается клубами с ковра, принимая привычные очертания высокого старца, простирающего руки в сторону вошедшего.

— Северус Снейп? — хриплый шепот фантома совсем не похож на звучный голос директора, знакомых очков-половинок почему-то нет, и все кажется неумелой пародией на реальную жизнь.

Гарри поднимается с колен и смотрит прямо в сотканное из пыли лицо.

— Я не убивал тебя.

Фигура еще пару секунд смотрит на него неживыми глазами, и, прежде чем призрачный старец окончательно растворяется в воздухе, Гарри шепчет:

— Прости меня за них. За всех прости.

Комната Сириуса — это, пожалуй, не лучшее место для прощания с прошлым, но Гарри наплевать. Здесь мягкие ковры, множество книг, фотографий и личных вещей крестного, даже воздух другой — не затхлый, не пыльный, а свободный. Если закрыть глаза, то можно почувствовать, как Сириус неслышно ступает по комнате, изредка касаясь неподвижных и живых снимков, которыми заклеены серебристо-зеленые — Блэковские — обои. Если надеть его рубашку, высунуться из окна и закричать беспокойным соседям-маглам: «К черту все! И вас всех — к черту!», то можно на короткий миг стать таким же затворником, который вынужден скрываться ото всех только потому, что был осужден за несовершенное преступление.

Можно придумать для себя какой угодно исход событий, представить любые миры, надеть личину любого человека — в огромном доме Гарри один и волен сходить с ума как пожелает, уверяя себя, что поступает правильно.

Он носит вещи Сириуса, пьет огневиски из его запасов, листает школьные альбомы и с каждой страницей, глядя на улыбающихся Мародеров, все яснее понимает — ему не стать таким, как крестный. Кровь Блэков кипит, горит, стучит в висках и не признает законов. Блэки — свободные, дикие и вспыльчивые, каких бы взглядов они ни придерживались, всегда идут до конца. А Гарри не понимает, чьей крови в нем больше. Гордость и максимализм отца сливаются в нем с обостренным чувством справедливости, унаследованным от матери, и юный Поттер чувствует — когда-нибудь эта смесь взорвется.

Друзья присылают письма — по нескольку в день, — и по вечерам Гарри усаживается по-турецки перед камином, аккуратно складывает стопку конвертов за решеткой и произносит: «Инсендио». Пергамент сгорает медленно, и он видит, как оплывают чернила, обугливаются края, осыпается пепел. Аккуратный почерк Гермионы, размашистый — Рона, округлый, ровный — миссис Уизли… Гарри каждый раз вздыхает с облегчением, не находя писем от Джинни — она все поняла и приняла, не попытавшись переубедить. Он согревается теплом тлеющих просьб вернуться, и все время забывает об ужине, который готовит для него Кикимер.

Каждое утро Гарри проводит на подоконнике — ждет то самое небо, о котором говорила Луна. Но грозы проходят, чередуясь с мелкими дождями, а за окном все так же серо и уныло, даже солнце — белое, будто выцвело еще в день Битвы. Календарь на стене давно пора сменить, там до сих пор первое апреля — вот уже который месяц, но Гарри не хочет: каждые семь дней он открывает бутылку огневиски, садится на кровать и салютует пустоте:

— С днем рождения, Фред, — и, одним глотком опустошив треть бутылки, добавляет: — Прости, Джордж.

Время идет своим чередом, только в доме номер двенадцать на площади Гриммо ничего не меняется.

* * *

Гарри собирает дождевые капли в серебряный кубок — единственный, оставшийся в доме после того, как Наземникус решил нажиться на реликвиях Блэков. На холодном металле что-то выгравировано замысловатой вязью, наверное, какая-нибудь пафосная фраза о чистоте крови, а может быть, редкое проклятие, поражающее свою жертву невероятно медленно — честно говоря, ему плевать. Капли падают на донышко и тихонько там перекатываются, мерцают в серовато-белом свете, который испускают облака…

Ему бы изменить что-нибудь в своей жизни, только сил уже не осталось.

Когда Гарри было десять, он часто думал о том, что чувствуют люди, теряя близких — не через много лет, а в этот самый момент, короткий и в то же время бесконечно долгий. В груди у него теснилось какое-то смутное ощущение, которое мальчик сравнивал с клещом — и боли нет, и кровь пьет. Позже, глядя на то, как Сириус исчезает в Арке, он понял — ничего. Душа рвется следом — на вдохе — но потом приходит выдох, и ноги прирастают к полу.

Ярость захлестывает спустя несколько минут, когда уже начинаешь понимать, что произошло. Гнев и боль утраты не похожи на безобидных клещей или пиявок — это змеи. Длинными острыми клыками они впиваются в тело, вжимаются в кожу и душат. А потом растворяются в тебе, и всем вокруг кажется, что страдания закончились, боль утихла, и можно начинать жизнь заново.

Нет.

Гарри не может начать заново — слишком много крови на его руках, слишком велик груз страданий, слишком тускло сияет надежда. Он не просит о помощи, уверенный в том, что справится сам, но падает все глубже, и свет все дальше, и осень уже заканчивается. Он мог бы написать книгу или начать рисовать, но в доме нет ни пергамента, ни чернил — хотя, конечно же, они есть. Кикимер принесет письменные принадлежности по первому требованию, но Гарри не хочет брать в руки перо, ведь тогда он обязательно сядет писать письмо Сириусу. Или отцу.

Только Ремусу и Тонкс — никогда.

Друзья присылают письма все реже, иногда Гарри даже нечем топить камин, и он мерзнет — не хочется жечь дрова и тем более доставать палочку. Кикимер бормочет что-то похожее на «молодой господин совсем разум потерял», но его попытки помочь воспринимаются в штыки, и домовик оставляет все как есть, чтобы не сделать еще хуже.

Незаметно и внезапно Гарри Поттер остается один.

В доме сразу становится просторнее и в то же время теснее, будто комнаты сжимаются, когда он входит в них. Сколько ни открывай окна, дышать все труднее, пыль вовсю хозяйничает в доме — клубится в воздухе, оседает на полках и полу, забивается в нос и заставляет беспрестанно чихать. Пыль густая и серая, как облака за окном, и она не хочет уходить, повинуясь сквозняку. А может быть, это Гарри ее не выпускает, ведь пыль, воспоминания и одиночество — это все, что у него есть.

С одиночеством Гарри даже здоровается по утрам — настолько оно ощутимо теперь. Оно похоже на серые ленты, сотканные из дыма и пепла, которые оседают в легких и липнут к шее, рукам, ногам. Оно холодное и терпкое, как вино, и даже кресло, камин и горячий кофе не спасают Гарри от озноба и привкуса спиртного на языке. Одиночество лучше, чем апатия — по крайней мере, это чувство позволяет Гарри верить в то, что он еще жив. Ему нужно верить хотя бы в это, потому что каждую ночь он видит во сне Кингс-Кросс и потрепанный билет в никуда, который сжимает в руке.

* * *

Гарри просыпается оттого, что в области груди словно вырезают огромную дыру. Он лежит с закрытыми глазами, слышит, как ветер свистит за окном и чувствует, что замерзает даже под теплым одеялом. Дышать тяжело, свет красными отблесками касается век, а шорохи, до этого почти незаметные, режут слух. Гарри вспоминает, что скоро Рождество, и вздыхает: наверное, Кикимер уже подготовил дом к празднику, развесил золотые шары в прихожей, но праздник не придет в этот дом — здесь ему не рады.

Он слышит, как распахнутое ветром окно с грохотом ударяется о стену, и тут же открывает глаза.

Комната полна теней — неясных, но плотных, и оттого еще более пугающих. Нащупав рядом с подушкой очки, Гарри надевает их и снова вглядывается в силуэты, что кружат около его постели. Поначалу они не имеют никакой формы и больше похожи на огромные клубы пыли, которая покрывает все горизонтальные поверхности в доме, но с каждой секундой светятся все ярче, а боль в груди становится почти невыносимой. Он опускает глаза и видит тонкую серебряную нить, которая тянется от сердца и превращается в то самое свечение, что придает фантомам форму. Нить пружинит под пальцами, крепнет с каждой минутой, а первая тень наклоняется к его лицу и шепчет:

— Гарри…

Он смотрит в знакомые до боли глаза и пытается понять, когда успел сойти с ума окончательно. Личико сердечком, бледная кожа, ярко-розовые блики в бесцветных волосах, тени, залегшие под глазами… Тонкс улыбается ему, невесомо касаясь щеки, и голос ее гулко отдается в стенах комнаты, полной силуэтов:

— Гарри… Как Тедди?

Ему нечего сказать, ведь мальчика он даже ни разу не навестил. Стыд окрашивает его щеки нездоровым темным румянцем, а чувство вины, глубоко засевшее в груди, становится почти невыносимым. Он закрывает глаза и считает до десяти, отчаянно надеясь, что видения исчезнут, но чувствует их в себе, словно они и есть та мерцающая нить, пропитанная магией, что тянется от его сердца.

Да, они — в нем.

Гарри открывает глаза и жадно вглядывается в чуть расплывчатые лица теней, такие далекие, до невозможности родные. Фред, Ремус, Колин и многие, многие другие — те, кто не пережил Битву. Он впитывает в себя всю изматывающую печаль, что скользит в их взглядах, и чувствует, как боль снова вгрызается в тело. Гарри почти уверен, что этому не будет конца, ведь память вечна. Он сможет простить себе что угодно, кроме тех напрасных смертей.

Тени окружают его плотным кольцом, совсем как Волан-де-Морта на четвертом курсе, не допускают к нему воздух, прогоняют все мысли из сознания, оставляя только безотчетный страх перед теми, кого он так любил еще совсем недавно.

— Не забывай, Гарри, — говорит тень-Тонкс, — мы живы в твоем сердце.

Вспышка света ослепляет его, грудь обжигает болью, и все вдруг заканчивается.

* * *

Он с трудом нашаривает очки на тумбочке, надевает их. Руки дрожат, и Гарри дважды попадает себе дужкой в глаз, прежде чем у него получается так, как нужно. В комнате пусто и прохладно, окно плотно закрыто, а в небе светит месяц, ровный и гладкий, как будто от диска луны отрезали острым кинжалом кусок и небрежно метнули в небо.

Гарри поднимается с кровати, надевает рубашку и, сунув босые ноги в кроссовки, медленно застегивает пуговицы. Одна, вторая, третья… Он словно пытается успокоить себя, выполняя привычные действия, но выходит плохо — прорези давно закончились, а не застегнутых маленьких пуговок еще целых семь.

— Да, Гарри, должна признать, выглядишь ты неважно…

Услышав этот спокойный голос, он подскакивает, как ужаленный, и пуговицы с рубашки летят во все стороны.

— Луна?!

Девушка только улыбается. Она сидит на подоконнике, согнув одну ногу в колене, и смотрит на него из-под длинной светлой челки. Свет месяца касается хрупких плеч, и кажется, что платье ее — белое, из легкой струящейся ткани — тоже соткано из ночного сияния, чистого и холодного.

— Луна, я же говорил, что не хочу никого видеть, — осторожно начинает Гарри. Он не хочет обижать подругу резкими словами, но сдерживаться все труднее, ведь он уже так долго ни с кем не разговаривал. Эмоции захлестывают его — то ли радость, то ли раздражение, а может быть, все вместе. Стихийная магия волнами поднимается в нем, и оконное стекло за спиной Луны прорезает трещина. По комнате отчего-то проносится сквозняк.

Она даже не замечает этого.

— Мне ты ничего не говорил, Гарри — пожимает плечами и подходит к нему. Плавно взмахивает палочкой, и пуговицы вновь оказываются на рубашке. Луна одевает его, как маленького мальчика, что-то приговаривая — наверное, больше для себя, чем для него.

Гарри не смеет пошевелиться, молча наблюдая, как она расчесывает его, еще одним взмахом палочки убирает постель и садится на покрывало. Луна выглядит такой хрупкой и прекрасной, что кажется еще менее земной и реальной, чем обычно. Волосы ее, обычно спутанные, лежат на плечах локон к локону, такие светлые, что почти сияют в полутьме. Эта Луна больше похожа на ангела, чем на ту девчонку, с которой он знаком еще со школы, — простую, честную и обитающую в своем хрустальном мирке.

Полоумная Лавгуд осталась где-то в прошлом, в искалеченном войной детстве, и Гарри почему-то не решается сближаться с новой Луной. Он и так не может понять, где реальность, а где затянувшийся сон.

— Как ты сюда попала? — с подозрением интересуется он.

Луна снова улыбается, искренне и ласково — так мать улыбается своему ребенку.

— Как и все люди, Гарри. Через дверь.

Он спотыкается об этот ответ, как о незамеченный порог, и уже не знает, что говорить. Луна выглядит спокойной и расслабленной, а он пытается подавить в себе беспочвенное волнение и страх, сжимает кулаки, то и дело глубоко выдыхает, не смея посмотреть в сияющие глаза подруги. Она счастлива в новом мире, а Гарри понятия не имеет, кем ему быть в долгожданном «завтра». Тому, кто был воспитан, как оружие, всегда тяжело стать простым человеком.

— Луна… — он опускается на кровать рядом с ней, ложится, раскинув руки, и смотрит на полог, просто потому что не решается взглянуть в лицо. — Зачем ты пришла?

Она ложится рядом, устраивая голову на его плече, и шепчет:

— Как зачем? Показать тебе небо.

— Небо, которого нет? — усмехается Гарри, все-таки осмеливаясь взглянуть ей в лицо. Луна смотрит ему в глаза, и губы ее подрагивают, как будто она с трудом сдерживает улыбку. Он не понимает, чему можно радоваться, когда так много горя осталось позади… Горя, которое не хочет отпускать. Но Гарри готов простить Луне ее оптимизм, ведь прошлой весной — да и не только весной — у нее было слишком мало поводов для веселья.

— Оно есть, Гарри… Просто ты не хочешь в него верить, да?

— Я ждал его, Луна, — грусть помимо его воли сквозит в голосе, — но золотого неба попросту не существует. Ты его придумала? Зачем?

Луна смеется, звонко и заразительно, зажмурив глаза и стуча кулачками по покрывалу — как несмышленая малышка, которой щекочут пятки. Гарри тоже улыбается, просто не может удержаться, ведь сейчас она — Луна, родная и любимая, непосредственная и в то же время простая и понятная. Не та мудрая сладкоголосая фея, которой она предстала несколько минут назад.

— Я же не спрашиваю, почему ты так боишься перемен, — отсмеявшись, говорит она, и вновь становится феей. — И ничего я не придумывала. Видимо, твоя гроза еще не закончилась.

— Какая гроза?

— Гарри… — устало вздыхает Луна, — посмотри в окно, наконец.

Он послушно переводит взгляд на кусочек неба, который виднеется сквозь треснувшее стекло. Небо чистое, густо-синего цвета, месяц светит так же ярко, и края у него такие острые, как будто он хочет разрезать надвое темный бархат ночи. Звезды больше похожи на белую сияющую пыль, чем на небесные тела, Гарри не может вспомнить и найти ни одного созвездия, как ни старается. Завороженный красотой ночи, он забывает, зачем смотрел в окно — но это не так уж и важно, ведь никаких признаков грозы Гарри не видит.

— Луна, — зовет он подругу. — Луна!

Она молчит, и Гарри поворачивается к ней, чтобы сказать, что грозы нет, и не было, а золотое небо столь же реально, как морщерогие кизляки или мозгошмыги… Но Луны нет.

Он один лежит на застеленной кровати, и покрывало рядом с ним даже не примято.

* * *

Каждый сходит с ума по-своему, и Гарри Поттер — не исключение.

В одно прекрасное утро он берет лист пергамента и перо, садится за стол на кухне и, вслушиваясь в треск камина, делает первый несмелый штрих. Рука чуть дрожит от напряжения, но за первой линией следует вторая, затем — третья, и вскоре на листе появляется лицо. Озорной прищур, длинные огненно-рыжие волосы, гордо вздернутый носик и точеные черты лица возникают сами собой, а перо только лишь обводит линии, начертанные памятью. Девушка на рисунке получается живой и яркой, и хватает небрежного взмаха волшебной палочки, чтобы заставить ее озорно подмигнуть и закружиться в беззаботном танце.

Дрова в камине, потрескивая, осыпаются горячим пеплом, а Кикимер убирает верхние этажи, радуясь тому, что молодой хозяин в кои-то веки выбрался из комнаты. Домовой эльф никак не может понять, что же заставляет Гарри искать уединения с такой маниакальной настойчивостью. Но куда ему, раз уж сам юный Поттер до сих пор не смог разобраться в себе.

— Красиво… — выдыхает кто-то за его спиной.

Гарри резко выпрямляется и, сжав в руке палочку, медленно поворачивает голову.

— Луна! Перестань уже подкрадываться!

— Ну, извини, — разводит руками та. — Ты так забавно вздрагиваешь.

— Луна, я же просил…

— Хорошо, хорошо, — она смеется, усаживаясь на краешек стола. — Джинни красивая… У тебя талант, знаешь?

— Брось, — смущенно отмахивается Гарри, быстро убирая пергамент в ящик. — Я никогда не рисовал портреты.

— О, перестань! Видишь, как замечательно получилось!

Луна сегодня совсем не похожа на себя в синих магловских джинсах, бежевой кофточке с нелепыми детскими рюшечками и черных туфельках с небольшим каблуком. Две косички, с вплетенными в них синими лентами, придают ей вид маленькой несмышленой девчонки. Гарри хочется превратить рисунок в куклу — непременно рыжую — и подарить Луне. Новой Луне, неуловимо похожей на фею Динь-Динь из магловской сказки. Его подруга меняется ежедневно, и он, кажется, начинает забывать, какой она была год назад. Какой она была вообще.

— Пойдем гулять, Гарри, — Луна улыбается, хватает его за руку, тянет из-за стола.

В зеленых глазах мелькает неприкрытый ужас.

— Куда?!

— Ну, Гарри, ну пожалуйста! — она забавно выпячивает нижнюю губу и хлопает ресницами так невинно, что невозможно не засмеяться. — Пойдем!

— Ладно, — говорит он, переведя дух, — только недолго.

Луна, звонко хохоча, выталкивает его из комнаты.

* * *

Небо за порогом — скучное, серое и безучастное, а Луна, держа его под руку, сияет, как начищенный галлеон. Ей нет дела до обвиняющих взглядов, которыми провожают его прохожие, она не обращает внимания на укоряющий ропот людей. Она счастлива. Спокойствие и умиротворенность не могут не притягивать взгляд, а Луне словно того и надо: она незаметно взмахивает палочкой, и ее светлые косички встают торчком. Луна хулиганисто присвистывает и солнечно улыбается какому-то пожилому маглу в широкополой шляпе. Он удивленно глядит на нее, а потом переводит взгляд на Гарри, и…

Столько разочарования и холодного презрения в нем, что Поттер спотыкается на ровном месте — о собственное чувство вины.

— Гарри, что с тобой? — спрашивает Луна, повернувшись к нему и осторожно проведя пальцами по щеке.

Он молчит.

— Гарри?

А люди — маги, маглы ли? — все смотрят на него, и губы их шевелятся, произнося проклятия в его адрес, и руки дрожат от сдерживаемого желания разорвать на куски того, кто пустил под откос не одну судьбу.

Гарри бы и не сопротивлялся — раздирайте, кричите! — но… жить все еще хочется, несмотря на бесцветное небо и мороз по коже. Он дышит свежим лондонским воздухом, прохладным и влажным, отчаянно пытается подавить страх — и не может. Ненависть к нему — повсюду.

Он вдруг начинает задыхаться.

— Извините, а вы не видели маму? — звонко вопрошает маленькая темноволосая девчушка, невесть откуда появившаяся перед ними.

— Нет, — ласково улыбается Луна, присаживаясь на корточки рядом с ней. — А какая она?

Малышка бросает в сторону Гарри колючий мрачный взгляд и мечтательно отвечает:

— Красивая…

— Ну, конечно, красивая. А зовут как?

— Элен, — на удивление чисто и звонко выговаривает малышка. — Вы поможете найти маму?

— Поможем, солнышко, — Луна обнимает девочку и что-то шепчет ей на ухо. Та кивает и смотрит на Гарри в упор, и он не может понять, откуда во взгляде ребенка столько ядовитой прожигающей злобы. Малышка смотрит на него так, будто это он украл ее мать, разодрал на куски и теперь предлагает ей собрать паззл.

— А… — медленно начинает девочка, презрительно улыбаясь. Это ему кажется, кажется, ничего этого нет, он спит!.. Ребенок не может так ненавидеть незнакомого человека…ведь не может?

Гарри с трудом сглатывает и сжимает виски руками.

— …почему дядя такой грустный?

— Ему приснился плохой сон, солнышко. Про злого волшебника в черном плаще, как в сказке.

Девочка отворачивается от Луны, подходит к нему — неторопливо, — и так же медленно расплываются черты ее лица. Словно в жидком зеркале они сменяются, едва он успевает рассмотреть, узнать, ужаснуться… А ребенок все ухмыляется, протягивая к нему руку.

— Здравствуйте. Я Кейт, но все называют меня Китти.

Чудовище в теле маленького ангела…

Гарри настороженно сжимает в кулаке волшебную палочку, но тут же успокаивается: на плечо ложится прохладная ладонь Луны, и ее голос, такой родной, такой умиротворенно-ласковый, произносит:

— Его зовут Гарри.

— Дядя Гарри, — послушно повторяет девчушка, и в карих глазах полыхает еле заметный алый огонек. — Можно попросить?

— Да, — торопливо и хрипло выдыхает он, снова напрягшийся, как натянутая струна. — Что я могу для тебя сделать?

— Улыбнитесь, — говорит Кейт и улыбается сама — так мерзко и фальшиво, что Гарри вздрагивает, вспомнив надтреснутый смех Волан-де-Морта.

— Тише, тише… — шепчет Луна ему на ухо. — Что такое? Почему ты так ведешь себя с малышкой?

Он качает головой, сбрасывая напряжение.

— Это совсем несложно, — уговаривает его Китти, — нужно только подумать о хорошем. Смотрите, что у меня есть, дядя Гарри!

Малышка протягивает к нему ту руку, что держала за спиной, и Гарри видит куклу, которая кажется такой большой и тяжелой в маленькой ладошке девочки. Кукла смотрит на него пустыми, чуть раскосыми, глазами, и рыжие косички ее торчат в разные стороны.

— Ее зовут Пеппи. Ну, дядя Гарри, улыбнитесь! Разве она не смешная?

Гарри послушно растягивает губы в улыбке и слышит, как Луна с облегчением выдыхает за его спиной и целует его в затылок, поднявшись на цыпочки. И гримаса на его лице с каждой секундой все искреннее, и вот он уже тихо смеется, прижимая к себе маленькую девочку, которая больше не кажется монстром. А люди, спешащие по своим делам, больше не глядят на него со смесью презрения и ненависти.

Китти радостно улыбается, довольная, что смогла расшевелить этого хмурого молодого человека. Она тянет его за ворот рубашки и смотрит в глаза, невинно интересуясь:

— Пойдем искать маму, дядя Гарри?

— Пойдем, — соглашается он, и идет по мостовой, держа одной рукой маленькую девочку с темными косичками, а другой — ее забавную рыжую куклу в разноцветных носках.

Малышка что-то ему рассказывает, в спешке проглатывая звуки и немного картавя, машет руками, и Гарри все время опасается, что она сшибет с него очки или выбьет кому-нибудь, идущему поблизости, глаз. Он кивает в ответ на ее вопросы, а девочка говорит, что умеет летать и обязательно покажет ему фокус, когда мама найдется — и Гарри снова смеется.

— Мама, мама! — вскрикивает Китти, спрыгивает с его рук и бежит к хрупкой молодой женщине в белом берете, что сидит на скамейке, устало обмахиваясь шейным платком, не прекращая оглядываться по сторонам: вдруг дочь появится?

— Мама, а меня дядя Гарри привел!

— Горе ты мое… — улыбается женщина, обнимая малышку. — Я так волновалась!

— Не переживайте, — Гарри гладит Китти по макушке, едва касаясь нагретым солнцем волос. — С ней все хорошо. Чудесная девочка.

— Спасибо, — женщина поднимает глаза, и он отступает на шаг, с трудом удерживаясь на ногах.

— Луна?!

Китти дергает его за рукав, звонко смеясь:

— Дядя Гарри, а у мамы платье, как ваши глаза! Зеленое!

— Луна? — испуганно зовет он, обращаясь к подруге. — Луна… а ты где?

Узкие прохладные ладони ложатся ему на плечи, и за спиной раздается голос:

— Ну, вот и все, Гарри. Твоя гроза кончилась.

Он разворачивается так резко, что на миг теряет равновесие, но не видит перед собой никого. И голосов больше не слышно. Гарри стоит у скамейки в одиночестве, а солнце нахально подмигивает ему желтым глазом из стеклянных витрин…

* * *

— Гарри! Гарри, проснись! — кто-то бьет его по щекам и тихо плачет. — Да проснись же, наконец! Пожалуйста…

Он нехотя открывает глаза, привычным жестом нашаривая на подушке очки.

— Что?

Громкий женский визг заставляет его подскочить на покрывале. Гарри подслеповато щурится, надевает очки и безуспешно пытается пригладить взъерошенные волосы.

— О, Мерлин! Ты в порядке? — всхлипывает Джинни, порывисто обнимая его. — Все хорошо?

— Да, — он с удивлением смотрит на перепуганную девушку. — А что должно быть не так?

Джинни мгновенно выпрямляется, сердито глядя ему в глаза. Рыжие волосы ее растрепаны, лицо заплаканное, а мантия измята. Она шумно выдыхает и тут же возмущенно восклицает:

— Ты еще спрашиваешь?! Месяц назад к нам аппарирует Кикимер, насмерть перепуганный, и кричит, что ты пил огневиски из зачарованного кубка! Что мы должны думать? Что мы должны делать? Мы отправляемся сюда, а ты… Спишь! В обнимку с бутылкой, в старой рубашке Сириуса, лохматый, на полу!

Гарри смеется, глядя поверх ее плеча.

— Гарри Джеймс Поттер, прекрати ржать, как бешеный кентавр! — кричит Джинни. — Чем ты думал вообще? Пил, сходил с ума, зарастал плесенью?! Мы думали, что даем тебе время прийти в себя, а ты…

— Тише, Джин, — улыбается он. — Смотри.

Она замолкает на полуслове и послушно идет за ним к распахнутому окну, из которого тянет осенним холодом. Гарри прижимает ее к себе, опираясь другой рукой на подоконник, и задумчиво говорит:

— А Луна была права…

Там, за окном — небо. Словно сшитое из двух кусков различной ткани, оно простирается повсюду, насколько хватает глаз. Прямо перед ним, ближе к восточному краю, малиново-огненным диском сияет горячее солнце, а в западной стороне, в вышине, густые ночные облака сбиваются в плотный ком, исчезая под натиском нового дня. И золото — повсюду. Яркое, слепящее, живое и теплое, такое же, как он себе представлял. Нет — еще прекраснее. Сияние, испускаемое небом, ложится на волосы Джинни, и рыжие пряди вспыхивают, как расплавленный металл, передавая свет дальше, вглубь дома… А золотое небо все разливается, капает с крыш, мерцает в окнах, прогоняет грозовую тьму ночи и зовет вперед, в новую жизнь.

— Как красиво!.. — шепчет Джинни, боясь нарушить магию момента.

Гарри все смотрит и не может наглядеться, впитывая в себя жизнь: понемногу, жадно, не желая останавливаться. Он знает, что это — для него, принимает бесценный дар судьбы и клянется себе быть достойным золотого неба. Всегда. Всю жизнь.

А на площади под фонарем стоит Луна, и распущенные волосы ее — светлые, напитанные золотом небес — ласкает холодный ветер. Гарри видит ее и улыбается, тепло и нежно, так же, как она ему совсем недавно. И было ли это недавно на самом деле — уже неважно.

— После грозы небо всегда бывает золотым, — убежденно говорит молодой мужчина ранним ноябрьским утром, глядя в распахнутое окно.

И те, кого он любит больше всех на свете, согласно кивают.