Муха (гет)

1

Задние дворы питейных заведений на Косой аллее, которые разрослись здесь после войны, как грибы после дождя — грязные, серые, неприметные. Та самая изнаночная сторона, которую обычно не демонстрируют, прикрываясь блестящими, как янтарные бусины, огнями-фонариками, кружевными, хитро сплетенными скатертями, на которых воображение мастера рисовало дивные сады — цветочки, лепесточки, стебелёчки — они же кричат: «Прикоснитесь к нашей красоте, мы ведь так правдоподобны!». Дружелюбные улыбки персонала, которые, по правде говоря, относятся не к посетителям, а к возможным чаевым; яркие картинки в меню — еще одно прикрытие. Разглядывающим их неизвестно, как долго фотограф матерился сквозь зубы, отгоняя мух от блюд, не реализованных накануне.

Панси — совсем как эта самая муха в янтаре. Так глупо увязнуть, застрять — совсем без движения, без возможности глотнуть воздуха, без перспектив выбраться — под силу только безмозглому насекомому.

Мухи постоянно во что-то влипают.

Задний двор «Magic crystal» такой же, как и сотни других на Косой аллее. Панси прислоняется к обшарпанной серой стене с облупившейся краской — на её форме официантки обязательно останутся серые частички, которые трудно стряхнуть — и, кстати, будет больно, если такой квадратик краски вдруг залетит под ноготь. Панси все равно. Она равнодушно осматривается: справа от Панси два мусорных бака, слева дверь в «Magic crystal», под ногами заплеванный асфальт. Панси запрокидывает голову — теперь краска непременно попадет в волосы — и выдыхает в вечернее небо дым.

Иногда Панси совсем не нравится курить. Но это помогает хоть иногда сбегать от вынужденной работы.

Панси смотрит в небо, прищурив один глаз и разглядывая чуть наметившуюся бледную луну. Небо грязно-голубое. Панси кажется, что небо — это тоже изнаночная сторона чего-то. Только вот чего — неизвестно. Нет, Панси не безнадежна. Да, её устраивает её жизнь на изнаночной стороне. Так она и ответит всем, кто решится спросить.

А то, что на самом деле думает Панси — неизвестно.

Из-за двери недовольно выглядывает хозяйка, Мэгги Ринг. У нее слишком длинная шея, которая покрывается пупырышками от холода — тогда Мэгги становится похожа на общипанную курицу, и Панси становится смешно. Седые волосы Мэгги каждый раз заплетаются в новую причудливую прическу — наверное, сама Мэгги очень гордится ими. Прически у нее живут отдельной жизнью, отдельно от Мэгги — им делают комплименты, старческие руки Ринг с выступающими венами относятся к ним бережно — не то, что к одежде. За своей одеждой Мэгги совсем не следит — то пуговица болтается на вытянутой нитке, то петля рябит тонкую ткань колготок.

Панси считает хозяйку «Magic crystal» немного сумасшедшей. Но это не страшно, на самом деле. Кто-то считает немного сумасшедшей саму Панси.

Окурок растаптывается подошвой, краска с формы стряхивается, волосы поправляются, а руки берут блокнот на пружинах, которыми изобилует подсобка. Там вообще много всякой ненужной ерунды. Еще один признак того, что Мэгги Ринг — не совсем нормальна.

Десять столов от двери до угла, те, что слева, обслуживает Элисон, десять столов в глубине зала — Надин, а столы в правой части зала — Панси. Она закатывает глаза, увидев постоянного посетителя.

Панси вычислила: он приходит сюда по вторникам и пятницам, иногда захватывает среду, иногда вместо среды — четверг. Никогда по понедельникам и никогда по выходным. Столик в углу — его любимый. Там он выпадает из реальности.

«Подними на меня свои потухшие глаза, — хочется сказать Панси. Или: — Где твой орден Мерлина, герой? — а может: — Покажи мне хоть одну причину, по которой я должна тебя уважать».

Слова, как сигаретный дым, уже готовые вырваться откуда-то из глубины легких, распирают грудь, поднимаются по гортани, перекатываются на языке, жгут нёбо.

— Вам как обычно? — спрашивает Панси, скривившись.

Нельзя нарушать правил изнаночной стороны.

2

Третье лето после победы — в Лондоне аномальная жара, словно кто-то сверху, на изнаночной стороне неба решил поджарить жителей столицы на солнце, как мелких рыбешек на раскаленной сковородке. От духоты нечем дышать, а горячий воздух сушит легкие, сушит губы — огрубевшая коже на нижней губе Панси трескается каждое утро четко посередине, и она слизывает маленькую капельку крови, выступающую на ней.

Асфальт под ногами чуть ли не плавится, в нем чуть ли не увязаешь, как в грязно-буром лесном болоте. Подошвы дешевых коричневых балеток, покрытых серым налетом пыли, нагреваются от него, а стельки неприятно липнут к ступням. Ступни горят при каждом шагу — стельки отлипают с противным звуком, — и Панси кажется, что никакой обуви на ней нет и вовсе. Кажется, что по раскаленному асфальту она идет босиком.

"Все дело в тонких подошвах, через которые чувствуется каждый камешек, трещина и неровность" — , говорит она себе.

В крошечной квартирке — такие же Министерство выделило другим бывшим Пожирателям, находящимся на реабилитации, Панси постоянно завешивает окна простынями, чтобы солнце никак не могло сюда пробраться, но жара каким-то непостижимым образом все равно проникает в комнату.

Панси лежит прямо на полу и курит, выдыхая дым под потолок. За три года потолок захватили желтые никотиновые разводы — изнаночная сторона курения рисует сети, помечая свою территорию. Панси совсем не хочется курить, но дым кажется ей холоднее воздуха, повисшего в комнате.

Панси прищуривает один глаз — сквозь дым проступает лицо Гермионы Грейнджер. Конечно, физическая Грейнджер где-то далеко, может быть нежится в постели со своим рыжим — и им, конечно же, не жарко, ведь у них есть возможность колдовать. А вот воображаемая Грейнджер здесь, широко открывает рот, вещая о новой программе реабилитации — отработать до хрена часов на благо общества. Конечно, Гермиона, при поддержке Министерства. Конечно.

Панси выдыхает дым прямо в лицо грязнокровки — кожа на лице истончается, желтеет, становится цветом разводов на потолке, а вот на ощупь наверняка как пожухлая трава. Она трескается, рвется на лоскуты — Гермиона открывает рот в беззвучном крике, отчего кожа рвется еще быстрее, обнажая белые кости черепа.

— Что ты говоришь, Гермиона? — насмешливо спрашивает Панси у черепа, от которого отлетают белые крошки. — Это же время, ты забыла? Оно нещадно.

Панси же работает три года хрен знает кем — ты, Гермиона, кстати, это хрен знает кем называешь на благо общества, и ничего. А время, которое необходимо отработать только увеличивается. Неожиданно, да?

Следующий Рон Уизли. Замечательный человек. Возглавил комиссию по конфискации всего. Конечно, Рональд, бывшие Пожиратели не имеют права на палочку. И свои деньги они тоже не заслужили, какой вопрос? И артефакты, поместья, положение в обществе — они же По-жи-ра-те-ли! Так, кажется, ты говорил?

А вот ваши карманы вполне пригодны для чужих денег. Почему бы и нет? Это же изнаночная сторона.

Веснушки на лице Рона увеличиваются, превращаются в страшные фурункулы. Панси стоит лишь моргнуть, чтобы фурункулы лопнули, и по лицу Уизли потекла ядовитая слизь, расплавляющая его кожу. Он в ужасе трясет своей головой, но в лице уже зияют кровавые дыры, превращаются в бурую кашицу из плоти и мяса. Зато нищета позади, Рон. Все в порядке.

Она не считает, сколько их, воображаемых, появляется перед глазами за вечер.

Гарри Поттер — последний, смотрит на неё своими потухшими глазами. «Я ведь ничего тебе не сделал, — тихо говорит он. — Я всего лишь аврор». Панси кривится — из шрама Поттера начинает течь восхитительная красная кровь, которая заливает ему лицо. Воображаемые мухи садятся на нее, как на клубничное варенье, пролитое на стол, и в предвкушении потирают свои тоненькие лапки-ниточки.

Панси задерживает едкий дым в легких, не желая портить этот момент, растянуть его подольше.

Конечно, ничего не сделал, Поттер. Но зачем-то же ты приходишь каждую пятницу и каждый вторник, иногда — в среду или в четверг. Что ведет тебя — злорадство или сочувствие — неважно, Панси не переносит ни того, ни другого.

Панси даже не чувствует к ним ненависти — ко всем этим людям. Просто это изнаночная сторона.

3

— Вам как обычно?

Панси кривится каждый раз, произнося это, хотя Мэгги говорит ей, что она должна улыбаться. Лицо само сопротивляется этой улыбке — выражение такое, словно Панси заставили выпить стакан прокисшего молока. Поттер кивает в ответ, не поднимая взгляд.

Как обычно — это огневиски.

Панси уже собирается отойти, как Поттер железной хваткой сдавливает ей запястье в своей ладони — и Панси сдавленно охает от боли.

— Выпьешь со мной? — вдруг спрашивает он. — Только не здесь.

Панси прищуривает один глаз, пытается увидеть какой-то подвох, но видит лишь потухшие зеленые глаза — точно потухшие, она помнит, что в школе они были гораздо ярче. Смотрит дольше, чем нужно — в эту его бесхитростность.

В веренице людей, с которыми Панси согласилась бы куда-то пойти выпить, Поттер занимает одну из последних позиций. Панси вспоминает свою душную квартиру с окнами, завешанными простынями, смотрит на пропитавшиеся пылью балетки, на ногти, которые приходится коротко стричь.

Ей совсем не нравится изнаночная сторона.

— Зачем ты пьешь? — спрашивает она, на самом деле только для того, чтобы хоть что-то спросить.

Он притащил её в какой-то маггловский бар — один из последних в веренице мест, куда Панси пошла бы выпить.

— Хочу забыться, — мрачно отвечает Поттер.

Панси усмехается.

— Хреново у тебя получается, да?

Поттер смотрит тяжелым взглядом. И говорит — тяжело, словно через силу. Панси разглядывает его сквозь сигаретный дым и старается не зевнуть. В конце концов, ему просто нужно выговориться — непонятно только куда исчезли все его друзья.

А вот что нужно самой Панси — никому неизвестно.

Панси его не жалко. Но ей бы тоже было бы тяжело говорить о смерти.

Чтобы появилась привычка, необходимо делать что-то двадцать один день подряд. Панси узнала об этом, когда решила год назад бросить курить — всего три недели без сигареты и стало бы легче — так говорила статья в каком-то журнале, забытом посетительницей на столике.

У Поттера, кажется, привычка возникает всего за один день.

4

Панси разглядывает виски в стакане, смотрит через стакан — на Поттера. Грани искажают его лицо, делая размытым и каким-то слишком карикатурным. Панси кажется, что это просто сон — стоит проснуться и никакого Поттера не будет, не будет хождения по маггловским барам и столиков в углу, не будет официанток, которые к ней, Панси — на вы.

А сон все не хочет заканчиваться, тянется, как липкая жевательная резинка, захватывая в себя все больше и больше жизненного пространства.

Панси не понимает, зачем она снова и снова соглашается идти куда-то с Поттером. Наверное, на нее так действует изнаночная сторона — все что угодно, лишь бы не эта маленькая квартира с желтыми разводами на потолке, постоянно напоминающая, во что превратилась жизнь Панси.

Поттер теперь говорит, не замолкая — слова вылетают из него, как воздух из проколотой автомобильной покрышки, словно до Панси возможности выговориться просто не было. Говорит о проваленной операции, о трех парнях, которые погибли. Он говорит отрывисто, четко — словно отчитывается за эту операцию перед ней, и каждое его слово пульсирует у Панси в голове.

— Да сколько уже можно? — восклицает она, закрыв уши ладонями.

— Они умирают, — монотонно продолжает он, как заведенный, не обращая на Панси внимания. — Постоянно умирают. Постоянно — вокруг меня.

— Люди умирают каждый день, — кричит Панси, щелкая пальцами перед его лицом, чтобы хоть как-то отвлечь от самоедства. — Причем тут ты, Поттер?

Поттер недоуменно смотрит не нее — как будто видит впервые. Он молчит всего секунду, а потом продолжает что-то говорить. Панси злится и борется с желанием дать ему пощечину, чтобы привести в чувство.

— Заткнись, — говорит она. — Замолчи же, ну!

Поттер открывает рот, чтобы что-то сказать, а Панси чувствует, что еще немного и все — её голова, перегруженная чужими проблемами, просто взорвется. Переполненная окурками пепельница летит на пол, Панси, не думая о том, что она делает, подается вперед и целует — зло, жестко, кусая нижнюю губу оторопевшего Поттера до крови.

Потом она так и не понимает, в какой момент все пошло не так.

Может, когда Поттер начинает ей отвечать — так же яростно и отрывисто. Может, когда грубая ткань покрывала касается обнаженной кожи Панси. Может, когда мертвой хваткой переплетаются их пальцы. Может, когда она засыпает, чувствуя чужое плечо под своей головой.

Все совсем как в том единственном увиденном ею фильме — Панси ходила в кино всего один раз в жизни, она так и просидела неподвижно, кажется, весь сеанс, глядя на большой экран. Герои любили и ненавидели, а Панси вцепилась в подлокотники кресла до побелевших костяшек пальцев.

А утром оказывается, что сон закончился.

5

Поттер стоит на пороге, смотрит своими потухшими глазами — виновато. Панси жалеет, что не ударила его дверью, когда открывала её.

«Мне все равно, — убеждает она себя. — Мне безразлично».

В голове у Панси беспорядочные мысли, целая куча хлама, скопившаяся за три дня — среду, четверг и пятницу — дни, когда Поттер изменяет свои привычкам и не появляется в «Magic crystal». Панси кажется, что кто-то скинул все мысли, эмоции, чувства на пол, те, что были аккуратно разложены по полочкам, разбросал, смешал друг с другом, рождая взрывоопасную смесь.

Кто-то, кто заставлял курить в два раза чаще.

— Забудь, — сухо говорит Панси и тянет дверь на себя.

Поттер держит её за ручку, не давая сдвинуть с места, и упрямо твердит:

— Но так нельзя!

Панси не хочется слушать что, в понимании Поттера, нельзя и как именно это нельзя. Панси чувствует себя одной из тех мух, что прилипали к смоле на деревьях много лет назад, а сейчас — в этой самой смоле, только застывшей, — успешно продаются в палатках на улицах.

— Просто забудь, ясно? — говорит она.

— Нет, — упрямо качает головой Поттер, не давая закрыть дверь.

— Засунь в задницу свое ебучее благородство и вали к Уизлетте, — злится Панси.

Из квартиры напротив выглядывает любопытный сосед, смотрит многозначительно, и ей все-таки приходится впустить Поттера. Он не говорит ни слова и вытаскивает из-за пазухи котенка — маленького, полосатого, с огромными ушами. Панси хмурится.

— И на хрена мне кот? — спрашивает она.

Поттер улыбается и тащит её куда-то, игнорируя все попытки сопротивляться. Панси презрительно закатывает глаза, увидев маггловский парк аттракционов, но уже через десять минут кричит с Поттером в унисон. Панси смеется, запрокинув голову, переплетает пальцы с пальцами Поттера.

— Можно забыться и по-другому, — задумчиво говорит он, когда Панси облизывает мороженное и жмурится на солнце, которое уже не кажется вражеским и чересчур жарким. — Кошки лечат, кстати, ты знала об этом?

«Лечат не только кошки», — хочется сказать Панси.

Но Панси молчит.

6

Неправильно было забывать про изнаночную сторону, в которой она увязла с головой, в которой захлебнулась — уже давно, и из которой так просто не выбраться. Правильно — то, что все должно было закончиться.

— Садись, — спокойно говорит Джинни Уизли, заправляя волосы за свои большие уши, которые даже не пытается скрыть, а наоборот — как сейчас, например, выставляет напоказ.

Она приглашает её за столик, тот самый, в углу — куда обычно садился Поттер. Панси становится весело.

— Сейчас последует какая-то фееричная речь, я права? — спрашивает она.

Джинни поднимает брови, отчего её глаза округляются. Панси прищуривает один глаз и представляет вместо них дырки, как от пуль — второй поход в кино расширил её познания. Из дырок струится кровь, и лицо Джинни уже не такое спокойное. Оно корчится от боли.

Панси думает, что для полноты картины неплохо было бы поджечь рыжие волосы.

— Сколько дать тебе денег, чтобы ты оставила Гарри в покое и свалила из этого города? — спрашивает Уизли, не подозревая о собственных увечьях.

— Деньги? Ух ты! — Панси уже смеется в голос. — Откладывала каждое Рождество по десять галлеонов специально на такой случай? Я не имею права пользоваться магией, не имею права покидать территорию Британии, и мое прошение о снятии надзора трижды отклоняли. Внезапно, да?

Джинни барабанит ногтями по столу, и взгляд Панси вдруг притягивает блестящий ободок на безымянном пальце.

— Сколько голосов для снятия надзора не хватает? — деловито спрашивает Джинни.

Панси сглатывает комок в горле.

Шесть лет спустя

Панси задумчиво разглядывает витрину с куклами в магазине игрушек, прикасаясь пальцами к платью из гладкого голубого атласа, украшенного маленькими блестящими зернышками-стразами. Кажется, в детстве у нее было такое платье — красивое, воздушное.

Кто-то налетает на нее, Панси злится, собираясь сказать какую-то колкость, но замирает, встретившись с глазами девушки.

— Ты? — удивленно восклицает та.

Джинни разглядывает её темно-бордовое, идеально скроенное платье, маленькую сумочку, лаковые туфли, явно оценивая в голове стоимость вещей.

— Хорошо выглядишь, — наконец, выдавливает она. — Вышла замуж?

Панси становится велело без причины — совсем как тогда. Только на этот раз не надо представлять перекошенное лицо.

— У родителей были оффшорные счета, — отвечает она. — Я смогла воспользоваться ими, когда покинула Британию. Я кое-что должна тебе, — продолжает Панси, собираясь достать чековую книжку.

— Не нужно, — Джинни так яростно мотает головой, что рыжие волосы выпадают из-за её больших ушей.

Панси на секунду замирает, а потом начинает смеяться.

— Ты серьезно думаешь, что мне нужны твои деньги? — спрашивает она. — Что мне нужно что-то твое?

Джинни молча сверлит её взглядом.

Слышится топот маленьких ножек — Джинни заставляет себя оторваться от лица Панси — маленькая девочка тянет Паркинсон за руку и спрашивает звонким голосом:

— Мамочка, ты купишь мне медведя?

— Это... — слова застревают у Джинни в горле.

Она просто не может их произнести.

— Да, Уизли, — сухо говорит Панси. — Это моя дочь.

* * *

У Панси бессонница. Она смотрит в потолок — белоснежный, ровный, без разводов — как и положено.

Безымянный кот ходит по её постели, тихо сопит, касается своим мокрым холодным носом её шеи, её ключиц, трется головой о кожу. Панси приподнимает голову — глаза у кота грустные, влажные, светятся в темноте.

«Уйди, — думает она. — Уйди, кот. У меня ничего не болит».

Кот сворачивается клубком на груди, слева, и виновато закрывает мордочку лапами.

И так уже шесть лет подряд.