Зимние цветы (джен)

Понятия не имею, как он уговорил меня на эту вылазку в Запретный лес, причем, естественно, ночью. Точнее — вечером, но этот вечер был столь поздним, что мало чем отличался от ночи. Хотя чему я удивляюсь: Сириус и Джеймс всегда могли уговорить меня на что угодно. Мои аргументы, разумные и логичные, никогда их не останавливали. Почему-то их ответные аргументы, далеко не такие логичные — то есть совсем нелогичные — неизменно оказывались убедительнее. Я никогда впоследствии не мог понять, каким образом мои неугомонные друзья втягивали меня в очередную авантюру.

Вот и сегодня мы с Сириусом уже не один час бродили по лесу, как когда-то в школьные времена. Снег падал мягкими пушистыми хлопьями, кружился в воздухе, покрывал ветви деревьев и наши головы белыми шапками. Ноги проваливались в сугробы, к счастью, неглубокие, но после пары часов блуждания почти на ощупь по самым нехоженым тропинкам даже я начал уставать. А Сириус не замечал ничего, с прежним упорством бесшумно скользя по лесу. Сколько я помню, он всегда так ходил — создавалось впечатление, что любые заросли сами расступаются перед ним. Джеймс же, напротив, топал так, будто и в человеческом облике у него были копыта.

Сохатый... Сколько лет я старался не думать о тебе: слишком много боли приносили воспоминания. Но последние несколько месяцев мысли сами неизменно возвращаются к потерянному другу. Наверное, все дело в том, что Сириус снова рядом, и старательно забытое прошлое не вернулось даже, а стремительно ворвалось в мою размеренную жизнь и перевернуло ее с ног на голову. Хотя нет, наоборот — только теперь все встало на свои места.

Бродяга уходил все дальше вглубь Запретного леса — странно, что нас еще не заметил никто из его обитателей. Я уже хотел спросить, что он ищет — а то, что он что-то искал, было очевидно по сосредоточенному выражению исхудавшего лица и сведенным на переносице тонким бровям — но передумал: все равно ведь не ответит.

Впрочем, я и сам все понял, когда мы вышли на небольшую полянку. Снег наконец-то прекратился, тучи разошлись, и поляну залил серебристый лунный свет, в котором мягко сияли чуть колыхавшиеся на ветру и едва слышно звеневшие хрустальные цветы — иверии, зимнее чудо. Или, как их еще называют, «цветы влюбленных»: говорят, что они обладают способностью определять истинную любовь.

— Ого, Рем, ты глянь, как нам повезло!

Я вздрогнул, как наяву услышав два восхищенных мальчишеских голоса, привычно слившихся в один:

— Вот это нам повезло!

Когда-то — целую вечность назад — мы всей компанией стояли на похожей полянке и восторженно пялились на возникшие перед нами цветы. Появилось странное ощущение, что не было последних двенадцати лет, не было боли, тоски и потерь, что все было лишь страшным сном.

— Вообще-то есть мнение, что иверии появляются только перед влюбленными... Так что признавайся по-хорошему, Лунатик! Иначе я вынужден буду устроить тебе мародерский суд, — Сириус покосился на меня с усмешкой, ожидая возмущенного отрицания, но я только отмахнулся от него, совершенно не убежденный его показным весельем.

И как я сразу об этом не подумал?! Вспомнилась первая зима после смерти Марлин, когда Сириус точно так же потащил меня в лес на поиски иверий, чтобы потом положить их на могилу погибшей невесты. А ведь эти цветы настолько редки, что считаются почти легендой. Но Бродягу никогда не останавливали и не смущали никакие трудности. Видимо, поэтому все препятствия расступались перед ним, стоило ему загореться идеей. Таким был и Джеймс. При всей их внешней непохожести, при совершенно разных характерах, они производили впечатление близнецов. Сиамских.

Призрачный свет растущей луны стер с измученного лица Сириуса печать Азкабана, и он казался тем красивым беспечным мальчишкой, каким был раньше... до всего. На мгновение мне почудилось, что мы не одни здесь, что стоит обернуться — и я увижу своих друзей, ушедших навсегда.

Хрустальный цветок вспыхивает радугой в руках девочки. Красивое лицо мальчика озаряет ослепительная счастливая улыбка. Он хватает ее в охапку и кружит по поляне. Мальчику шестнадцать лет, девочке — пятнадцать. Они любят друг друга и думают, что у них вся жизнь впереди. Они не знают, что девочке осталось жить четыре года.

Марлин... Как мы тогда боялись за Сириуса, боялись, что он не перенесет этой потери. Но он справился, нашел в себе силы жить дальше. Чтобы через год судьба обрушила на него еще один удар, не менее жестокий. Как же я мог поверить в предательство Бродяги?! Бред! Для него ведь не было никого на свете дороже Джеймса. Хотя Сириус не упрекнул ни словом, ни жестом, а когда я попытался извиниться, искренне удивился, чувство вины перед другом грызло сердце: мы все предали его, и я — больше всех, ведь я знал его лучше всех.

Бросив изображать веселье, Сириус медленно опустился рядом с ивериями на колени прямо в снег и, нерешительно протянув руку к цветку, осторожно коснулся его кончиками пальцев. Но рука тут же бессильно упала. Я не видел его лица в этот миг, но это и не нужно. Уверен, мы думали об одном и том же.

— Хочешь, я буду искать для тебя иверии каждый год? — в голосе мальчика готовность дойти хоть до края земли.

Тихий смех девочки.

— Не надо. Пусть останутся сказкой.

Звук поцелуя, и тут же насмешливый третий голос:

— А ничего, что мы все здесь?

— Завидуй молча, Сохатый! — не менее насмешливый ответ.

Девочка фыркает и убегает. Мальчик запускает подушкой в лучшего друга, и тут же завязывается потасовка. Они молоды, самоуверенны и беззаботны. Они жаждут закончить школу и сражаться в начавшейся войне, защищать свой мир. Они не знают, что всего пять лет спустя эта война разрушит их жизни и искалечит их судьбы.

Я опустился рядом и обнял Сириуса за плечи. Он вздрогнул, резко вскинув голову — по лицу текли слезы. Не знаю, видел ли я когда-нибудь Сириуса плачущим — во всяком случае, не помню такого — и от этого становилось страшно. Он уткнулся мне лбом в плечо, не столько в поисках поддержки, сколько в попытке скрыть свои слезы. Он всегда терпеть не мог, чтобы кто-то видел его слабость. И я крепче сжал его плечи, пытаясь согреть, успокоить...

Пару мгновений спустя он поднял голову — глаза были уже сухими, только бесконечная тоска и боль плескалась в них. Сириус, Сириус... как же ты выжил с такой болью в Азкабане?

— Прости, Рем, после Азкабана нервы ни к черту.

Я молча качнул головой — какие тут могут быть извинения? И Сириус улыбнулся. Едва заметно, но этого хватило, чтобы на мгновение он стал прежним. Сириус, друг мой, как же хорошо, что мы снова вместе. Потому что вместе мы можем все. И мы непременно победим. Мы обязаны победить ради тех, кого уже нет с нами.